на главную | назад

И. Стрелкова
Что впереди?

Только два года спустя после публикации в «Новом мире» первой части хроники «Год великого перелома» продолжающей хронику 20-х годов «Кануны», Василий Белов опубликовал часть вторую, в которой повествуется о событиях весны одна тысяча девятьсот тридцатого года («Новый мир», №№ 3, 4, 1991). В отличие от первой части здесь среди действующих лиц уже нет ни Сталина, ни Калинина; ни Кагановича, так возбуждавших читательское любопытство два года назад. И вряд ли приходится сожалеть об их отсутствии. У Белова цели и возможности иные, чем у сонма нынешних историков и политологов. Он пишет народную трагедию, задаваясь среди других мучительных вопросов и тем особенным, который стал для нас сегодня таким тревожно близким, нашим собственным вопросом: что же могли понимать во всем происходящем люди, жившие в те страшные времена, русские крестьяне, русские интеллигенты? Что?.. Очевидно, лишь разобравшись в этом вопросе, можно подступаться к другим. И помнить, что все пережитое тогда русскими людьми – оно в нас – их детях и внуках, оно руководит нашими мыслями и нашими поступками не только на основе наших исторических знаний, оно командует всем подсознательным, интуитивным, всей верой и всем нашим неверием.

Во второй части хроники «Год великого перелома» действие происходит ночью чуть ли не чаще, чем днем. Ночью заседает бедняцкий актив во главе с Игнахой Сопроновым и ночью же выходит на обыски. А в избах ночами многие не гасят огня, пекут хлеб и сушат сухари, чтобы на худой случай было чего дать в дорогу. Ведь велено раскулачивать всех, кто не вступил в колхоз, а в колхоз не принимают как раз тех, кого прежде уважали за достаток. Причем бюро Северного крайкома поначалу дало телеграмму по округам, чтобы приостановили раскулачивание, а потом, испугавшись своего «либерализма», приняло совсем иное постановление.

Под это постановление и попал одним из первых Данило, отец Павла Рогова. Его арестовали и увезли неизвестно куда. Мать Павла и младший брат Алешка выселены из дома и теперь живут в бане. В скором времени черед доходит и до Ивана Никитича, отца Веры, жены Павла. Нагрянули ночью и арестовали за неуплату несуразного, непомерного налога. Что же теперь Павлу делать? Как дальше жить? «Где слой-то найти?»

Павел, только-только начавший приходить в себя после тяжелой болезни, мучается воспоминанием, что ведь был у него удобный случай, когда он мог пристрелить Игнаху Сопронова. «Мог бы. Да мог ли он сам-то жить после этого?»

А вот такие, как Игнаха, могут. Сажать людей в тюрьму, отнимать дома, пускать детишек по миру. Почему же им все дозволено? – допытывается Павел у деда Никиты. И слышит в ответ: «Прости их, Господь! Не ведают, чево творят». И сколько бы ни горячился Павел: «Все они ведают!», дед стоит на своем: «Господь-то все видит... А у этих помрачение душевного ока...»

Меж тем в доме Роговых женщины погоревали по Ивану Никитичу, поплакали и взялись за привычные дела. «Сорочий стрекот в избе. Все говорят, и каждая свое. Но ведь успевают и друг дружку услышать! Но от этого бестолкового бабьего стрекоту вдруг станет легче на сердце, отодвинется, заглохнет большая твоя тоска, останется одна малая».

Павел, конечно, понимал, что после ареста отца и тестя подошел и его черед. «Дело ясней ясного. И спрятаться некуда, и некому слово сказать...» А вскорости и один из деревенских коммунистов уже напрямик предупредит Павла: «Бумага на тебя направлена в райён. Судить будут. Так что послушай меня, уезжай куды-ни-то, времё твое дорого». Однако – если Павел и решится бежать из Шибанихи, то вовсе не в дальние края, не куда глаза глядят. Он укроется поблизости, на лесозаготовках, и в этих недолгих своих странствиях вдосталь навидается народного горя, повстречает и ссыльных с Украины, и раскулаченных с юга России. Самое сильное впечатление Павла – встреча на лесной дороге с молодой украинкой, разыскивающей мужа, с которым ее разлучили. Когда эшелон с ссыльными прибыл в Вологду, мужчин отправили на работу в лес, а женщин, детей и стариков поселили в бывшем монастыре. У молодой украинки на руках ребенок, укутанный наглухо. Странное дитя, которое не пищит и не плачет. Павел усадил молодую мать в дровни и подвез до попутной деревни и только там почуял, почему так долго не сказывался ребенок. «Люди впустили Параску в избяное тепло. Только веселому Феде, ее сынку, ее кровинке, пришлось остаться в сенях на трескучем крещенском морозе...

– Проходи, матушка, проходи, – говорила старуха. – Да не плакай ты эдак-то, не плакай.

Павел в отчаянье выбежал из дому. Ему почудилось вдруг, что это не она, не украинская выселенка, а его жена Вера бредет по морозу под хмурыми елками. Куда несла она свою мертвую ношу?»

Нет, никуда он не уедет, вернется в Шибаниху, где Вера, все понимая, будет говорить ему утешительные слова: «Пусть уж будет что будет. Может, Господь не оставит».

Во все времена человек жил в готовности к тому, что в его земном существовании с ним может произойти самое неожиданное, чего нельзя ни предвидеть, ни предотвратить, как землетрясение или наводнение, как болезнь и семейное несчастье. Однако все, что могло ожидать человека впереди, принадлежало к явлениям, уже изведанным если не им самим, то другими.

Существовал опыт поколений, как следует поступать в тех или иных случаях. Существовала духовная опора на незыблемость основных законов бытия и для семьи, и для государства.

Следуя этим законам и строил свою жизнь Павел Рогов. Делал все, что положено русскому мужику и как положено. В его трудовом мужицком календаре у каждого дня был свой цвет и свое имя: от поста до поста, от праздника к празднику. Женившись на Вере, Павел вошел в ее семью и стал зваться уже не Пачиным, а Роговым. Чтобы обеспечить будущее свое и детей, он затеял строить на паях с другими хозяевами ветряную мельницу. Еще в «Канунах» Павел весь жил мечтой об этой чудо-мельнице, облюбовал в лесу сосну-великаншу для главного ствола. Еще далеко было до года «великого перелома» но мы-то, читатели, заранее могли предвидеть, что именно мельница Павла и погубит, когда начнут ликвидацию кулачества, как класса.

Однако если бы кто-то явился в деревню 20-х годов со зловещим пророчеством, то все, кого сейчас уважают за трудолюбие и достаток, будут вскоре ликвидированы как враги советской власти, этому пророку никто бы не поверил. И уж ни за что не поверил бы ему Данило, бывший красноармеец, у которого сын в матросах нa Красном флоте, который у Калинина побывал, когда его лишили прав и обложили непомерным налогом, и сам Калинин прислал в волисполком бумагу, отменяющую такую явную несправедливость.

Наверное, и Шустов, умнейший человек, бухгалтер Ольховской маслоартели, не поверил бы зловещему пророчеству в сравнительно благополучном еще 1927 году, с которого начинаются «Кануны». Шустов только два года спустя почувствовал приближение опасности. Но умом понимал, а чего-то еще дожидался. И только как-то вечером почувствовал близость беды, раскусил зловещую тишину и раз принял решение, запряг мерина в розвальни, усадил пятерых детишек, жену, старика-отца – и был таков, причем еле-еле успел – той же ночью за ним пришли. застав в доме непорушенный уют и порядок, даже горящие керосиновые лампы. Но так поступить мог только Шустов – разом бросить все имущество, разрушить многовековую судьбу крестьянского рода. Впрочем, и он дождался самой последней минуты.

Есть вещи, с которыми нормальный, здоровый разум совладать не в состоянии, они остаются за пределами его возможностей, и это составляет в конце концов их власть над людьми, никем не предполагавшуюся. Ну ладно, Шибаниха и Ольховицы – далекие двадцатые годы, тридцатый год, новости главным образом в виде слухов или изредка попадающих туда газет. Люди настолько просты и наивны, что депутация стариков подносит каравай с полотенцем и свою жалобу на беззакония, творимые Игнахой Сопроновым уполномоченному Меерсону, основываясь в своих надеждах на том, что кого-то из деревенских однажды спас от тюрьмы живущий в Питере еврей-адвокат. Конечно, такие старики не способны научно прогнозировать будущее. Да и Павел не так уж далеко от них ушел. И о том, что может случиться завтра, он не имел возможности узнавать из статей Клямкина. В будущем ему только цыганка нагадала дорогу в казенный дом и вряд ли ошиблась Но мы-то, с нашими газетами, радио и телевидением – разве мы поверили бы в таком радостном для нас 1985 году, когда нам обещали больше и больше социализма, если бы кто-то сказал тогда, что через шесть лет у нас будут нищета и голод? Нет, нормальный, здоровый разум не мог воспринять такое пророчество. Неужели существуют какие-то неведомые нам, загадочные способы парализовать волю всех и каждого человека в отдельности, сбить с толка, закружить, чтобы на исходе трагического для России века вконец потерявшиеся люди спрашивали себя, как когда-то Павел Рогов: «Где слой-то найти?»?

Василий Белов в «Записках на ходу» («Москва». N 7, 1991) размышляет о сегодняшнем развертывании обмана: «Обман, оболванивание массового сознания всегда происходит с помощью языкового термина-оборотня: говорится одно, а подразумевается говорящим совсем иное. Простодушные люди много лет верили, например, такому термину: «диктатура пролетариата». Но при чем тут пролетариат? Да и что это за пролетариат с перстнями на пальцах? (Читайте Солженицына «Ленин в Цюрихе».) Термин «диктатура пролетариата» был с самого начала совершенно лживым. Но многим людям нравится быть обманутыми. Спокойнее жить, не надо ни бороться, ни думать... Другие, зачарованные лживым словом, то есть искренние в своих заблуждениях, не жалели ни сил, ни собственной крови на службе лжецам. Сия свистопляска продолжается и в наше время. Обманут – а мы верим. Некоторые почуют неладное, начинают вникать и наконец прозревают. Обнаруживают чистый обман. Но – потеряно время! Обманщики успевают наделать всяких выгодных им «делов». И наплевать им на то, что оказались разоблачены: дело-то сделано».

В «Записках на ходу» приводятся потрясающие письма, которые идут и идут к автору «Канунов» и «Года великого перелома». Такие письма публиковались в «Нашем современнике», приводились в статьях Василия Белова. Народная память о геноциде против крестьянства жива, она встает из этих писем в леденящих душу подробностях, она растворена в нашей сегодняшней жизни, несомненно оказывая влияние на то, как относится русский крестьянин к предлагаемой ему возможности выйти из колхоза в фермеры. Статистика свидетельствует, что среди новых фермеров слишком много горожан, зачарованных правительственными обещаниями. Дай Бог им удачи, а на крайний случай у них все же есть большое преимущество перед цивилизованным кооператором 20-х годов Александром Леонтьевичем Шустовым – вспомним, как ему досталось разрушить за одну ночь многовековую судьбу.

Расследование, как верхи развертывают обман всех людей и каждого человека в отдельности Белов ведет и на страницах «Канунов» и «Года великого перелома». И тут перед читателем проходят попытки самых разных людей разобраться в бессмысленности наблюдаемых ими событий. Эту бессмысленность видели все, но каждый понимал по-своему. Растерянность царила и в среде власть имущих, уже никто из них не знал, где правый уклон и где левый, ощущалось приближение полного хаоса.

Русский интеллигент, русский дворянин Владимир Сергеевич Прозоров размышляет над всем этим уже не в Ольховице. Он был арестован за антисоветскую пропаганду, заключавшуюся в том, что он пересказал крестьянам статью из «Комсомольской правды» о перегибщиках и тем самым помешал конфисковать у Павла Рогова мешки с ячменем. Затем, уже в ссылке, в Архангельске, где Прозоров поначалу трудился на лесоразработках, а затем как грамотный был выдвинут на конторскую должность, его арестовали за вредительство и следователь добивался от Прозорова признаний в связях с шахтинскими спецами.

Когда-то, еще в Ольховице, Прозоров спорил с председателем волисполкома Лузиным, имеют ли большевики право все в России переделать на свой лад – не случится ли так, что все старое разрушат, а нового из ничего построить нельзя? Спорил и о так называемых классовых противоречиях – это примитивное деление позволяет не думать о сложностях мира, о сложностях человеческого общества. Но теперь Прозоров понимает – пустяковые он вел споры. Суть того, что большевики творят в России, состоит в другом. Конечно, классовая теория помогает им разделять и властвовать. Конечно, террор гарантирует всеобщий страх и повиновение. Но если начать разбираться, против каких слоев населения ведется террор, получается полный абсурд, нелепость, нечто неподвластное человеческой логике, это видно по составу заключенных даже одной всего лишь камеры, в которую попал Прозоров: «странный, совершенно абсурдный конгломерат личностей, не укладывающийся в нормальное сознание».

Разумеется, проще всего было объяснить происходящую в стране неразбериху тем, что комиссары, захватившие власть, либо невежды, либо дураки, либо то и другое вместе. Но Прозоров постепенно начинает догадываться, что если абсурд существует и прогрессирует, значит, он кому-то выгоден, причем отнюдь не дураку, творится грандиозная мистификация, необъятный по масштабам спектакль, в котором и он, Прозоров, участвует в качестве статиста.

«Но кто дирижирует всей этой свистопляской?.. Кажется, он начинал понимать, что происходит. И хотя он не знал еще, как ему жить в этом мире, сошедшем с ума, что делать среди абсурдных явлений, среди катавасии, лишенной всякого смысла, он знал уже, что узнает и это».

Но если хаос тех лет фактически существовал и поддерживался как метод управления страной, как государственная система, то значит каждому человеку предстояло пройти свой путь устройства собственной жизни среди катавасии, лишенной всякого смысла. Проще всего поступили женщины из семейства Ивана Никитича Рогова. Так и не поняв, за что его арестовали, женщины уняли крик, утерли слезы и взялись за привычную работу – ткать холсты – а куда деваться, это их работа и никто ее за них не сделает. Они на своем месте и в жизни, и в истории, как Прозоров на своем.

А где-то посередке беспечно барахтается в потоке событий Микуленок, Николай Николаевич Микулин, с которым читатель познакомился еще в «Канунах». Казалось поначалу: вот уж кому не сносить головы в те опасные времена. Жизнелюбивый и беззаботный Микуленок и казенную печать терял, и начальство подводил не раз Но теряли свои должности крепкие мужики, а Микуленок не только не пропал, он сделался районным начальником, заврайколхозсоюзом, ходил на службу в «пиджаке с партбилетом» и с портфелем, опять ни за что не отвечая, ни над чем всерьез не задумываясь. Время абсурда оказалось его временем. В прежней жизни он бы пропал, не управился толком с землей и домашней живностью, живя в деревне, и в городе не выбился бы в люди тоже из-за лени. Но в силу грандиозной мистификации, устроенной в стране, из Микуленка, даже не замечающего абсурдность всего, в чем он участвовал, выработался очень нужный организаторам абсурда персонаж, принимающий обман всей душой, потому что, как писал Белов в «Записках на ходу», ему «нравится быть обманутым. Спокойнее жить, не надо ни бороться, ни думать». Такой персонаж, отшлифованный всей бессмыслицей происходящего, наверняка и в дальнейшем не пропадет. Микуленок переживет и чекиста Скачкова, потому что организаторам грандиозной мистификации непременно потребуется убрать Скачкова, который слишком много знал, а Микуленок тем и полезен, что не знает и не хочет знать. Пожалуй, до Белова еще никто в русской литературе не исследовал этот персонаж эпохи, распространенный и в наши дни, эту, вернее сказать, мутацию человеческой личности под воздействием сил абсурда.

Арестом Сопронова и завершается вторая часть хроники «Год великого перелома». Для вернувшегося домой на Пасху Павла Рогова это, конечно же, полная неожиданность. Игнаха под конвоем, со связанными руками? Павлу кажется, что он сошел с ума. Такой вот новый виток абсурда. Нам, читателям, этот виток знаком едва ли не более всех других – по книгам, спектаклям и в особенности кинофильмам, где в финале обязательно появлялся партийный deus ех machina и сурово карал перегибщика, возвращая всем положительным персонажам веру в справедливость советской власти. Что ж... Ведь и Павел Рогов, увидев собственными глазами, как милиционер, кажется, тот самый, что арестовал Ивана Никитича, увозит арестованного Сопронова, может поверить, что в жизни наступило облегчение. Впрочем, в толпе, сбежавшейся к сельсовету слышен и голос кого-то недоверчивого: «Надолго ли? Одно в этом деле голове круженьё».

Новый русский вопрос: «Надолго ли?» возник сразу после 1917 года и, как мы знаем, сохранился в полную силу до наших дней, неизменно сопутствуя раздумьям над тем, что же нас ждет впереди. Бунин в «Окаянных днях» мучительно задавался этим вопросом, и ему казалось, что хаосу, охватившему Россию, должен наступить неизбежный конец, большевики не способны управлять государством и долго не продержатся. Так думали тогда многие и ошиблись. Видимая непрочность, временность людей, пришедших к власти, и оказалась тем фактором, который помог им продержаться. И этот успех, конечно же, оказал влияние на всю дальнейшую политику, на введение всевозможных временных мер, сбивавших людей с толку. В год великого перелома, описанный Беловым в хронике, появился колхозный устав, но опять же временный, вот и пойми, надолго ли. Теперь все временное, рассуждают мужики. А младший брат Игнахи Сопронова и тоже активист Селька, уже приученный к тому, что ныне все временно, топит доверенную ему сельскую читальню выломанными из перил точеными балясинами. Селька, конечно, лодырь, но его действия вызывают у деревенского острослова Кинди Судейкина весьма примечательную оценку: «Ну, ежели совецкая власть печи топит крашеными дровами, ей износу не будет». Что правда, то правда И дело все же, если оглядеть перспективу, не в таких, как Селька. Людям привычно думать, что наверху сидят дураки, хотя на самом деле они умные, потому что с успехом дурачат нас и по-прежнему топят печи крашеными дровами, а система временных мер уже вновь опутала нас с головы до ног, причем создавалась она под самые благие обещания учредить у нас наконец правовое государство и цивилизованное общество.

Наблюдая день за днем всю эту сегодняшнюю свистопляску, эту катавасию и грандиозную мистификацию, поневоле можно обозлиться на свой доверчивый народ, на русское терпение. Ну почему, почему народ безмолвствует? Такую трагедию пережил – неужто она его ничему не научила? Но вряд ли эти претензии справедливы. Если нет выводов, значит, и трагедия еще не завершена, и сейчас, быть может только ее кульминация, кто знает?

Источник: Стрелкова И. Что впереди? / И. Стрелкова // Литературная Россия. – 1991. – 13 дек. – С. 8–9. – (Размышления над прочитанным…).