Когда-то мы сыграли с ним и еще одним вологодским художником беззлобную первоапрельскую шутку, отправив их в газетной заметке по воде из Золотухи аж в Тотьму. Вместе посмеялись, они нам подарили за это по своей картине. А сам факт передачи был запечатлен фотоснимком на газетной полосе. С чувством юмора у ребят в порядке. Но вообще-то Веселов – человек серьезный.
– Сергей, расскажите немножко о себе.
– Родился в Бабаеве. Закончил школу. Поступил в политехнический. Наш, вологодский. Ушел в армию. А после решил не возвращаться в политех. Поступил на работу в реставрационную мастерскую. Это было в 72-м. Цели стать художником не было. Просто так получилось. Непредсказуемо. Мне нравилось, я и рисовал.
– Выходит, детское увлечение переросло...
– ...в такой способ выражения себя и осознания жизни.
– Художественной школы или училища не было?
– Нет. Я учился у Пантелеева и Корбакова. С Пантелеевым первым познакомился мой отец. Потом уже со мной. Мы работали в одной мастерской. У меня тогда своей еще не было, и он пригласил меня к себе. Десять лет мы работали вместе. Но так как двум взрослым людям, художникам, в одном помещении работать сложно, у нас был такой договор: если по каким-то причинам мы не срабатываемся, это не значит, что мы перестаем дружить, мы просто не будем вместе работать. К счастью, конфликтов у нас не возникало. Все происходило тепло и душевно. И, я считаю, мы оба получали удовольствие от совместной работы.
А потом... Потом было страшно – Александр Васильевич умер. Его мастерскую планировалось превратить в действующий мемориал, в котором работал бы художник. Куда, конечно же, приходили бы люди. И чтобы видели они не белые занавески и застекленные столы, а живую работу. Пусть и другого, но художника. Единственным условием было – все сохранить так, как это было при жизни мастера. Так планировалось. На деле. Сейчас – это музейное помещение. И это мне кажется странным...
– Вы упомянули и Корбакова.
– Работа с ним и работа у него была немного раньше. Я писал его портрет, он – мой. И я считаю это учебой.
Вообще любое общение между художниками – это всегда учеба. Тем более, когда складываются близкие, творческие отношения. Это очень много. Но найти верную тональность взаимоотношений довольно сложно.
– Говорят, в творческой среде зависть есть движитель, толчок, после которого человек начинает что-то делать. Ибо все мы – несостоявшиеся гении, которые по каким-либо причинам не смогли проявить свои способности в полную силу.
– Я не могу так сказать. Конечно, есть какие-то высокие образцы. И каждый для себя делает анализ: какого это уровня. И, действительно, начинается соотношение «образца» со свои, ми возможностями и желанием.
– А вы завистливы?
– Сейчас подумаю. (И мы долго сидим, глядя друг на друга). Ничего не могу придумать... Выходит, нет... И хотя говорят, что зависть бывает черная и белая – все равно это просто зависть.
– А вам завидуют?
– Не знаю. Может быть.
– Сергей, объясните, почему к людям творческих профессий обыватели относятся, скажем, несколько странно. Им непонятно: почему у творческих натур совершенно другой график. Им непонятно, за что художники получают деньги, ведь они ничего «такого» не делают: работают в свое удовольствие.
– Я тоже не могу понять... Но для меня живопись не промысел. Как и искусство вообще. Для себя я называю гонорар компенсацией за время, что отрываю от семьи.
Человек сам по себе натура двойственная: есть тело и есть дух, душа. Одежка нужна, чтобы прикрыть тело. На нее нужны деньги. А искусство необходимо, чтобы уйти от одежки, от этого тела, подняться над ним и посмотреть на него со стороны. А так оно, практически, и не нужно, наверное...
– Ваша мастерская окнами выходит на вещевой рынок стадиона «Динамо». Вас не шокирует это противостояние искусства и денег? И как вы отнесетесь, если кто-то из этих коммерсантов придет к вам, чтобы купить что-нибудь на стену, потому что это становится модным?
– Те, кто торгует на рынке, пытаются создать собственное благополучие. Это тоже способ переживания жизни. И это тоже в чем-то творчество, недоступное многим. И это тоже способ осмысления жизни.
А мода... Скорее всего, ее нет. Просто материальному человеку, той прослойке, видимо, чего-то не хватает.
– Но покупают картины либо из-за громкого имени автора, либо по принципу «нравится – не нравится».
– А это не такой уж и плохой принцип. Сегодня он купит одно, завтра – совершенно другое. Человек меняется, меняется и его вкус.
– А человек продающий? Легко расстаться со своими работами?
– Конечно, при продаже происходит расставание. Но расставание наступает и во время окончания работы. По крайней мере, с большинством работ у меня происходит так. Расставание вещественное не имеет уже большого значения.
– А кто занимается продажей ваших картин?
– По-разному. У меня были две заграничные выставки. Одна в прошлом году в Шотландии, другая – в Норвегии. Занималась организацией этих выставок моя дочь Таня.
– Она профессионал?
– Заканчивает в этом году Академию художеств, искусствоведческий факультет. В детстве рисовала, у нас среда такая в доме была. Сейчас работает в Новгороде на телевидении. Готовит программу, «Артишок» называется, в которой рассказывает о художниках, об аукционах. Провела и свои телеаукционы.
– А в Вологде выставиться сложно?
– Почему? У нас в городе традиционно доброжелательное отношение к молодым художникам.
– А к тем, что уже вышли из плеяды молодых?
– У нас свой выставочный зал, салон. Большие выставки проходят в «Русском доме». В салоне можно и купить наши работы.
– Сергей, тогда такой, несколько нескромный вопрос: сколько вы зарабатываете?
– Труд художника очень часто остается невостребованным.
Haш заработок случаен. И непостоянен.
– Значит, говорить о каких-то огромных суммах не приходится?
– Нет.
– А денег в семье хватает? Только честно.
– Хватает, конечно. Запросы у нас довольно скромные. Жена меня кормит. Поэтому «муж- кормилец» – не про меня...
– Выходит, вам повезло с женой.
– Да, и ей со мной.
– В самом начале разговора вы сказали, что работаете в реставрационных мастерских.
– Это называется – вологодский филиал Всероссийского научно-художественного центра имени академика И. Э. Грабаря.
– Я знаю, что последняя работа бригады – Кафедральный собор Вологды. Подготовка его к празднованию Пасхи.
– Да. Мы промывали росписи, сделанные семь лет назад московскими художниками. Но за семь лет они запылились, закоптились, задымились... А до этого... Первая работа, в которую я включился, – реставрация росписей Софийского собора Потом, в семидесятые, работал в церкви Иоанна Предтечи, в Вологде. Только по монументальной живописи бригада работала в Устюге, Устюжне, Тотьме, Кириллове, Ферапонтове...
– Реставрация, насколько я могу судить, сложнее написания собственных работ. Там необходимо подстроиться под манеру письма мастера, восстановить утраченный рисунок, краски.
– Не совсем так. Существуют определенные методики реставрации. Задача – выявить то, что осталось от мастера, который написал икону. А икона имеет не только живописную функцию. Она принадлежит истории. Подстраиваться под манеру и восстанавливать рисунок не всегда нужно.
– А может реставрация послужить толчком к тому, чтобы самому попробовать писать иконы?
– Конечно. Очень часто так и происходит. Я тоже пробую писать. Правда, даже для себя еще не решил окончательно, почему... Это просто интересно. Мне интересно.
– И где-нибудь висит ваша икона?
– Да. в Устюжне, над входом в храм Казанской Богоматери.
