Газет расплодилось - ступить некуда. Ох и много бестий! Газетенки, газетки, газетищи. Больше, пожалуй, чем тараканов, жирующих около буфета в гостинице «Украина». (Пардон, я поотстал от жизни. Прусаков-то, наверное, давно там вытравили, с РУХом шутить не приходится.) Я не ночевывал в этой гостинице со времен Коротича.
Вон кто вспомнился! И за что только его, беднягу, из Киева выперли? Горой же человек стоял за незалежную неньку. Направили как порядочного в столицу всего прогрессивного, а он и оттуда ушел налимом. Наверное, правильно сделал. Потому что эк ее напрудило... Прессы-то. Непролазно. Вон и мне, как Виталию Алексеевичу, в Москву приезжать стало боязно.
Особенно побаиваюсь Бондаренка. Родительный падеж или винительный? Может, надо «енку», а не «енка». Существительные на «о» я все еще склоняю, как делали в прошлом веке все письменники. Передовые стилисты (не путать со сталинистами!) не только «Переделкино», целую сербскую провинцию давно не склоняют. 
Да, прессы наворотило — пожалуй что «лишковато», как говаривал мой друг Фауст Степанович. В дом с колоннами, к Ганичеву, я каждый раз проникаю по-партизански, того и гляди Бондаренку встретишь, а то нарвешься и на самого Проханова. Не боюсь одного Лукьяныча из «Палеи», этот никогда ничего не просит. Разве «Ким Ир Сеном» бесплатным попотчует. А вот с прохановской братией... Выскребут любую заначку... Всегда попадаешь в положение бульварной девки: посулил одному, а другой тут как тут. Твердишь: «Завтра, завтра, завтра!» Другими словами, попадаешь в «бесконечный тупик». А гонорар? Как в ельцинской компенсации сбережений: «Завтра, завтра, зав...» И девкины гонорарии сравнишь ли с писательскими? Не уверен, что надо говорить «девкины». Может, «дивчиненковские»? Эх, нет под рукой Коротича.
В общем, из-за гонорариев и возникает позорная зависть то к девкам, то к Дмитрию Галковскому, которого не смутишь никаким .«Антибукером». Совсем заелся чертов письменник!
...На этом слове, будто кобыла на каменистой дороге, споткнулась моя грешная авторучка. Продолжать ли и дальше в таком же ерническом стиле? Или остепениться? Ерничать горазд и Максим Соколов из «Русского телеграфа», и господин Титус из «Независимой». Такова литературно-газетная мода. Разумеется, телеграф-то не шибко русский, да и независимость Титуса вызывает сомнения. Вот и я так. Отлыниваю от главного. Coбрался говорить про налима, а сам то про Титуса, то про Коротича. Ныром то и дело ухожу в фельетонную глубь, так сказать, в болотную тину... Телеграф какой-то приплел... При чем здесь телеграфы и телевизоры? Рыбная тема их не касается. Собачья, которой Антон Павлович тоже не брезговал, тем более сбоку. А при чем сам-то Чехов? А при том, что за клевету извольте отвечать все - и графоманы, и классики. Себя я не причисляю ни к тем, ни к другим. «Ни то ни се, -уест демократ. - Ни рыба ты, скажет, ни мясо, вроде гермафродита...» Как по-жириновски настойчиво пихают демократы в современную жизнь этих «ни то ни се»! Уж лучше б лоббировали собак да налимов, что я и делаю, подражая Антону Павловичу. Но беда-то в том, что у меня никак стиль не вытанцовывается. То на обличительство тянет, то волокет на лирику.
«Оригинальность стиля и его новизна есть оригинальность и новизна жизненной задачи», - справедливо говорит Петр Палиевский. А есть еще и чистота жанра. Кулинары, к примеру, очень редко путают соленое со сладким. Компот с рыжиками в одной посуде? Нельзя! Ну как в одной рукописи, соединить собаку с налимом да присобачить еще и этот... как его, телеграф? Весьма мудрено. Однако ж попробуем... Недавно в свободное время пошел я погулять. Стосковался по живописным Крылатским холмам и пошел себе. На ходу размышлял: а читал мэр мою книжку «Бухтины вологодские» или выбросил сразу? Эти бухтины я нахально всучил ему, когда он гостил у нас в Вологде. (Не все ж ему было по Севастополям шастать, да еще без визы, а Вологда пускала пока без виз.) Про обедневшую Вологодчину в книжонке мало, всего крошенка —За-то, про собак - отдельная, "бухтинная тема, а в ней есть и про мэра. «Сколько же их в столице, собак-то? - спрашивал я сам себя. - Не счесть без компьютера. А на компьютер-то сколько надо рублей? Наверное, не меньше, чем иностранных слов, которые наши теле-радиодамочки заимствуют за бугром. Тоже с помощью МВФ. Уж так им хочется выглядеть француженками, прямо-таки невтерпеж, англичанками тож». (Вроде стихи получаются. Вот и уследи тут за этим самым стилем.)
Некоторые юмористы называют столицу большим животноводческим хозяйством. А Кострому там или Вологду - малым. В провинциях коров сократили, повсеместно разводим собак, хотя пока в меньших количествах, чем в Москве. Что ж тут дурного? В Москве и пенсии больше. А про животных любил писать не один Чехов. Наряду с рыбною темой у него есть и собачья, и лошадиная. Хотя бы и «Унтера Пришибеева» взять либо «Лошадиную фамилию». Кстати, отчего иногда так хочется стать французом? Либо каким-нибудь англичанцем, мадагаскарцем, ньюфаундлендцем? Собчак вот так и просится в рукопись моего опуса. Но я не желаю осквернять память Чехова гнусным присутствием такой фамилии. Ко всему, и жанр опуса еще не определился. Он у меня какой-то нерусский.
А вот, кажись, русская реплика:
- Дед, иди к нам!
Мне все равно, дед я или цветущий вьюнош. Подхожу к челночным скворешникам. Русские парни разгружают фургон с плодами солнечного Кавказа, завоеванного сперва Ермоловым, позднее -генералом Лебедем.
Какой культурный этот коммерсант, с утра пляшет с продавщицей-толстухой. Парни опоражнивают .фургон. Танцоры изнывают от жары и от похоти. Девица лениво жмется к абреку, трясется под звуки стоящего на прилавке магнитофончика. Два ряда торговок не обращают внимания на телодвижения соседки. Снова орет коммерция:
- Иди к нам, дедушка! Что ж, дедушка так дедушка, я не против. Надо же когда-нибудь встраиваться в своей шестидесятипятилетний возраст, как Егор Строев встроился в президентские структуры.
- Привет, привет, внучек! Чего это ты такую толстущую выбрал?
- Такая уютнее.
- И впрямь уютнее. Можно пощупать?
- Денег стоит.
- Сколько?
- Много! У тебя баксов не хватит.
Кавказец шлепает по желеобразному заду. Дама, не останавливая трясучку, тянется к нему губами, они целуются. Магнитофон шпарит какую-то космополитскую дребедень. Парни разгружают фургон. Я же начинаю тихо беситься. Откуда он знает, что у меня действительно «баксов не хватит»? У меня их и вовсе нет.
Мимо строящегося дома, похожего на средневековый замок, ухожу на холмы. Здесь из святого колодца течет вода. За водой выстроилась очередь. Стоят человек триста с канистрами, с банками. Попутно выгуливают четвероногих любимцев. Добро бы детки, так нет, почти везде одни псы, причем зарубежные, экзотические. Иной бульдог не меньше теленка. Завел совсем человечью физиономию, харей назвать стыдно. У бультерьера морда свинячья, напоминает какого-то грызуна. Да, человеческих младенцев в лужковском городе солнца явно маловато. Во дворах с шести утра - сплошной лай или грызня. Сколько мяса и каши в день жрет хотя бы вот этот восточноевропейский овчар? 
- Р-р-р! - наверное, почуял, что я думаю как раз о нем.
Телепатия. Подходит и нюхает
Когда пес отошёл на безопасную дистанцию, гадаю, кто настоящий хозяин и кто тут кого прогуливает. Обращаюсь к собаководу:
- Послушайте, почему он у вас без поводка и намордника?
- Р-р-р-р!!! - оглядывается пес. Собаковод и совсем независим, как Третьяков в «НГ». . Внушает:
- А здесь не улица Горького!
Слышится очередное «р-р-р», и моя душа опускается; B пятки.
- Что он вам сделал? - все-таки спрашивает «независимый».
- Обнюхал, черт побери! Я не люблю, когда меня нюхают.
- Повторяю, не машите руками, идите спокойней.
- Может, по-пластунски прикажете?
- Р-р-р-р!!! - опять оборачивается зверь. Нет, с такими незалежными лучше помалкивать в тряпочку. Еще, одна реплика - и меня изгрызут как зэка, оторвавшегося от жестокой погони. Этот пес безжалостен, защиты от него нет, как нет защиты, например, от РУХовской почти дамской логики или от московской вездесущей рекламы. Замираю, не двигаюсь. Зато фельетонный зуд как водой смыло. Нет худа без добра.
Вернемся к нашим налимам. Французы, надеюсь, простят мне, что перефразирую Альфонса Додэ. Письма с моей мельницы сочинять все равно не стану, хотя и хочется. (Классические примеры хуже чесотки.) Воровать термины, слова, сюжеты хотя бы и у французов не очень-то прилично. Это во-первых. Пусть уж демократы тащат из-за границы все, что подвернется начиная с парламентского способа командовать государством до непарламентских выражений. Расчеты ведутся, как известно, газом, нефтью и прочими незалежностями. Во-вторых, про ветрянку у меня уж и так много, наверное не стоит добавлять к ней еще семь водяных, кои стояли когда-то на моей родной речке Сохте.
Да, семь водяных мельниц стояло когда-то на речке, наверное, оттого и не случалось всяких Чернобылей. Три мукомольни я превосходно помню. Сам приезжал молоть узелок с какой-то колхозной данью (хотел сказать - дрянью). Остальные четыре мельницы - не приписка, я определил их по следам старых запруд. Так что все у меня документально, как положено в правовом государстве. Не могу только подтвердить в точности по столетиям и пудам смолотого зерна. Какие пуды, тут пахнет миллионами тонн! Но я не о том. Уничтожены не только шумные мукомольни и звонкие кузни, уничтожены тысяч двадцать вологодских селений. И все списано на прогресс. Но такая работа прогрессу не под силу. Ему без помощи хотя бы одной мадам Заславской не обойтись бы (Новодворская тоже подходит.) Как не вспомнить Маяковского: «(Работа, адовая будет сделана, делается уже» или «...единица! Кому она нужна?! Голос единицы тоньше писка». 
И наконец:

Единица - вздор,
единица - ноль. 
Один -
даже если
очень важный –
Не подымет
простое
пятивершковое бревно 
Тем более 
дом пятиэтажный..

Подняли, уважаемый Владимир Владимирович. Верней, подмяли, и не пятиэтажку, а все, что строилось по берегам чистых озер и речушек. Причем за короткий срок. Подмяли и сравняли. Остались только следы семи плотин, даже речка еле-еле журчит по камушкам моего детства. Говоря о прогрессе, никак не могу не вспомнить Дениса. Его мельница называлась не водяная, а насыпная песчаная про нее я в свое время уже обмолвился, но займемся налимом.
Шапочное знакомство с этой рыбой случилось у меня, разумеется, благодаря Чехову. Впервые Антон Павлович рассмешил меня еще в голодное и безотцовское детство, когда я вместе с прочими рыбарями ниже мельничных запруд ловил молей. Кто такие? Это такие юркие коричневые рыбки, не выраставшие больше вершка. Что значит вершок? Разберись-ка, читатель, сам, я уж и так затянул повествование. На молей мы удили окуней. Сорога, эта не брезговала и дождевыми червями.
Мое знакомство с настоящим, то есть живым, а не книжным налимом затянулось вплоть до шестидесятых годов, когда он, преодолевая многочисленные заездки и дырявые верши, добрался наконец вместе с ершом до нашего лесного озера и обзавелся потомством. Что значит заездок? Опять же объяснять нет времени. Эта преграда была для налима преодолима. Мельничные же плотины ни он, то есть налим, ни ерш при всем их желании перескакивать не умели.
Последняя, седьмая по счету мукомольня держала позицию всю ВОВ. Так ветераны называют войну. В жалобах на дорогостоящее лекарство и ельцинские посулы прибавить пенсию ветераны вынуждены экономить даже бумагу. Я же как заразился еще в школе различными аббревиатурами, так с тех пор и не могу от этой заразы избавиться.
Некоторые старики называют ельцинские подачки стипензиями, объединяя безденежную студенческую молодость с убогим пенсионным периодом.
Сколько было мельниц на нашей речке в пору, первого европейского нашествия, если первым считать не литовско-польское, а наполеоновское? Сие неизвестно. Может, всего три, по числу ближних селений: Гриденской, Дружинина и Помазихи. Время оставило матерьяльные следы семи мельничных плотин. Восьмая ж меленка, насыпная песчаная, запечатлелась в народной памяти. Помазовский Денис, чтоб не мокнуть, построил ее прямо на повети своего дома. По замыслу мельника она была обязана молоть вечно, не останавливаясь даже в двунадесятые праздники. Нет, не напрасно всех помазовлян прозвали совошниками! Русскую сказку про жерновца крепостной помещика Самарина решил, не откладывая дело в долгий ящик, воплотить в жизнь. Тяжесть сухого речного песка должна была двигать рабочее колесо, сделав чуть больше четверти оборота, песок высыпался в отдельный резервуар, откуда хитроумный механизм с помощью деревянных карманов поднимал его снова на верхотуру. Песок по желобу опять сыпался на лопасти заглавного колеса. Но домашний совок для тайного умыкания чужой муки в данном случае не понадобился... Новодельная насыпная то и дело останавливалась. Колесо, правда, завертелось, но вертелось оно, пока Денис ведром поднимал наверх и сыпал добавочный песок. Увы, как ни пытался Денис запустить механизм «в разгон», тяжести, поднимаемой наверх в спецкарманах, катастрофически не хватало! Пришлось мельнику думать, как опять перейти на мокрую тягу.
Каждый раз, вспоминая этот случай из истории нашей волости, я думаю не только о смысле технического прогресса вообще, но и наших перестройщиках, в частности о Горбачеве и Ельцине. И хотя Денисова перестройка в связи с переходом опять на воду тоже заняла не один год, обоим президентам по уму далеко до Дениса! Ведь ему-то надо было и пахать, и косить, и сеять. Он строил насыпную песчаную в свободное время, может, иногда зимой, при лучине. Я всегда вспоминаю Дениса при виде нынешних перестройщиков, которые таскают Россию туда-сюда. То в коммунизм волокут, а то в какой-то американский рынок. Одно слово - совошники! Опять и подзабыл, с чего начинал...
Мы штанами или рубашками ловили молей ниже плотин. Рыбки строем преодолевали течение на мелких песчаных местах, шевелили хвостиками, чтобы удержаться в одном положении. При нашем появлении они разбегались, но сразу вновь выстраивались на струе. Вода была так прозрачна, так ласкова, что даже в нежаркий час нам самим хотелось купаться, что мы и делали, покрываясь от холода синюшным цветом. А уж что и говорить про полуденный сенокосный зной! Оводы оставляли нас в покое, когда мы пучили глаза под водой.
Плотина на Сохте была предпоследняя... Вода шумела, падая на скользкий древесный настил, заглушала наши восторженные голосишки. Мы узлом завязывали чьи-либо штанины, двое держали такой куль в узком месте где-нибудь между камнями, остальные загоняли молей как овец. Попавшихся рыбок опускали в ведро с водой и таскали это ведро вокруг всего озера вместе с удами. Насаживая моля на крючок, всякий из нас мечтал о щуке. Незабываемы все истории с пойманными мною щуками, об упущенных и сейчас сердце екает.
Итак, речь о налимах, до которых я все еще не могу добраться. А в рукописи уже восьмая страница...
По каким-то странным причинам налим ассоциируется для меня не только с Коротичем, но и с Ельциным. Но когда Фауст Степанович, мой покойный друг (последний мужик в Тимонихе) выбросил налима обратно в воду со словами: «Куда его мне, подлюгу, весь в соплях...», мне было жалко рыбину. В другой раз в верше у Фаузи шевелилось сразу два налима. Как известно, зимой, около Рождества, они нерестятся и потому залезают в вершу сразу по двое. Я выпросил их у Фауста Степановича и заморозил. 
Оба действительно были «как в соплях», скользкие, неприятные. Они и шевелились-то еле-еле, точь-в-точь как в «Рыбьем деле» у Чехова... 
Увлекшись чеховской рыбой, я перечитал сгоряча весь четвертый том сочинений. И стало почему-то жалко Антона Павловича. Оказывается, он тоже довольно долго, как из болотной тины, вылезал из нужды. Издатели вроде Лейкина не давали ему никакой передышки, и добрая половина четвертого тома забита чеховскими безделками. Ни в какие жанровые ворота не лезут! Словно нарочно, чтобы спустя столетие скомпрометировать писателя. Ведь все собрано, «что надь и не надь». Лишь бы потешить нашего брата. Какой-то юмор ради голого юмора. Что это за классик? То ли дело сатира во имя сатиры у тяжеловесных нынешних пересмешников из «МК». Эти оплюют сами себя и вам подмигнут: вот, мол, мы какие, ничего не боимся. Не знаю, что там толкует Галковский о чеховской нелюбви к евреям и грекам, я «Бесконечный тупик» не читал. Все еще не тянет. Или взять опять же этот самый юмор. Отделили мы его от сатиры и сидим довольные. Разве дело? А меня опять волокет не туда…
Прошлой зимой случайно узнал я, что рыба треска - это ближайшая налимья родня и что настоящий рыбак ни в жизнь налима обратно в воду не выгонит, хоть он, налим, с головы до хвоста «в соплях». Фауст был настоящий рыбак, а налимом брезговал. Я даже не пытался урезонивать моего друга, когда он с таким презрением кидал налимов обратно в реку. И сам заразился презрением к налиму. Злорадничал, когда рассказали о чертовски варварской ловле зимних налимов, когда они нерестятся. Орудие лова так прямо и называется - «чертом». Это длинный легкий шест, на конце его - острые гвозди они торчат в разные стороны. Рыбак сверлит во льду дыру и опускает в нее этого «черта». Достигнув каменистого дна, шест начинают крутить в ладонях на манер полинезийцев, добывающих огонь трением. Чеховский герой, прослышав шум, простодушно устремляется на скрежет гвоздей и, конечно, напарывается на них толстым брюхом...
В «Рыбацкой байке» я не только пропечатал Ерша Щетинникова, но и обозвал налима «зимним бабником». Зря, пожалуй. Он же не виноват, что такой скользкий.
Начистив картошки и накрошив луку, сварил я одного пойманного Фаустом налима. Второй был еще раньше подарен соседке Марье. Не знаю, кажется, она поступила с ним так же, как Фауст.
Все городские гости дивились имени моего друга - Фауст. Я же после этой ухи начал дивиться его презрительному отношению к этой почтенной рыбе. Ничего в мире вкуснее нет налимьей ухи! И не будет. Не зря же ее варили русским царям. Уж не знаю, варят ли Ельцину.
«Ну и что? - спросит читатель. - Что ты этим хочешь сказать?»
Да так, ничего...
Извинился перед налимом, и стало как-то просторней. Перед бульдогом бы еще оправдаться.