Иван Васильевич и Екатерина Николаевна Федышины
ИХ КРЕМЛЬ
От бывшего консисторского корпуса до палат Казенного приказа и Архиерейского подворья две-три минуты хода. А укладывается в них многовековая история Вологодского Кремля, тяжкие семь десятилетий после Октября и многотрудная судьба трех поколений семьи вологжан Федышиных.
Пришедшие по-северному рано густые полуденные сумерки несут благостную тишину и сосредоточенный покой... До закрытия музея еще добрый час, во дворе Архиерейского дома пусто, редкие посетители торопливо выбираются за узорные ворота, и никто, даже задумчиво сидящий посреди дорожки огромный кот, не тревожит смело хозяйничающих на снегу ворон, которых здесь, как и во всяком нежилом месте, множество. Все привычно, все сродни здесь поспешающему рядом со мной человеку. И накрепко вросшие в землю под тяжестью лет древние, но крепкие оградительные стены, и приземисто-основательные, но не лишенные изящества старинные белокаменные палаты, и причудливая резьба роскошного Архиерейского дома... И все же мой спутник неожиданно чуть укорачивает шаг и глядит восхищенно, как сбоку, загораясь от вечернего света, торжественно мерцают вознесенные в темное небо сурово-строгие купола Софийского собора...
«Что на славной реке Вологде, во Насоне было городе, где доселе было – Грозный царь основать хотел престольный град для свово ли для величества и для царского могущества; укрепил стеной град каменной со высокими со башнями, с неприступными бойницами; посреди града он церковь склал, церковь лепую соборную...» И хотя не стала Вологда «престольной столицей», а от «града каменного» только и осталась величественная София, но под сенью священных ее куполов сотни лет цвела, богатела, радовалась и страдала вологодская земля. София освящала смерть и рождение вологжан, их муки и страдания, их подвиги и предания...
Так было и шестьдесят лет назад, когда здесь, в Кремле, под сенью Софии раздался крик младенца, и у Екатерины Николаевны и Ивана Васильевича Федышиных родился сын Николай. И неслись ввысь купола, по-весеннему было радостно и тихо, вовсю благоухал и цвел еще невырубленный архиерейский сад. Но не ведали в ту минуту родители, что судьба их первенца предопределена их судьбой, что в наследство от них он получил упорный крестьянский характер, бескорыстное служение отечественной истории и культуре, беззаветную преданность музейному делу, получил родительскую профессию и сам Кремль, овеянный легендами, – ставший и его домом, постоянным местом жительства, вековечным местом работы, предметом влюбленности и пристрастного изучения.
Много лет седые, разрушительно тронутые временем кремлевские стены и федышинский род были взаимной опорой и защитой друг другу. Только несколько лет назад всю жизнь прожившее в коммунально-поделенных «кремлевских палатах», без привычного комфорта и удобств, семейство Николая Ивановича Федышина получило, наконец, квартиру. Опустел когда-то многолюдно заселенный Кремль, и музей окончательно «овладел» своей территорией. Но по-прежнему ничего не укрывается от пристального федышинского взгляда. Ни ведущаяся внутри Кремля реставрация, искажающая исконный облик старинных зданий, ни неверная классовая трактовка истории самого Кремля.
Как-то Федышин поинтересовался и поднял на досуге документы далекой поры и выяснил, что строительство укрепленного Архиерейского дома вовсе не связано впрямую с обороной от воинства Степана Разина, как считалось долгое время. Строить Кремль «реакционное духовенство, богатые вологодские помещики и купцы» начали не оттого, что «испугались справедливого народного гнева», а задолго до восстания, и не было «каторжного труда строителей, с которыми расплачивались крохами хлеба», и «голода, косившего их...». Работа велась планомерно, строители получали хорошие деньги, и даже с мальчиками, держащими при работе свечи, расплачивались по труду – сполна. Обо всем этом Николай Иванович рассказал на научной конференции, но в сборнике, выпущенном по ее итогам, его статьи не оказалось. А самого Федышина вызвали к начальнику областного управления культуры, который попытался его урезонить и растолковать ему, в каком свете надлежит видеть историю народа...
ЧУДОТВОРЕЦ
Николаю Ивановичу дали имя самого любимого и почитаемого на Руси святого. Епископ из IV века Николай Мирликийский за свое аскетичное, праведное житие, заступничество, покровительство и защиту бедных, слабых, обиженных, признанный святым, стал Николаем – Николаем Угодником, Святителем, Заступником, Чудотворцем... «Правило веры и образ кротости, воздержания учителя яви тя стаду твоему яже вещей истина: сего ради стяжал еси смирением высокая, нищетою богатая; отче священно-начальниче Николае, моли Христа Бога спастися душам нашим».
«Смирением высокая, нищетою богатая...» Мы стоим перед одной из самых древних икон в коллекции вологодского музея – Никола, XIV век... Николай Иванович, внешне немного похожий на Святителя, задумчив, сдержан, отрешен... Чуткие его руки – тончайший, чувствительнейший инструмент – мгновенно определи невидимые неопытным глазом следы реставрации, поздней записи, потерь...
В экспозиции Вологодского музея несколько десятков первоклассных икон, и большинство из них раскрыто и отреставрировано учителем Федышина Александром Ивановичем Брягиным еще в 20 – 30-е годы и самим Николаем Ивановичем. На юбилейной выставке, приуроченной к шестидесятилетию Федышина, было собрано все, сделанное им за эти годы – около ста произведений! А реставрация иконы – дело медленное, кропотливое, осваивается по сантиметрам и длится иногда годами. Оставаясь один на один с иконой, он пристально вглядывается в светлые, возвышенные, одухотворенные лики, он открывает целые миры, далекие от нас.
Русская икона – мир особый. Древних иконописцев когда-то называли духовидцами за то, что, презрев земную злобу, муки и тяготы неправедной жизни, они в образах и красках воплотили высокую правду. В них земное и небесное объединено добром и любовью, а человек, отвергнув сытую плоть, поборов в себе зло, возвышается духом. Они создали образ идеального мира и великое искусство.
Мы, к сожалению, уже давно утратили потребность представать в тихой сосредоточенности пред ясными строгими ликами, просить их о заступничестве, о спасении и освобождении несчастных душ наших... Ведь сама нынешняя жизнь мелочна, суетна, жестока. Она полна тяжких забот о хлебе насущном, мучительно болезненных, тревожных раздумий о прошлом и будущем, кровавых трагедий, несчастий и бед – минувших, нынешних, грядущих. И кто знает, что испытает человек, оказавшийся вдруг в этих тихих музейных залах под вопрошающе требовательным взором Богоматери и пронзительно-понимающим – Спасителя? Может, он познает, сколь трудно ныне утверждаться законам духа и красоты, возвышающим человека, когда кругом царствует зло и насилие? Может, он впервые задумается о смысле бытия, всегда одном и том же, не зависящим от условий, обстоятельств, времени? А может, не зная и не понимая религиозного содержания сюжетов и образов, он все же проникнется верой в целящую и вечную силу искусства?
Пройдем и мы по музейным залам, вглядимся в совершенные творения древних мастеров... Вот Зырянская Троица XIV века и Ветхозаветная Троица XVI века. Это любимая, главная тема древнерусской живописи – преодоление ненавистного разделения мира, символ соборности, объединение всего сущего на земле, как объединены во Едином Божеском Существе три лица Святой Троицы. Гордость и слава музея – Богоматерь Умиление Подкубенская, XIII век, Богоматерь на престоле, XIV век, Богоматерь Одигитрия, XVI век... Помощница, заступница, все ведающая, все понимающая своим сострадательным сердцем, несущая в нем и мировую скорбь, и мирскую радость, и одухотворенную любовь... Тут душа и кисть древнерусских иконописцев, освященная любовью, достигала высшего вдохновения... Спас в силах XV века... Спаситель, Христос, Богочеловек – в нем иконописцы чтили новый жизненный смысл... А в центре знаменитейшая икона с житием Дмитрия Прилуцкого – местного святого, основателя Прилуцкого монастыря, благословенного на подвиг во имя Веры Сергием Радонежским. Письмо несравненной кисти великого Дионисия…
А далее иконы из Деисусного чина Глушицкого Сосновецкого монастыря, спасенные от уничтожения Иваном Васильевичем Федышиным. Над реставрацией Архангела Гавриила из этого чина Николай Иванович Федышин трудился несколько лет, знает каждый штрих, каждую черточку. И все же, оказавшись вновь пред нежным и одухотворенным ангельским ликом, он замирает в тайном восторге от высочайшего мастерства и таланта иконописца.
ОТЦОВСКОЕ НАСЛЕДИЕ
Когда-то один знаменитый философ сказал, что к величайшим произведениям живописи надо относиться как Высочайшим особам: надо почтительно стоять перед ними и ждать, пока они удостоят нас внимания. Кто знает, когда икона впервые «заговорила» с родом Федышиных? Может, когда двенадцатилетнего Ивана Федышина, «обетного» ребенка из глухой вологодской деревни отправили послушником в Соловецкую обитель, и он чутким девственным сердцем открыл для себя высокую жизнь просвещенного духа? Или когда, учась в знаменитом московском училище живописи, ваяния и зодчества, уже осознанно разглядел древнерусскую икону и, потрясенный, восхитился мастерством и талантом могучих живописцев? Или, может, когда приехал в Вологду учительствовать и стал активным членом вологодского «Кружка любителей изящных искусств»? Местная творческая интеллигенция, как и вся Россия, впервые тогда во всей широте и блеске открыла для себя новую древнерусскую культуру, возвышенную, самобытную, национальную по духу и по форме. И открыв, поставила себя на служение этой культуре, став ее собирательницей, хранительницей, защитницей и пропагандистом. Иван Федышин был одним из них. И именно древняя икона дала ему уверенность в правильности и праведности своего пути, дала силу отвергать и смело сопротивляться всем воинствующим атеистам-безбожникам, разрушителям и хулителям русской культуры, которых на его жизнь выпало великое сонмище. На его глазах рушились привычные нравственные устои русской жизни. Насильственно уничтожался, утилитарно ограничивался цельный и могучий поток русской культуры. Терялась связь времен... Но Иван Васильевич и тогда безошибочным народным чутьем сделал свой выбор – икона явилась для него жизненным ориентиром в смутные, кровавые годы, стала духовной опорой.
Федышин-старший не был верующим человеком, но когда в 1924 году он пришел заведовать художественным отделом во вновь созданный Вологодский краеведческий музей, знал точно, что спасать от погибели надо прежде всего древнерусское искусство.
И этот по виду совсем обыкновенный человек в трудный час бесстрашно бросился наперерез оголтелой толпе, двинувшейся на разорение старинных колоколов... Так и остался на кремлевской колокольне сохраненный им многопудовый «Лебедь», подаренный Вологде Петром Первым за вклад вологжан в защиту Отечества, и вновь разносится над вологодской округой его мощный и светлый голос...
В самые страшные по накалу атеистических страстей времена, с 1924 по 1930 годы, чаще пешком, а когда повезет – на телеге, в дождь, снег, слякоть, любую непогоду, подтачиваемый чахоткой, Иван Васильевич обошел, объездил, облазил сотни церквей, часовен, разоренных монастырей в самых глухих и дальних вологодских углах, разыскивая, отбирая, пряча, спасая от уничтожения ценнейшие реликвии. Около пяти тысяч икон, среди которых немало уникальных – XIV – XVI веков, было собрано им в ту пору в вологодском музее.
Незыблемо-спокойная вера Федышина-старшего в свою правоту и беззаветное, бескорыстное подвижничество были столь сильны, что благотворно воздействовали на окружающих. Дочь деревенского священника, закончившая до революции Казанские Высшие историко-филологические курсы, а потом, по возвращении в Вологду, из-за «влечения к живописи» и художественный техникум, Екатерина Николаевна Соколова пришла на работу в музей в 1926 году. Умная, широко и глубоко образованная, с тонким художественным чутьем, она сразу прониклась Федышинской верой. Все, самые трудные годы она была мужу преданным другом, стойким, надежным, знающим помощником.
Не сразу уверовал в федышинское дело Философ Павлович Куропатников – революционер, большевик, по легендам, не раз встречавшийся с Лениным, волею случая назначенный директором музея. Не очень образованный, не близкий к искусству, к художеству, этот по-своему незаурядный и сильный человек на много лет стал мужественным спасителем, защитником древнего русского искусства и самого Федышина. Не убоявшись обвинений в контрреволюции, в подрыве советской власти, он страстно боролся с произволом местных властей и писал строгие докладные в Вологодский губисполком и «наверх», в Москву, в Главнауку, которой тогда подчинялся музей, о том, к примеру, что Кадниковский уездный исполком произвел «ликвидацию трех монастырей... без ведома и без участия Губмузея. Имущество... произвольно распределено между окрестными общинами без какой-либо регистрации...». И требовал: «принять меры... охраны памятников церковной старины как народного достояния». Приходилось ему писать и объяснительные в ответ на обвинения в том, что действия «Вологодского Губмузея... все время идут вразрез с линией уездисполкома и совершенно тормозят его работы по ликвидации монастырей в уезде».
Куропатников настолько уверовал в Федышина, что позже, уже в 1938 году, вернувшись в Вологду и ненадолго вновь став директором музея, он своим партийным авторитетом сумел вызволить из тюрьмы Ивана Васильевича, обвиняемого «во вредительстве», а отовсюду выгнанную и выселенную Екатерину Николаевну вновь вернул на работу. Надо ли говорить, что означал такой поступок в то жестокое время!
Не всегда так везло на директоров Вологодскому музею, и жаль, что память о Философе Павловиче Куропатникове в музее предана забвению. Людей, его помнящих, почти не осталось, и нынешние сотрудники мало что могут рассказать о нем. А как нам нужны сегодня добрые образцы человеческой преданности, благородства, порядочности, не зависящей от времени, места и обстоятельств.
ПАМЯТНАЯ ПЕРЕПИСКА
Николай Иванович Федышин на смотровой площадке колокольни Вологодского кремля. Фото П. Кривцова
Мы сидим с Николаем Ивановичем в реставрационной мастерской, где он работает с двумя сыновьями – Иваном и Николаем – рассматриваем старые документы и фотографии... Вот Екатерина Николаевна – совсем еще юная ученица вологодского епархиального училища, нежная, тонкая, удивительно красивая, жизнерадостная. И в старости она сохранила, несмотря на все страдания, это чувство благодарения к жизни, удивления ею, радости. А это Иван Васильевич и Екатерина Николаевна с маленьким сыном, похожим на отца как две капли воды... Отец, уже после тюрьмы в последний год перед смертью, одолеваемый мучительным недугом, но по-прежнему уверенный в себе, суровый, сильный человек...
Он всегда был немного и педантом. Документы, которые мы рассматриваем, только малая часть огромного архива, после него оставшегося. Детальные и подробные отчеты о поездках по дальним вологодским монастырям и церквам, его наблюдения, догадки, предположения и сегодня немало помогают его сыну и внукам в датировке, атрибуции икон... И личные письма, полные забот и тревог о сокровищах отечественной культуры, которые мало было спасти, их надо было защитить от «экспансии» столичных музеев, как раз в ту пору и начавших основательно пополнять свои собрания за счет провинциальных музеев, и от чересчур рьяной деятельности организаций, изымавших художественные ценности для продажи за границу. Письма эти своей простотой, естественностью и высотой духа волнуют и сегодня.
Екатерина Николаевна Соколова – Ивану Васильевичу Федышину, Вологда, 3 октября 1926 года:
«Я думаю, Вам добровольно из Вологды было бы не уехать. Вообразите, что Вас вздумали бы пригласить в какой-нибудь Московский, Нижегородский или другой из лучших музеев. Поехали бы Вы туда или нет? Какие силы могут Вас оторвать от «сказочки» «Предтечи», «Семигородной», «Пятницы», «Георгия», «Снятия с креста», «Дмитрия Прилуцкого» и многих других, милых Вашему сердцу икон...».
Иван Васильевич – Екатерине Николаевне, Москва, 3 октября 1926 года:
«...Неплохо было бы расчистить двухъярусную икону с изображением воинов внизу и вверху... За эти иконы, я думаю, ругать нас не будут».
Иван Васильевич – Екатерине Николаевне, Москва, 14 октября 1926 года:
«Не знаю, стоит ли писать о приостановке расчистки Куропатникову: меня он не послушает и Главнауки не боится. А Главнаука за это (самовольную реставрацию) может сильно ущемить, если не Куропатникова, то самый музей, что гораздо хуже. Дальнейшая самовольная расчистка может послужить предлогом для увоза из Вологды наиболее ценных памятников иконописи».
Федышин – Куропатникову, 18 октября 1926 года:
«Реставрационный п/отдел, по-видимому, крепко ругает нас за самовольную расчистку... Я боюсь, что дальнейшая самовольная расчистка послужит удобным предлогом для музейного отдела к отбору и вывозу из нашего музея лучших памятников древнерусского искусства».
Иван Васильевич – Екатерине Николаевне, Москва, 22 октября 1926 года:
«Столичные музеи так переполнены и загромождены, что после них так и хочется посмотреть что-либо попроще, провинциальное. Недаром, все наши хорошие вещи с таким интересом смотрятся приезжими посетителями».
Екатерина Николаевна – Ивану Васильевичу, Вологда, 8 ноября 1926 года:
«По художественному отделу проводил экскурсии сам Куропатников. Не знаю уж, как и что он там объяснял, только слышала мельком, как перед иконой Дмитрия Прилуцкого он читал похвалу святым как строителям и носителям культуры. Торжествуйте, Иван Васильевич! Это Ваших рук дело!»
Иван Васильевич – Екатерине Николаевне, Москва, 8 ноября 1926 года:
«Еще скажу, Катя, что мы с Вами должны благодарить небо за то, что мы живем в Вологде. Вологда здесь считается вторым городом после Новгорода по обилию и качеству памятников древнерусской иконописи... Из разговоров со многими провинциальными музейными работниками выясняется, что в некоторых музеях иконы не старше 17 века (и то считается диковинкой), а в других и совсем нет икон, да и собирать нечего. Я бы не хотел работать в таких музеях. И если бы к нашему материалу приложить еще немного труда, знаний и средств по раскрытию памятников, то наш музей мог бы стать прекрасным и великим».
Екатерина Николаевна – Ивану Васильевичу, Вологда, 16 ноября 1926 года:
«Какой Вы милый, Иван Васильевич, что послали мне рублевскую «Троицу». Я не выпускаю ее из рук. Даже только на фотографии она завораживает, что же говорить об оригинале... В ее простоте есть что-то сверхчеловеческое... Невольно вспомнилось наше «Снятие с креста». Действительно, как Вы писали, общее между ними что-то есть, может быть, не столько в технике, сколько в настроении... Иван Васильевич, как бы я была счастлива, если бы умела писать так же как Рублев! Я бы, пожалуй, для этого и в монастырь пошла...».
Иван Васильевич – Екатерине Николаевне, с. Устье, 13 марта 1927 года:
«...Я на свободе любуюсь Устьем. Удивительно приятный сельский ландшафт зимою! Как-то резче выступает прелесть сказочных лубочных домиков на белом фоне снежного покрова. А как милы краснощекие деревенские девки и бабенки в своих кукольных нарядах! Проезжающая по улице лошадка, запряженная в «кошевенки», украшенные резьбой и расписными цветами, хорошо увязывается с общей картиной. Остается только пожалеть, что и ты, милая Катюша, не можешь любоваться всей этой «деревенщиной», «вековой Русью».
Иван Васильевич – Екатерине Николаевне, Каргополь, 30 марта 1927 года:
«В... Саунской церкви имеется замечательная, по-моему, икона Страшного суда... забавная по переводу, экспрессивная, с юмором по рисунку и праздничная по краскам… это дивная народная фантазия – сказка, прекрасный, расцвеченный лубок, какой только можно встретить».
П.Д. Барановский – И.В. Федышину, Москва, конец 1928 – начало 1929 года:
«Здесь, в Москве, ходит слух, что Ваш музей имел смелость отказать в вывозе лучших икон своего собрания на выставку иконы за границей, которую устраивает Госторг, пригласив к участию в этом деле Грабаря и Aнисимова. Здесь ходят очень нехорошие разговоры о том, что задачей Госторга является не прославление русского искусства, а распродажа, и, конечно, лучших вещей. На эту же точку зрения стал и ученый совет архитектурной секции Государственных реставрационных мастерских и подал свой протест в Главнауку, указывая на недопустимость вывоза, хотя бы и на выставку, уникальных памятников по целому ряду соображений. Получился неприятный раскол с руководителями нашего дела в Реставрационных мастерских, т. к. они настойчиво ведут свою линию. Не знаю, выйдет ли какой толк из этого протеста, но во всяком случае, мы выполнили долг нашей совести. Если слухи об Вашем отказе правильны, то мне кажется, лучше было бы Куропатникову согласовать вопрос лично с зав. Главнаукой, т. к. иначе просто могут приказать доставить без рассуждений... Мы все, музейщики и искусствоведы, сбиты с толку всей этой историей...».
Иван Васильевич – Екатерине Николаевне, санаторий «Октябрьские всходы», 26 мая 1930 года:
«Милая Катюша! Вероятно, уже появились в Вологде приезжие специалисты из центра, и скоро приедет экспедиция Анисимова. На всякий случай, убери на лестницу вниз за портреты 3 иконы... Если появятся сведущие спецы, то не забудь записать их замечания».
Та выставка древнерусских икон за границей, о которой идет речь действительно была организована с одной кощунственной целью, чтобы «возбудить интерес иностранных торговых фирм и частных лиц к древнерусскому искусству и, таким образом, способствовать развитию торговли с иностранцами предметами русской старины. Уникальнейшая коллекция икон XII – XVIII веков экспонировалась с 1929 по 1932 год в Германии, Англии, Австрии, и США, и большая ее часть была предназначена для продажи. И только тот огромный успех и интерес, вызванный выставкой, которую все восприняли как «демонстрацию национальных художественных сокровищ СССР», воспрепятствовал этому. И в 1933 году коллекция вернулась на родину. Из Вологодского музея, несмотря на его сопротивление, для нее все же было отобрано 16 икон XV – XVII веков, и семь из них так и не были возвращены музею. Они тогда поступили в Русский музей и Третьяковскую галерею, где находятся и поныне. Так что не случайно беспокоился Иван Васильевич Федышин, отправляя очередное письмо жене с просьбой укрыть иконы от чужого глаза...
До сих пор не дает эта история покоя и Николаю Ивановичу Федышину. Он по-прежнему считает эти семь захваченных столичными музеями икон вологодскими... очень переживает, что даже не все из них находятся в основной экспозиции, некоторые так и лежат с тридцатых годов в запасниках. Впрочем, переживания эти не помешали Николаю Ивановичу тщательно и кропотливо исследовать их и заново атрибутировать одну из них, что произвело своеобразную сенсацию в профессиональных кругах. Он установил, что замечательная вологодская икона, хранящаяся в Третьяковской галерее, «Илья Пророк в пустыне», написана иконописцами-братьями Иваном Семеновичем и Борисом Семеновичем Холуевыми для Толгской церкви Вологодского уезда в 1690 году... Именно преданность и высокое почитание вологодских мастеров в пятидесятых годах заставили Николая Ивановича, тогда еще начинающего реставратора, выступить против посланцев Русского музея, вновь посетивших Вологду с намерением «разжиться» иконами... если бы не поддержка старейшего московского реставратора и искусствоведа Николая Николаевича Померанцева, помнившего неистового Федышина-старшего, Николаю Ивановичу пришлось бы туго.
ЗАПОВЕДИ МАСТЕРА
Удивительная все-таки судьба у отечественной культуры. Она всегда держалась на людях, самозабвенно бескорыстно ей служивших, невзирая на условия и обстоятельства жизни. Только это, быть может, спасает и поныне от разрушительного гнета государства и правящей ортодоксальной идеологии. Незаметно и тихо творят подвижники свое боголепное дело, часто вопреки времени, в котором живут, не поддаваясь бездумным лозунгам и идеям, сиюминутным заботам и запретам, во имя вечного и во имя будущего.
Федышин-старший умер от чахотки и не успел оставить тринадцатилетнему сыну Николаю никаких заветов, кроме двух – стремиться всегда и во всем к усидчивости, доводить любое дело до конца, а если потянет к рисованию, то прежде всего вырабатывать твердость руки, умело держать линию... А еще он оставил пример собственной подвижнической жизни. И как оказалось впоследствии, наследие это творило судьбу сына, а потом и внуков.
Обстоятельства всегда были против Николая Федышина. В войну его как не самого радивого ученика, несмотря на просьбы матери, из школы отправили в ремесленное училище. Но однажды он вышел на утреннее построение с мокрыми руками. Сильный мороз и длительность процедуры сделали свое дело, руки распухли – ревматизм суставов. С тех пор боль не оставляет его, чувствует малейшее изменение погоды...
Директор музея нехотя поддался уговорам Екатерины Николаевны и взял пятнадцатилетнего Николая на ставку художника-оформителя – писать этикетки, плакаты, оформлять передвижные фронтовые выставки. Теперь уж трудно установить, чем юный сотрудник не пришелся по душе директору, а, может, его раздражала беспокойная деятельность Екатерины Николаевны – хранительницы музейных фондов. Но не успев принять юнца на работу, директор решил отправить его на лесозаготовки, по присланной разнарядке. Тогда, наверное, впервые и проявился федышинский характер. Он узнал, что по закону, тех, кому не исполнилось шестнадцати лет, посылать на лесозаготовки не разрешается и пошел к директору отстаивать справедливость. В жизни мало кто так кричал на Николая, как директор. Спасло его присутствие в кабинете Александра Ивановича Брягина. Старинный друг Федышина-старшего, потомственный мстерский иконописец и реставратор, он периодически работал в Вологодском музее. Самые первые и самые знаменитые вологодские иконы были раскрыты и отреставрированы им еще в двадцатых годах.
Он и предложил директору взять Николая в ученики. Тем более, что помощник ему был нужен. Эвакуированная в начале войны в Тотьму и спрятанная там на речной барже коллекция икон возвращалась в музей. Их надо было срочно спасать от сырости, от плесени, укреплять... За эту работу и взялись Брягин со своим помощником.
Техника, которой они тогда пользовались, давно устарела. Она была опасна для иконы и трудоемка. Но Брягин научил его главному в работе реставратора, считает Николай Иванович, – скромности, добросовестности, бережности. У реставратора, как и у врача, должна быть одна заповедь: «Не навреди!» – утверждал Брягин. Нельзя дописывать, «улучшать» икону, как бы тебе этого ни хотелось. Древние иконописцы были талантливее, возвышеннее, духовнее нас, они видели мир и человека в нем, как нам и не дано. Восстанавливая икону, ты должен думать не о своей славе, а о ее, чтобы величие, в ней заложенное, открыть людям...
Только дар убеждения, которым сполна обладала Екатерина Николаевна, заставил директора тогда, сразу после Победы, согласиться на включение в новую музейную экспозицию отреставрированных Брягиным и Федышиным-сыном икон. Исстрадавшиеся, измученные от бед, потерь и горя люди потянулись к этим древним образам за успокоением и поддержкой. Через некоторое время весть об иконах, выставленных на всеобщее обозрение, дошла до областного начальства. Разговор о «пропаганде культа» был суровым, а приказ категорическим – «убрать!». Испуга этого музейному начальству хватило на двадцать лет.
Заведующая художественным отделом музея, ныне покойная Ирина Александровна Пятницкая, лишь в конце шестидесятых годов сумела убедить их в необходимости выставки древнерусских икон. Николай Иванович Федышин предложил около десяти первоклассных икон, отреставрированных им втайне от всех, поскольку после того послевоенного скандала с выставкой директор вообще запретил Брягину и Федышину-сыну заниматься реставрацией, а потом и вовсе сократил ставку художника-оформителя...
В музей Николай Иванович вернулся лишь в 1954 году, поработав наборщиком в типографии, столяром в артели музыкальных инструментов. Женился, обзавелся детьми... Но вновь работал только оформителем, и никакие просьбы и уговоры не могли заставить музейное начальство допустить его к иконам, несмотря и на хрущевскую «оттепель», и на «новые времена». Тогда-то, на счастье Федышина, и приехала в Вологду Наталья Алексеевна Демина, стоявшая у истоков создаваемого в Москве музея древнерусского искусства имени Андрея Рублева. Она убедила не верившего ни в какие перемены директора доверить иконы Федышину и отправить его на учебу в Москву, в Центральные реставрационные мастерские. С тех пор икона, наконец-то, стала единственным занятием и всепоглощающей страстью Николая Ивановича.
В ЧЕМ ЕГО ВЕРА
Он поражает всех, кто сталкивается с ним, глубокими познаниями в самых разных областях. Раз и навсегда усвоив с молодости, что древнерусское искусство – это прежде всего символ высокой культуры народа, он, имея за душой семь классов образования, всего достиг самоуком, проводя дни и ночи за книгами, в архивах, в библиотеках. Живя с женой и четырьмя детьми на мизерную зарплату музейного реставратора (она составляла сначала 60, потом 80, а теперь 150 рублей), он «зайцем» ездил в Москву, в Ленинку, в Центральный государственный архив литературы и искусства, в архив древних актов... Он читает на немецком, болгарском, чешском. Когда у профессиональных архивистов и историков возникают затруднения с каким-нибудь старослявянским текстом, они за помощью обращаются к Федышину. Мало кто так разбирает самую заковыристую старославянскую скоропись, как он... Он – знаток и древнерусской литературы и истории. В его уникальнейшей картотеке собраны исторические сведения о самых разных предметах – о населенных пунктах вологодского уезда и церквах, о колокольнях и колоколах, о вологодских ремесленниках и воеводах... В местной газете он пишет о вологодских именах и фамилиях. До него были широко известны 30 вологодских иконописцев, теперь в его картотеке – 230! Он сумел потрясти весь искусствоведческий мир, доказав, что Дионисий расписал своими гениальными фресками Ферапонтов монастырь не в два лета, как считалось до недавнего времена, а в 34 дня! (Зато их реставрация идет не первый год и, вероятно, скоро «отпразднует» свое десятилетие!) А по своеобразно и одинаково закрученным свиткам в руках ангелов на трех иконах из музейной коллекции, которые относили к разным векам – XVI, XVIII и XIX, он определил, что они принадлежат кисти одного и того же мастера второй половины XVI века.
Фото П. Кривцова
У Федышина особое, наследственное отношение к вологодской иконе. Он считает, что она таит еще немало тайн. В собрании Вологодского музея сегодня около четырех тысяч икон, лишь около трех сотен из них раскрыто. Жизни не только Федышина, но и двух его сыновей не хватит для этих 2 – 2,5 тысяч, с которыми надо бы поработать. А они успевают вести лишь профилактическую реставрацию... Да и держится все на их бескорыстном энтузиазме, всепоглощающей любви и чувстве долга.
Именно оно, это чувство, заставило и его сына Ивана оставить несколько лет назад Вологодские реставрационные мастерские, где он получал приличные деньги, но где нередко приходилось идти на компромисс с профессиональными принципами, отстаиваемыми отцом. Он вернулся на работу в музей, к отцу, на зарплату в 130 рублей, а чтобы кормить семью и двух дочек, совмещал ее с работой дворником...
Горько и больно открывать, как по-прежнему безжалостно мы относимся к величайшему достоянию, оставленному нам предками. Мы идем по хранилищу – грубо сколоченные многоярусные стеллажи с иконами, ватные подушечки, отделяющие одну от другой, измерители температуры, влажности, баночки с водой... Вот и вся «техника».
«Лучше бы мы, реставраторы, не раскрывали бы иконы, не снимали поздние записи... – с болью говорит Иван, а Николай Иванович согласно кивает головой. – При таком хранении мои дети, быть может, уже не увидят это чудо, ведь раскрытая икона подвержена малейшим изменениям температуры, влажности, на ней сказывается буквально все... И не о нашем музее речь, мы, вероятно, храним далеко не хуже многих других... Таковы наши возможности. Это за границей даже порой самые маленькие провинциальные музеи, о больших и знаменитых не стоит и вспоминать, и близко не имеющие таких богатств, оснащены контрольной аппаратурой, компьютерной техникой, которая выдает всю информацию и сама устанавливает оптимальный режим хранения. Боюсь, что пока до наших музеев дойдет «цивилизация», нам хранить уже будет нечего...».
Когда-то старший из Федышиных, Иван Васильевич, мечтал о том, каким «прекрасным и великим» мог бы стать вологодский музей, если к нему приложить «труд, знания и средства». Шестьдесят лет прошло с той поры, но отношение государства и общества к культурному достоянию в принципе мало изменилось... Конечно, музей расширялся, богател, недавно получил статус музея-заповедника, но как далек он от того «великого и прекрасного», и нет у него средств и возможностей, чтобы стать им... В основной его экспозиции, по старинке краеведческой, муляжи зверей, которые водятся в вологодских лесах, полезные ископаемые и товары, производимые местной промышленностью, кандалы, в которые заковывали провинившихся, и данные об успехах, достигнутых Вологодской областью за годы советской власти...
А в фондах Вологодского музея сегодня – около трехсот тысяч уникальных экспонатов. В них, как, может быть, ни в одном музее России, цельно и полно представлена вся великая история Северной России, книжная, живописная, ремесленная, бытовая – все, что воплощает талант, мастерство, мужество, крепость и взлетность духа великого народа. Он мог бы стать удивительным, единственным в своем роде музеем древнерусской культуры и истории. И то, что он им не стал, и вряд ли в скором будущем станет, не вина работников вологодского музея, а унизительное бедствие всей нашей культуры.
Философ князь Евгений Трубецкой в годы первой мировой войны и накануне революции, предчувствуя грядущие испытания, размышляя о судьбах человечества, России, культуры, писал: «Чем надлежит быть вселенной, – зверинцем или храмом? Сама постановка этого вопроса преисполняет сердце глубокой верой в Россию, потому что мы знаем, в котором из этих начал она почувствовала свое национальное призвание, которое из этих двух жизнепониманий выразилось в лучших созданиях ее народного гения. Русская религиозная архитектура и русская иконопись, без сомнения, принадлежит к числу этих лучших созданий. Здесь наша народная душа явила самое прекрасное и интимное, что в ней есть... Достоевский сказал, что «красота спасет мир»... Наши иконописцы видели эту красоту, которой спасется мир, и увековечили ее в красках... Будем утверждать и любить эту красоту! В ней воплотится смысл жизни, который не погибнет. Не погибнет и народ, который с этим смыслом свяжет свои судьбы. Он нужен вселенной для того, чтобы сломить господство зверя и освободить человечество от тяжелого плена». Вещие и вечные слова!
Когда Федышины с Куропатниковым спасали древнерусское искусство, они занимались делом, не нужным тогдашнему обществу, ни самому государству, ибо массы, совершив революцию, боролись со своим отсталым и темным прошлым и им не нужны были Искусство и Культура, которые олицетворяли иные жизненные ценности. Потом народные массы строили новое государство и нового человека и утверждали культуру классовую, утилитарную, обслуживающую.
Сейчас на повестке дня перестройка. Вновь рушится, рассыпается привычная жизнь, уходят из нее, отвергаются классовые идеалы и ценности, которые десятилетиями были главными, навязываются другие и не только общечеловеческие... Ожесточение и злоба охватывают всех и все. И вновь в этом спутанном ворохе острейших, первоочередных проблем – экономических, политических, социальных, национальных – нет места всему, имеющему отношение к высокой Культуре. На что же опереться человеку в этом трагически-беспросветном разломе жизни? Нужны идеалы, ценности?
А может, не стоит их искать далеко на стороне, может надо обратить взгляд на ту силу, которая не раз спасала русский народ в дни тяжких испытаний... Могучую силу народного духа, которую таит в себе великая культура, искусство, история.
...Узнав, к кому и зачем я приехала в Вологду, многие мои собеседники иронично восклицали: «Опять Федышины?! Праведников из них, что ли, будете делать?! Кому это надо?» Нет, не праведников, но стойких людей, у которых бескорыстное служение, столь немодное, непопулярное ныне, когда многое переводится на меркантильную основу, потомственно определяло и определяет их «бытие». И пусть Федышины – люди трудные, противоречивые, не легкие... Но их жизненной опорой остается вера в художественный гений русского народа. Потому и неистребимо в роду вологжан Федышиных глубочайшее проникновение в тайны древнерусского искусства – духовную сокровищницу Земли нашей.
Иван Николаевич Федышин. Фото П. Кривцова
Николай Николаевич Федышин за работой. Фото П. Кривцова
