Давно — то ли в пятнадцатом, то ли в шестнадцатом веке — взбежала на угор возле реки Сохты деревенька, присела на зиму-другую, да и осталась здесь века вековать. Приглянулись переселенцам-новгородцам эти земли. Рыба, зверь, вольные угодья. Водой до богатых городов рукой подать — до Вологды, Белозерска, Устюга Великого. Умей только хозяйствовать.
Обрастала деревня свеже срубленными чистотелыми избами, овинами, амбарами, банями. На единственной улице топтали худородную дорожную траву народившиеся Николки да Настёны. Лесной хозяин — мишка — распробовал и освоил запах дыма крестьянского очага.
С тех пор ни много ни мало два-три десятка поколений обихаживали эту землю, вили гнезда, промышляли зверя, кланялись плотницкому топору в Тихвине и Архангельске, защищали жен, детей и славу Руси от поругания.
Имя у деревни не яркое, да любовное — Тимониха. Обычно так кого-либо из своих, из деревенских женщин, прозывают — из пожилых, обстоятельных. У соседнero селения тоже в названии женский род — Лобаниха.
Пахари из века в век только успевали подрасти, вспахать поле, свадебного пива хлебнуть, как пора уже было собираться на войну, на битву с незваным гостем. Редко кому обратная дорога была суждена. А если и суждена, то через одного — на скрипучих костылях. Оттого и женские окончания в именах здешних деревень..
Мы с Анфисой Ивановной разговариваем. Анфиса Ивановна — мать писателя Василия Белова. Она вспоминает, как трех сыновей и дочь подняла без мужа: «Сам-то погиб в эту войну». И удивляется: «Как сил хватило! Теперь раздумаюсь — и дивно. Ведь тяжесть какая. Прежде-то не думала — само собой все произошло».
В избе золотой тягучий свет вечерних сумерек. Широкие тяжелые лавки, «дородная» русская печь, стол, прочно утвердивший за собой место в красном углу, настраивают своим видом на веское неторопливое слово.
«Из этого дома я замуж вышла. Теткин дом. Меня, вишь, тетка воспитала, — продолжает Анфиса Ивановна. — А Васю в тридцать втором родила там... — Она подзывает меня к окну и указывает за дорогу, где из-за высокой избы выглядывает угол дома, непривычного для Тимонихи, выстроенного из бруса: «Дом-от, как сундук, мой-то в отходе бывал, плотничал. Где-то углядел эдакий. До того мы с ним в развалюхе жили. Ему загорелось, он и меня сговорил. А лес высмотрел километров за семь. Вдвоем-от и брус пилили. И сюда волочили».
Анфиса Ивановна за разговором не забывает поглядывать на улицу — сын с внучкой вот-вот вернутся.
«Ребят вырастила. Поразъехались они. Кто учиться, кто куда. Тетка померла. Я Васе и пишу, как с домами-то быть — одна я на две избы! Продать разве какой! Вася те отписывает, мол, как сама решишь, нам дом в деревне ни к чему. Ну, я сундук-от и продала. За триста, по-нынешнему за тридцать, рублей.
Вася потом одумался. А было, от деревни-то отрекся. Теперь вот жалеет, что отцов дом продала».
Слова у Анфисы Ивановны все круглые, ровные — одно к одному. Ни явной радости, ни боли-досады. Только руки, лежащие на коленях, при последних фразах вдруг встрепенулись, кинулись на помощь словам.
Это для других Василий Белов известный писатель, а для нее сын. Прежде всего сын. И гордится она больше не тем, что он хорошие книги пишет (книгами — тоже), а тем, что он землю, на которой родился, любит, мать почитает, совестью не торгует, и худой славы за ним нет. Наоборот, кругом ему уважение. Свои деревенские говорят: «Василий Иванович хоть именитый, а наш — простецкий».
Аннушка, шестилетняя дочь Василия Ивановича, влетает в горницу, стеснительно здоровается.
— Пришли, — Анфиса Ивановна поднимается с лавки. — Можно чайник ставить, Все вместе чаёвничаем. Беседуем. Речь заходит о том, над чем Василий Иванович сейчас работает. Оказывается, над книгой о народной эстетике.
— Много крестьянин из столетия в столетие работы поднимал, а не надсаживался. Времени свободного не имел, а красоте детей обучить успевал. Все в крестьянской жизни было продумано и увязано — об этом ладе лет десять я всерьез размышляю, — объясняет Василий Иванович. — Теперь вроде бы и для книги созрел.
Мы перебираемся в соседнюю комнату. Стол, за которым писалось «Привычное дело», заполняют папки и толстые тетради, по виду напоминающие амбарные. В тетрадях бессчетное количество закладок с надписями — «Кузнечный промысел», «Домашняя утварь», «Народные обряды», «Народная игрушка» и т. п. Поверх папок и тетрадей ложится лист, занявший собой весь стол, — план будущего произведения.
— Разрисовал бумагу. А справлюсь ли! Надо, конечно. Беречь надо память. Для памяти и пишу.
Василий Иванович терпеливо завязывает папки, укладывает их стопой — его руки время не торопят. Это та медлительность, к которой проникаешься уважением.
— Вне памяти, вне традиций истории и культуры, на мой взгляд, — нет личности. Память формирует духовную крепость человека. Только и память разная бывает. Иной всемирную историю вызубрил, а про славу своей деревни не слыхал — не интересовался. Это теперь, пожалуй, один из самых распространенных видов невежества. В греческой мифологии начитан, а Афанасьев — «Поэтические воззрения славян не природу» — для него пустой звук. Книгу эту, кстати, давно пора переиздать.
Пишем, никто не забыт и ничто не забыто. А людей, которым рождением обязаны, — предков своих — помним ли! До которого колена! С них память-то начинается
— С Володей Крупиным видишься! — неожиданно спрашивает Белов. — Из поколения, пришедшего в литературу после нас, он мне ближе всех. Его духовно-нравственные поиски вызывают глубокое уважение. За родную землю душа у парня болит. Обнаженная совестливость вот таких молодых писателей, их стремление постичь суть, а не форму вещей, не помешали бы и писателям других, более старших поколений.
Ворчит входная дверь. По лестнице ухают сапоги. Легко вздыхает дверь в горницу. Слышим, как Анфисе Ивановне подают свежую рыбу в посудине. «На што «спасибо» — рыба изловлена — потчуйтесь».
— Ну, на завтра — с пирогами, — улыбается Василий Иванович. — Мама на рыбники мастерица.
Улыбка у него серьезная. Впрочем, все в нем замешено на серьезности — движения, фразы, даже шутки.
Возвращаемся к разговору о народной эстетике.
— В наше время ручной труд — народные промыслы и машинный — промышленное производство должны жить вроде как братовья, — развивает свою мысль Василий Иванович. — Как я это себе представляю? Народные промыслы, имея вековые традиции, воспитывают у людей вкус. Какая вещь красива, какая нелепа. Промышленное производство должно оглядываться на промыслы, считаться с воспитанным в человеке вкусом. Чего тут особо невозможного?
Анфиса Ивановна и Аннушка укладываются слать. Мы выбираемся на улицу - побродить.
Минуту-другую молчим. Привыкаем к покою и вселенской умиротворенности. Только ближние кусты травы, на которых различимы даже острые серебряные капли в вершинах стеблей, только они покорны и недоверчивы. Ишь уши навострили! На западе догорает вечерняя заря. Василий Иванович вспоминает Пушкина, у которого в стихах нет ни строки ради «красного словца». Сказано:

Одна заря сменить другую 
Спешит, дав ночи полчаса, —

так оно в конце июня у нас на севере и есть. Сегодня хотя бы. Еще полчаса — и покажется предвестница дня. Вон там. Прямо напротив фермы.
Пересекаем деревню из края в край — расстояние метров в двести. Историю каждого семейного очага, как историю целого государства, рассказывает писатель. Судьбы односельчан подчас явственно напоминают героев его книг. Здесь, под другой, правда, фамилией, жили Дрыновы. И возле изгороди Иван Африканович вечно оставлял своего Пармена. А в той вен избе Сенька Груздев, когда посылали его «под извози, всегда имел ночлег. Сразу за деревней ставил мельничный сруб молодой мужик, напоминающий Пашу Пачина из романа «Кануны».
Зная, что Белов работает над второй частью романа, интересуюсь, каким временем закончится повествование.
— Роман — это громко. Нет, романом называть работу свою я не осмеливаюсь. В следующей книге — ее условное название «Судные дни» — хочется мне рассказать о тридцатом годе. Чтобы наше время и явления, ныне происходящие, понять, надо как следует те годы осмыслить.
Василий Иванович отвечает охотно. Поэтому решаюсь задать ему еще несколько вопросов:
— После пьесы «Над светлой водой» появились «Сцены из районной жизни», а совсем недавно — «Кощей Бессмертный». Почему последние годы вы отдаете предпочтение драматургии!
— Почему — не скажу, не знаю. А вообще, интересно попробовать свои силы во всех жанрах.
Спрашиваю у Белова о его последней книге — «Воспитание по доктору Споку». Знал ли он, когда были написаны «Плотницкие рассказы», что у них будет продолжение!
— Не знал. «Воспитание по доктору Споку» получилось как-то случайно. «Плотницкие рассказы» я не хотел продолжать. Рассказы, объединенные одним героем, написались позже. Хотелось, во-первых, поразмышлять о причинах многочисленных семейных развалов, во-вторых, попробовать освободиться от критического ярлычка «деревенщик». А то иные критики всю литературу разгородили на клетки, а после недоумевают и даже сердятся, если кто-нибудь из писателей сиганет через изгородь.
Мы остановились шагах в десяти от молочной фермы, решая, не попроведать ли нам сторожа. У него, кстати, можно узнать, пойдет ли завтра машина от центральной усадьбы в Харовск. Тимониха по-прежнему «за тремя волоками». До нее даже в конце июня редкая машина доберется. Обычно до Азлы — центральной усадьбы — идут пешком. От Тимонихи это восемь километров. А там — не попутке. Две-три попутки за день — такова перспектива попасть районный поселок. Не зря для Белова Нечерноземье «покамест звучит синонимом бездорожья». Иной раз молоко с ферм сутками не могут вывезти.
Ферма рядом — рукой подать. Если, конечно, напрямую. А как напрямую, когда ферма — остров в большой навозной луже. Минут пять прыгаем — с кочки на деревянную плашку, с плашки на камень, а там, глядишь, что-нибудь опять подвернется. Сторожем — Анатолий, парень лет двадцати пяти, неженатый.
— Еще не тонешь! — спрашивает Василий Иванович, поздоровавшись. — А поpa бы.
— Пора, — соглашается Анатолий. — Химию издаля везем, а с-под коров удобрение на двор, либо в Сохту.
— Да, — помрачнел Белов и сменил тему.— За коровами-то как ходишь! Если телиться какая станет!
— Не впервой.
— Живешь-то с батькой!
— С батькой.
— Сударушку себе еще не завал! 
Анатолий искоса глянул на меня:
— Ну к лешему. И так ладно.
Спросили про машину. Про «завтра» он ничего не слыхал.
— Парню жениться надо, — объясняет Белов (мы вновь в деревне, держим путь на Лобаниху). — Да невест недобор. На несколько деревень окрест в этом возрасте всего — приезжая фельдшерица. А человек без семьи, без ребятишек — одно' недоразумение. Толя как-то говорит мне, за двадцать — двадцать пять километров к девчатам на гулянку езжу. А там своих молодцев с избытком.
Плохо дело. Для душевного здоровья деревни женщина куда больше значит, чем мужик. В женской среде и традиции сохранней, и пьянства нет. И во времена народных бедствий она — вера и надежда солдата.
Я глубоко уважаю женщину. И хочу только, чтобы ее во веки веков было за что уважать.
Впереди, в низине, матово блестит озеро. Мы стоим на высоком месте. Простор — до самого горизонта. Светло-фиолетовые деревни разбросаны по угорам. Лес — точно весь из печного дыма — далеко за полями на другом берегу Сохты, Рассказывают, что в том лесу была тропа на Тихвин, по ней прежде ходили плотничать. Теперь тропу затянуло травой, вряд ли ее можно сыскать. Василий Иванович оборачивается ко мне:
— Чем Белов занимается? Куда ни кинь, кругом клин: рождаемость в деревнях ниже нельзя, дороги разбиты, хозяйского глаза не хватает — а он сидит себе и пишет о народной эстетике. Потому и пишу, что надо сначала разобраться, как испокон крестьянская «вселенная» была устроена. И разобравшись, к делу приступить. Да не за одно что-то браться — одну ногу поднимешь, другая увязнет, ведь в крестьянской жизни все взаимообусловлено, — а все разом тянуть.
В Лобанихе молчим у ограды погоста. Зарю вечернюю давно уже сменила заря утренняя.
— Ну вот, — говорит Василий Иванович, когда мы возвращаемся в избу, — и прошлись мы пешком по всей моей будущей книге.

Источник: России донные ключи : страницы творчества Василия Белова : [статьи] // Наш современник. – 1979. – № 10. – С. 110–116, 158–166. – (Критика).