XIX век, век русского ренессанса, не стал таковым для небольшого северного монастыря. Екатерининские реформы 1764 года так подорвали монастырское хозяйство, что он уже не смог (как, впрочем, и многие другие) оправиться. Скромные попытки русских государей, такие как, например, пожалование в 1797 и 1798 годах пахотных земель и сенокосов дополнительно к имеющимся по классам, увеличение штатного содержания братий, разрешение вернуть во владение по одной мукомольной мельнице на монастырь или пустыню и прочие указания в 1833 г. не остановили упадка монастырских хозяйств.
«Ведомости о третьеклассном Устюжском Троице-Гледенском монастыре» за 1834 год сообщают о наличии и размерах монастырских владений: «Пашенной земли не имеется, а только внутри под строениями монастыря и огородами 1 десятина 1338 кв. сажен, за оградой под огородами для овощей 1 дес. 841 кв. сажен, под выгоном 949 сажен, под прудом 80 саж., сенокосной земли имеется – Долгуша 4 дес. 844 кв. саж., Фешевский луг – 23 дес. 616 кв. сажен, под песком 20 десятин 1741 кв. сажен, под бечевником 2 десятины 2320 саж., под половинами реки Юга и залива безымянного 16 десятин 1740 саж. А всего 63 десятины 1617 сажен квадратных». Община Троицкого монастыря не «добирала» даже положенного по штату числа, и малочисленность ее также сыграла не последнюю роль в умирании обители.
В 20-30-е годы в монастыре проживали 7-8 человек монашествующих; чуть увеличилась община (за счет послушников 16-20-летнего возраста) в начале 40-х годов. В монастыре трудились 9 штатных служителей; жены их также нанимались на различные работы: мыли полы, пекли просфоры, ухаживали за скотом и т. п.
Состав общины был неоднородным, часто ее с трудом можно назвать монастырской. Собственно монахов (т. е. принявших постриг) здесь было в разные годы от 2 до 4 человек, остальные были «бельцами» – ищущими монашества послушниками, вдовыми попами. Среди них находились люди, которые вели жизнь далеко не смиренную (документы, к сожалению, как правило, сохраняют для истории не добропорядочных людей, а как раз наоборот). Жалобы игуменов на «пьянственные и буянственные поступки» некоторых своих подопечных встречаются с такой же частотой, как, например, приходо-расходные книги, прочие документы монастырей. Часто с нарушителями спокойствия пытались обойтись мирно, увещевая прекратить безобразия, но «горбатого могила исправит» – нарушители не внимали и продолжали поступать по-своему.
При троицком игумене Германе в духовном правлении были, к примеру, заведены два дела на послушников Ф. Попова и И. Осокина, тем самым увековечив их. Дела эти могут показаться интересными и современному устюжанину, поэтому уподобимся церковным устюжским властям и расскажем о недостойных.
Федор Дмитриев – сын Попов, 53 лет, был перемещен в троицкий монастырь из Знамено-Филипповского Яиковского монастыря за пьянку и «грубый поступок против настоятеля». Поведения своего не исправил и вскоре после перемещения, по словам игумена, «самовольно ушедши в близсостоящую от монастыря слободу и не быв у обедни напившись допьяна и пришед после обеда в монастырь иеродиакона Аарона розбил до окровавления проломал его голову и на лице зделал язвы». Иеродиакон (который, кстати, степень опьянения послушника оценил помягче: «был несколько хмелен», и которого послушник самого обвинил в пьянстве) «со слезами приносил жалобу... приговаривая при том, что ежели де вы Отец Игумен не донесите, то я на вас прозбу пошлю». По Приказанию Германа послушника «для вытрезвления... в цепь садили», тот буянил, «не давая эту цепь на себя надеть». Описывая в красках подробности дела, игумен сокрушался и по поводу нравственности Попова: «нередкие его послушника самовольные отлучки на монастыря в слободу такое наводит сумнение и подозрение, что он ходит в дом к одной женщине, которая живет с возрастною дочерью, а мужеска полу никого у нее не имеется».
Дело длилось почти 2 года; были собраны показания всех свидетелей, выяснено имя «той женщины». В результате расследования Попова исключили из духовного звания «яко опорочившаго свое состояние».
Иван Осокин (28 лет) был также уличен в пьянке, в отлучках из монастыря и буйственных поступках. Последней каплей в чаше терпения игумена, видимо, было происшествие в Морозовице, куда «с вечера в ношное время» послушник ушел и «напившись ...в кабаке допьяна зделал драку с крестьянином деревни Трегубова Иваном Хабаровым, почему и был сажен в цепь крестьянами в Морозовском волостном правлении». В рапорте в духовное правление игумен просил «вывести» Осокина из монастыря.
В ходе расследования послушник все обвинения отвергал, и на «представленных от Игумена Германа свидетелей (не слался), потому что они ево подчиненныя, почему из принуждения показать по нем игумене могут». (!) Поверили все же не ему, в резолюции духовного Правления предлагалось: «онаго послушника Осокина яко опорочившаго свое состояние отослать в губернское правление ко обращению в военную службу или куда годен окажется». (Как видим, и раньше на армию надеялись, как на исправительный дом).
В 1827 г. за подобные проступки и «немирное житие» с братией монастыря был уволен из обители с запрещением священнослужения священник Ф. Макаров, позднее « за то ж пьянство» в монастырь был определен священник И. Зотиков. Кроме своих нарушителей, в монастыре зачастую отбывали епитимию за пьянство, сквернословие, служебные оплошности священники и служители устюжских церквей.
Штатное содержание третьеклассного монастыря в это время составляло: на жалованье монашествующим и настоятелю – 229-50 в полугодие, служителям и подъячему – 101 руб. 1 1/4 коп., на починку монастыря и ризницы – 200 руб., на церковные требы – 20 руб. также в полугодие. На эти и другие расходы (конюшенные припасы, уголь, дрова, рыбу, вино, пиво, благоволительные) выдавалось 1610 руб. 2 2/4 коп. в год. Это были «окладные доходы» (от слова «оклад»).
Кроме них монастырь получал и неокладные доходы: они складывались из поступлений от аренды мельницы Колотовки (100 руб. в год), «рыбной ловли» (34 руб.), монастырских «полаток» – кладовых, пожен, а также из денег, вкрученных от продажи сена и молока. Это были основные статьи дохода.
Кроме них существовала еще одна, специфическая – так называемый кошельковый или кружечный сбор. Он, как это ни странно и ни удивительно для нашего богоспасаемого града, был весьма незначительным: так, в 1827 г. было «высыпано из кошелковой крушки» по месяцам 1-44, 8-33, 2-62, 7-61, 24-35 1/4 (вероятно, был праздник), 1-93, 2-15 3/4, 0-28, 0-35, 0-53, 1-26. Справедливости ради нужно сказать, что позднее кружечные сборы были практически единственными поступлениями в бюджет монастыря (не считая окладных доходов).
В более-менее благополучном 1827 г. общий доход составил 2464 руб. 20 1/4 коп. При ценах на основные «средства производства» – лошадь и корову (в том году монастырем были проданы соответственно за 35 и 27 рублей), сумма доходов кажется на первый взгляд и немалой. Какова же была прибыль? В этом же году монастырем было истрачено 1610 руб. 2 2/4 коп. (т. е. полностью) окладных сумм и 844-31 1/4 неокладных. «За росходом», таким образом, в остатке оказалось 9 руб. 86 2/4 коп. В иные годы монастырь еще ходил и в недоимщиках: так, в 1821 г. община была должна казне за вырубленный лес для монастырских построек 183 руб. 53 коп.
На что расходовались деньги? Жалованье монахов автоматически переносилось в графу «расход». Надо полагать, тратилось оно на личные нужды, в том числе и одежду. Выплачивалось жалованье наемным работникам «за доение и обиход с монастырскими коровами», за сенокос и т. п.; много тратилось на «пишчую бумагу», свечи; покупались (хоть и нечасто) инвентарь и посуда, церковное вино, ладан, мука.
Наибольшее количество денег уходило у монастыря на ремонты. Пожалованных правительством денег на эти цели не хватало, и приходилось тратить собственные. Помимо постоянных мелких ремонтов (покраска глав, крыш, крестов, починка инвентаря и т. п.), община производила и крупные – менялись кровли на церквах, кельях, сторожке, ставились новые ограды, ремонтировались кельи, перекладывались печи и т. д. Приходо-расходные книги пестрят записями о покупке скалья, гвоздей, кирпичей, краски.
В 1827 г. игумен Пахомий доносил в духовное правление о том, что в Успенской, бывшей больничной, церкви «от долговременности иконостас и образа... довольно опершали, пол каменный из мелкой нешлифованной плиты, а в олтаре кирпичный положен, то особенно во время метения в олтаре и в церкви, пыли бывает довольно, которая садится на престол и образа, от которой ухранится никак невозможно». Игумен просил позволения «в сей оной успенской церкви иконостас и образа поправить для благолепия равно и пол перекрыть новый из приготовленных 200 шлифованных плит, с употреблением по недостатку новых употребить старые ежели окажутся годными...»
В апреле 1828 г. монастырь получил «зборную книгу» и «отпускной билет» штатному служителю Петру Демьяновскому с предписанием ему проехать «по всей вологодской епархии ...для сбора от доброхотных дателей, на сей Троицкой монастырь на поправку иконостаса и образов и постилку новаго плитового каменного пола в церкви Успения Пресвятой Богородицы...».
Вскоре отпускной билет для сбора пожертвований в Тотьме и Тотемском уезде получил послушник И. Страхов. К сожалению, в городском архиве пока не обнаружены документы, свидетельствующие об окончании ремонта, но, судя по остаткам каменных плит в разбитой в годы советской власти Успенской церкви, ремонт этот монахами был произведен.
Еще одна перестройка была связана с переносом придела Троицкого собора – теплой церкви во имя Святителя Николая Чудотворца в трапезную церкви Тихвинской Божией Матери. Указ о переносе придела монастырь получил в феврале 1835 г., а летом уже рапортовал о том, что «новый иконостас зделан, царские врата, колонны, и прочая при нем резьба позолочены, ...в олтарь престол и жертвенник зделаны, и одежды на оныя новыя сшиты, и принадлежащим церковным благолепием и образами убран и ко освящению в нем приличное все в готовности...»
В Городском архиве сохранились провизные приходо-расходные книги Троицкого монастыря за 1827 – 1829 гг. На питание, отопление, одежду монастырем тратилось от 307-76 (в 1827 г.) до 454-54 (в 1829 г.). Средства на эти цели складывались из оброчных поступлений и, как указываюсь выше, из жалованной суммы, получаемой из уездного казначейства. Провизные книги дают, кроме всего прочего, представление о ценах на продукты питания в эти годы.
Итак, что и почем покупала братия? На 1 месте по частоте покупок – рыба свежая, сушеная, соленая, а именно: семга (стоила 20 коп. за фунт, фунт – 409 г), треска (свежая – 6 коп. фунт, сухая – 3 – 3-60 руб. пуд), сельди (3-40 руб. бочка), сиг (10 коп. фунт), «мелкая рыба» (речная местная – по 2 руб. за 2,5 пуда).
Следующие по популярности – хлеб (мука ржаная – по рублю пуд; толокно – 1-50 пуд, мука пшеничная – 1-60 пуд и пр.), пресное молоко (20 коп. туес), каднее молоко (рубль ушат), растительное масло (30 коп. фунт), яйца (копейка штука). В праздничные дни покупалось «красное вино горячее» (ведро 8 рублей). Несмотря на то, что при монастыре имелся огород, овощи и огородные растения приходилось прикупать. Монастырем приобретались лук, горох (2 руб. пуд), редька, морковь, хрен (22 коп. полфунта), анис (20 коп. полфунта), огурцы (полкопейки – копейка за штуку). В качестве редких покупок – соль (стоила 2 руб. пуд), скоромное масло (22 коп. фунт – дешевле, чем растительное). Грибы – «губы» (сухие – 8 коп. фунт, соленые – 40 коп. ведро). Редко приобреталась и крупа.
Самая, пожалуй, экзотичная покупка – картошка (то ли своей не хватало, то ли она была все еще в диковинку); за три года ее покупали только 3 раза: «решето картофиков у морозовского священника, плачено 40 коп» в 1927 г., в 1829 – 2 решета у морозовского дьякона, полмеры у Анны Вяткиной и 9 решет у В. Шарыпова, также жителей Морозовицы. Икры, изюма и орехов, которые, хотя и по праздникам, но вкушали монахи Троицкого монастыря XVII века, монахи века XIX и не пробовали.
...1841 год стал последним в истории мужского Троицкого монастыря.
Как писала в 1913 г. игуменья Рипсимия, монастырь был упразднен по ходатайству троицкого же игумена Вениамина «вследствие опасности от сноса водой по близости фарватера рек Сухоны и Юга». «Ныне, – продолжала матушка Рипсимия, – обе реки далеко отклонились от обители своим течением и на месте бывшего русла образовались большие луга и пески, покрываемые водой только весной и во время ледохода, не причиняющего монастырю никакого вреда».
По имеющимся в музее данным, Сухона поменяла русло в 1807 году, и, стало быть, в 1841 г. монастырю уже не угрожала. Не прикрыл ли игумен кознями реки причину более существенную – экономический крах монастыря?
Упразднению обители поспособствовала еще одна история – на сей раз весьма романтическая.
В мемуарах русского премьер-министра С.Ю. Витте записано следующее: «...При императрице Александре Федоровне, жене императора Николая I, любимой фрейлиной была некая Козлова. Тогда же в Петербурге в числе других врачей был один врач из иностранцев – немец, который был, между прочим, врачом и при дворце. В конце концов, сделалось известным, что Козлова вдруг оказалась в интересном положении, она прямо так и созналась, что находилась в особых отношениях с этим молодым врачом, который также этого не отрицал. Но Козлова не хотела за него выйти замуж, а поэтому он немедленно же уехал за границу, в Вену. Она же уехала в Одессу и, поселившись на окраине города, основала там Михайловский монастырь, который теперь находится почти в центре города Одессы. Жила она около этого монастыря, ведя жизнь почти что монашескую...»
Какая связь между двумя событиями – закрытием одного и основанием другого монастыря?
Да самая прямая. Одесский смог появиться на свет лишь благодаря закрытию другого, в данном случае – нашего Троице-Гледенского. Таковы были правила.
Как бы то ни было, государь император со Св. Синодом с одной стороны и троицкий игумен с другой нашли счастливое разрешение своих проблем. 22 апреля 1841 г. Его Императорское Величество «по всеподданнейшему докладу... высочайше утвердить соизволил предположение Святейшего Синода об учреждении в Одессе женского общежительного монастыря при тамошней Михайло-Архангельской церкви и об упразднении находящегося в Устюге мужескаго Гледенского монастыря». Одесскому были переданы и штаты Троицкого монастыря. Сам монастырь был приписан к устюжскому Михайло-Архангельскому со всеми угодьями и имуществом. Братию переместили также в Михайло-Архангельский; через несколько лет из перемещенных троицких монашествующих в монастыре остался лишь один – 78-летннй Иоанн Грибашин.
В ноябре 1841 г. черносошному крестьянину д. Маринино Ивану Островских было выдано «за провоз в Вологду утвари церковной и ризницы... закрытаго Гледенскаго монастыря шеснатцать рублей и восемдесят копеек». Уж не в Одессу ли уплыла ризница нашего монастыря?
Более чем на полвека затихла жизнь в Троице. Правда, монастырь не был заброшен совсем – для присмотра за территорией и храмами в нем проживали один или несколько человек послушников. По-прежнему отдавалось в аренду имущество бывшего монастыря: так, 20 лет сдавались настоятельские кельи для размещения в них морозовского училища. Сохранилась интересная объяснительная записка казначея Михайло-Архангельского монастыря Антония (1895 г.), из которой мы узнаем о запущенности Троицкого монастыря и о виновных в этом лицах. Казначей писал: «А все беспорядки по Михайло-Архангельскому монастырю и приписным к нему, примерно: Троицкому Гледенскому произошли от распоряжения Преосвященного Варсонофия, который запретил находиться в монастыре, как раньше было, даже одному иеромонаху и послушнику, которые и в настоящее время могли бы заведовать и дать ответ и вести монастырь в благоприличии. Словом, Преосвященный Варсонофий, с позволения сказать, твоим распоряжением запер Троицкий монастырь, не назначив для него даже караульного; а я будучи этим отринут и занят настоящим Михайло-Архангельским монастырем, и не зная кого нарядить для охранения Троицкаго монастыря, действительно во ожидании скораго прибытия Новаго Викарнаго Преосвященнаго в город Устюг надлежащим образом не распоряжался по многосложной своей должности, тем более, что для приведения в порядок и устройства Троице-Гледенскаго монастыря нужен капитал и порядочное время».
Последствием осмотра новыми церковными властями опустевшей обители стал ремонт 1898 года. Михайло-Архангельским монастырем было потрачено на реставрацию 2 тыс. рублей «из сумм, пожертвованных на этот предмет умершим устюжским купцом Костровым».
Через 10 лет, конечно, постройки снова пообветшали. В начале XX века монастырь производил на путешественника мирянина «печальное впечатление... своей опустелостию, словно заколоченный барский дом в заброшенной усадьбе... В ограде все заросло травой, высится кедр – остаток старины, свален кое-какой хлам. Жилого вида совершенно нет...». Критический взор путешественника отметил и «грязный желтый колер», и закрашенные майоликовые изразцы и прочие несуразности монастырской реставрации.
Лица же духовного звания, совершившие поездку к Троицкому монастырю почти в то же время, увидели и почувствовали здесь совершенно иное: «Там, в городе, шум, суета, здесь, в обители, приютившейся среди полей, мир, тишина, уединение... Как здесь хорошо для желающих спасения! Пришел бы сюда искренно желающий вечного спасения, любящий подвиг, благочестивый монах... собралось бы около него хорошее братство из людей, любящих Бога... И восстановилась бы обитель».
Услышаны эти слова были, и чуть позднее монастырь снова ожил – уже в качестве женской обители. Не монах, а монахиня совершила этот подвиг. Но об этом уже другой рассказ.
