И однажды возникло из грезы,
Из молящейся этой души,
Как трава, как вода, как березы,
Диво дивное в русской глуши!
Николай РУБЦОВ
Он сказал это о Ферапонте, об иноке, чьим именем названа обитель. И еще он сказал о «небесно-земном Дионисии»...
И я скажу о чуде, которому почти полтысячи лет, – кто не видел его, тот еще не знает, что такое подлинная красота. Словно бы не люди, а сама природа выбрала место и украсила его, выбрала этот небольшой холм меж двух озер, возвела посередине несколько прекрасных зданий, тесно прижавшихся друг к другу, укрыла их листвой разросшихся деревьев, по которой бегут волны света от искрящейся воды...
В полной тишине ты подходишь к крытому порталу, видишь обрамляющую его живопись, заглядываешь внутрь храма, и фрески Дионисия властно берут в плен твое воображение. Ты не можешь оторвать глаз от сказочно нежных красок, и тебе начинает казаться, что это и не живопись вовсе, а музыка, написанная красками. И снова вспоминаются слова вологодского поэта Николая Рубцова: «Привет, Россия – родина моя! Как под твоей мне радостно листвою! И пенья нет, но ясно слышу я незримых певчих пенье хоровое...».
Говорят, что это так и есть. Дионисий воплотил в живописи трепетную прелесть мелодии, складное многоголосие русского хорового пения. Розоватые, бледно-малиновые, соломенно-желтые, бирюзовые, бледно-зеленые, палевые, дымчато-фиолетовые краски Дионисия поют. И не верится что это всего лишь цветные камешки, собранные на берегах местных озер и в оврагах, растертые, растворенные а воде и нанесенные на еще сырую штукатурку.
Над северной дверью собора есть надпись: «В лето 7008 месяца августа в 6 день на преображение господа нашего Исуса Христа начата бысть подписывати церковь а кончана на 2 лето месяца сентавреа в 8 на рождество пресвятыа владычица нашиа богородица Мариа при благоверном великом князе Иване Васильевиче всея Руси и при великом князе Василие Ивановиче всея Руси и при архиепископе Тихоне, а писци Дионисие иконник с своими чады...».
Искусствоведы полагают, что храм начал расписывать Дионисий с сыновьями Владимиром и Феодосием и подмастерьями в августе 7008 года, а окончил на второе лето, то есть в сентябре 7010 года от «сотворения мира». По-нынешнему – с августа 1500 по сентябрь 1501 года, два сезона, месяцев семь-восемь работали...
В Вологде я узнал об иных расчетах.
Когда-то царь Иван Грозный надумал сделать Вологду своей опричной столицей. Стал строить громадный Кремль и великолепный Софийский собор. Из-за начавшегося великого мора царю пришлось уехать, а потом опричнина была отменена. Кремль остался недостроенным, его потом разобрали. А собор стоит. И будет долго стоять, потому что делали его с тщанием. «А колико сделают, то каждого дни покрывали лубьем и другие орудии, и того ради оная церковь крепка на разселины». Быстрый и неожиданный отъезд царя из Вологды старинная песня объясняет происшествием, которое будто бы случилось с ним во время осмотра уже готового собора: «Как из своду туповатова упадала плинфа красная, попадала ему в голову, во головушку во буйную...» Это, мол, и прогневало царя, «взъярившегося» и проклявшего город. Старинный кирпич – плинфа – был гигантских размеров по сравнению с теперешним и оставил бы от царя мокрое место, упади он на голову. Но сам вымысел любопытен.
Возле собора впоследствии, выросла колокольня и Архиерейский дом – несколько старинных зданий, построенных в разное время и разных по стилю. Все они сейчас в прекрасном состоянии, потому что над ними любовно потрудились реставраторы. Вологда любит и бережет исторические памятники.
У дверей одного из самых старых сооружений Архиерейского дома – палат Казенного приказа, приземистого здания со стенами двухметровой толщины, со сводчатыми помещениями, расписанными цветочным орнаментом – висела афиша: «Новые открытия. Персональная выставка реставратора Н.И. Федышина».
Здесь были выставлены иконы из Вологды, Каргополя, Устюжны, Тотьмы. Золото, чистые краски, одухотворенные лики наполняли сводчатые палаты светом, создавали праздничное настроение. Но иконы надо видеть. Перечислять же то, что написано в каталоге выставки, – пустое дело. Я расскажу о человеке, который дал им новую жизнь, – о Николае Ивановиче Федышине, стеснительном, молчаливом, рассеянном, погруженном в свои мысли. Подарив мне каталог выставки, он сделал надпись и спросил, какое число сегодня. Я сказал. Он опять ушел в себя и вдруг снова спросил, какое число... Я было рассмеялся, но отрешенный взгляд Николая Ивановича, плотно сжатые губы перебили охоту шутить. И вдруг мне бросилось в глаза его поразительное сходство с Владимиром Ивановичем Малышевым, подвижником, посвятившим всю свою жизнь собиранию древних русских рукописных книг. Очки, лоб с залысинами, широкий нос, манера держаться – все это так, но сходство, как я тут же разобрался, было вовсе не внешним, оно проступало как бы изнутри, проявлялось в сосредоточенности, в аскетизме облика, в той же печати одержимости...
В городе, в музее, где работает Николай Иванович, к нему относятся уважительно и немного удивленно. Подумать только, человеку уже за пятьдесят, он заслуженный работник культуры, а когда открывалась персональная выставка (у реставраторов явление исключительное), то у человека не оказалось приличного костюма. «Ничего, – сказал он, – брюки у меня хорошие есть, а свитер я у сына возьму». А что удивительного!
Жена, четверо детей, музейный оклад невелик. Приглашали на более выгодные места, не хочет идти.
Обижать Николая Ивановича никто не обижал. Квартиру недавно большую дали, приглашают теперь прирабатывать в московской бригаде, реставрирующей фрески в вологодских церквах. Но сердцем он прикипел к своему музею, и сын его Иван тоже работает с ним реставратором. Иваном его назвали по деду – Ивану Васильевичу Федышину, человеку удивительному настолько, что хочется рассказать о нем особо.
Уроженец Вологодской губернии, Федышин-дед еще до революции закончил Московское училище живописи, ваяния и зодчества, куда его устроил «Дядя Гиляй» – знаменитый репортер Гиляровский. Потом Иван Васильевич Федышин поселился в Вологде и там с 1924 года заведовал художественным отделом местного музея. Тогда как раз закрывались монастыри, и он развил самую кипучую деятельность по собиранию старинной живописи, скульптуры, художественного литья. Все это оставалось без присмотра, расползалось по чердакам и сараям... Тогда же он писал: «В последние годы началась усиленная тяга на север различных собирателей старины, которые всякими хитрыми подходами обманывали простоватых батюшек и поставляли иконный товар на московский рынок. Революция приостановила эту своеобразную спекуляцию. Теперь, после Октябрьской революции, все памятники древнерусского искусства объявлены народным достоянием. О купле и продаже не может быть и речи...»
И если сейчас в запасниках музея насчитывается до трех тысяч ценнейших икон, то заслуга эта принадлежит в основном Ивану Васильевичу. Но ему хотелось, чтобы красота, спрятанная за налетом копоти, стала видимой миру, и потому он решил сам пройти «курс лечения икон», поехал учиться реставрации в Москву, создал в Вологде реставрационную мастерскую, где работал и знаменитый реставратор Александр Иванович Брягин, начавший свою деятельность с расчистки знаменитой иконы Дмитрия Прилуцкого.
Вот тогда-то и познакомился Иван Васильевич с Екатериной Николаевной Соколовой, милой курсисткой с пышными волосами. Она тоже была энтузиасткой сохранения бесценной старины. Во время расставаний они писали друг другу письма. Удивительные это письма, они дышат благородством, трогательной заботой о русском искусстве, любовью к родной земле.
«...Часто у меня, Екатерина Николаевна, появляется тревога за судьбу наших реставрационных работ в силу понятной вам причины... Не испортил ничего Александр Иванович Брягин? И как у него продвигается расчистка «Георгия». Теперь я еще больше начинаю любить и ценить эту икону...».
«...Боюсь сглазить, но А. И. вполне трезвый...», – утешала его Екатерина Николаевна, сообщая о ходе работ.
«...Еще скажу, Катя, что мы с Вами должны благодарить небо за то, что живем в Вологде. Вологда считается здесь вторым городом после Новгорода по обилию и качеству памятников древнерусской живописи».
«...Какой Вы милый, Иван Васильевич, что послали мне рублевскую «Троицу». Я не выпускаю ее из рук. Даже на фотографии она завораживает, что же говорить об оригинале. В ее простоте есть что-то сверхчеловеческое».
«...Крепко же Вы привязаны к своим сокровищам. Я думаю, Вам добровольно из Вологды было бы не уехать. Вообразите, что Вас вздумали бы пригласить в какой-нибудь московский или другой из лучших музеев. Поехали бы Вы туда или нет? Какие силы могут Вас оторвать от сказочки «Предтечи», «Семигородней», «Пятницы», «Георгия», «Снятия со креста», «Дмитрия Прилуцкого» и многих других милых Вашему сердцу икон?»
«...Милый Ваня, хоть ты и пишешь, что я последнее письмо могу посылать 8-го, но я что-то этому плохо верю. Думается, что ты досидишь в Каргополе до последней возможности и приплывешь сюда, как святой, на каких-нибудь царских вратах…».
«...Работы здесь много, Катюша. В той же Саунинской церкви имеется замечательная икона – забавная по переводу, экспрессивная, с юмором по pисунку и праздничная по краскам. Дивная народная фантазия – сказка, прекрасно расцвеченный лубок, какой только могу встретить. О всех своих впечатлениях я мог бы написать тебе целую книгу...».
Они поженились, но письма писали по-прежнему восторженные, полные любования рукотворной красотой и нежности друг к другу. Круг знакомств их был весьма обширен. Сохранились и письма известнейших ученых и реставраторов, делившихся с Федышиным своими тревогами.
Знаменитый Петр Дмитриевич Барановский, которому Москва обязана сохранностью многих своих старинных зданий, писал Федышину в начале 1929 года:
«...Никак не миришься при виде разрушения памятников исключительного значения и ищешь всегда выход, но большею частью безуспешно... Здесь, в Москве, ходит слух, что Ваш музей имел смелость отказать в выдаче лучших икон своего собрания на выставку иконы за границей, которую устраивает Госторг, пригласив к участию в этом деле Грабаря и Анисимова. Здесь ходят нехорошие разговоры о том, что задачей Госторга является не прославление русского искусства, а распродажа, и, конечно, лучших вещей».
И действительно, выставки состоялись в Англии и Соединенных Штатах, после чего намечалась продажа около шестидесяти икон. Однако протест общественности воспрепятствовал этому опрометчивому шагу. В тридцатые годы условия для собирательства ухудшились. Кое-кто припомнил Федышину его «самовольство». Тревоги подкосили его. Он скончался от туберкулеза в мае 1941 года, за пятнадцать дней до начала войны.
Четырнадцатилетним парнишкой пришел в сорок третьем его сын Николай работать в музей. И даже не в музей, здание которого было занято под военный склад. Возил он на выбракованной лошади предметы искусства, числясь «оформителем выставок-передвижек для госпиталей». Старик Брягин исподволь учил сироту искусству реставрации икон, которых оставалось мало в городе. Основные фонды загрузили в опасное время на баржу, и она простояла всю войну у Тотьмы. Когда баржу вернули в Вологду, пришлось потрудиться, укрепляя пострадавшие от сырости доски. Работали впроголодь. Иногда Брягин, видя, как парнишка грызет сухой кусок, из жалости смачивал хлеб несколькими каплями драгоценной тогда олифы.
Ныне Николаю Ивановичу Федышину пятьдесят. Жизнь его вся прошла в Вологде, и вся она отдана вологодским ценностям. Еще семилетним мальчишкой он нашел на берегу реки черепки глиняной посуды и орудия из кости – стоянку древнего человека. В журнале «Наши достижения» тогда появилась его фотография и заметка «Археолог Коля Федышин». После войны он время от времени стажировался в московских реставрационных мастерских, поражая специалистов интуицией, работоспособностью и поразительными результатами своего кропотливого труда. Поговаривали, что у него свои секреты, свои химические составы, но у него были золотые руки и светлая голова, еще он свято помнил завет отца:
«..Найти прекрасное произведение искусства среди мусора, попираемое ногами, и это заброшенное и медленно умирающе произведение заставить снова жить и сиять первоначальной красотой, – разве это не награда исследователю за 999 неудач из тысячи случаев?»
Он не знал выходных, продолжая то, что начали отец и Брягин. Он вернул к жизни сотни икон, и это ему обязан вологодский музей в Архиерейском доме славой одного из лучших в стране. Он проводил ночи за чтением старинных рукописей и книг, стремясь узнать имена безвестных древнерусских мастеров, создававших живописные шедевры. У него собран гигантский материал о вологодских изографах, об их жизни, о творческой манере каждого, и он рассказывает о древних живописцах как о своих современниках. Их имена стали известны благодаря Федышину, хотя сами древние мастера никогда не ставили своих подписей, не заботились о благодарности потомков.
Николай Иванович тоже не думал о благодарности потомков, он жил своей работой, мирясь с житейским неблагоустройством. И отец его с женой и тремя детьми, и он с женой, дочерью и тремя сыновьями больше пятидесяти лет занимали сырые комнатки при мастерских, наживали туберкулез, но не уходили, зная, что не будет сердечногo покоя вдали от любимого места. И жены их поддерживали. И вот третье уже поколение Федышиных занимается реставрацией – как встарь, когда от отца к сыну переходило мастерство.
Испытываешь громадное удовольствие, наблюдая в мастерской, как работает Николай Иванович, за его ловкими и точными движениями, за уверенной его повадкой. А так – тихоня и скромник, слова роняет с трудом, но немногословие драгоценно, и не стоит пропускать его мимо ушей, когда ходишь по запасникам музея, соединенным с мастерской, когда показывает он черные доски, снимая их со стеллажей. Сверкают ослепительными или нежными красками прочищенные в черноте для пробы «окошки». Все иконы закреплены, разгаданы и ждут своего часа... Многие уже почти расчищены.
– Мне не терпится узнать, что там, за чернотой, – говорит Николай Иванович. – Потому я сразу над многими работаю... Когда объявили, что выставка будет, оказалось, что те вещи, которые хотелось бы показать тоже, еще не доведены... Спасибо, несчастье помогло. Уронил я доску на ногу и раздробил палец. В поликлинику некогда, стянул бинтом туго и сижу, работаю. Боль страшная, ходить не могу, из мастерской никуда не выхожу. От боли спать не могу, только работать остается. Чувствую, гангрена может начаться. Вырвал клещами ноготь, и полегчало. Вот так, прикованный к столу, я за месяц выставку и подготовил...
Мне и самому приходилось попадать в такие положения. Бывало, чем больше тревог и боли, тем лихорадочнее работаешь. Но это другим не указ. Важно тут, что зашел у нас с Николаем Ивановичем разговор о фресках Дионисия в Ферапонтове и сроках росписи. Федышин опровергает сложившееся мнение, что Дионисий с помощниками расписывал церковь два сезона, месяцев семь-восемь. Он толкует Дионисиеву надпись по-своему – начали шестого августа, а окончили восьмого сентября на второе лето, то есть на второй год. А год-то в старину начинался первого сентября. Вот и выходит, по Федышину, что созданы великолепные фрески всего за тридцать один день. Уже и статья об этом отослана в Москву.
Не верится. Но Федышин ведет в Софийский собор и показывает его уже отреставрированные фрески. Они прекрасны, но до дионисиевских им далеко...
– Смотрите, – говорит Федышин, – взялся расписывать собор Дмитрий Плеханов с тридцатью товарищами в тысяча шестьсот восемьдесят шестом году, и сделали они это дело, по документам, за пятьдесят один день. Вот на этой, западной, стене «Страшный суд» написан. Четыреста квадратных метров стена, а расписали ее за один день. Я сам тут работал и смотрел – вся стена одновременно заштукатурена, стыков никаких нет. Знаменщик наметил изображения и даже написал всюду буковки: «к» – красный цвет, «ж» – желтый (я сам эти буковки видел), а потом встали на леса тридцать один живописец и ну махать кистями. Рука твердая, глаз верный... и вся стена одной картиной получилась. Естественно, каждый поправки делал, не слепо следовал указаниям знаменщика. Я уверен, что при таланте и вдохновении этих людей так и было...
Трудно поверить в массовый талант и вдохновение, но со специалистом спорить, не приходится. Видимо, квалификация и талант русских мастеров живописи были очень высоки.
Я бываю счастлив, когда встречаюсь с людьми, похожими на Федышиных. Как-то сразу все становится на свои места. Отметается суетное, наносное. Такие люди умеют работать и находить в работе свое счастье. И делают это без лишних слов, призывов и обязательств. Просто это их жизнь.
