Впервые я услышала о протоиерее Валентине Парамонове в городе Белозерске от бывшей послушницы Ферапонтова монастыря Александры Арлаковой. И прежде, чем обратиться к главной теме своего повествования, скажу немного о ней самой.

Послушница Александра

Я начала ездить в Белозерскую церковь на богослужения в 1984 году – тогда еще в Ферапонтове не был открыт приход. Останавливалась в одном из стареньких ветхих домиков неподалеку от полуразрушенной Свято-Духовской церкви. Вокруг храма было небольшое старое кладбище. Пока церковь была целой, в ней находилась керосиновая лавка. Когда в керосине отпала надобность, напротив входа в храм поставили пивной ларек, мимо которого приходилось проходить каждый раз к заветному домику.

В Белозерске, кроме того, что душа жаждала церковного праздника, у меня был еще один интерес. Этот интерес касался истории монастырей и церквей, а также судеб духовенства в годы гонений на Церковь. Я тогда начинала собирать материал по этому периоду отечественной истории.

В Белозерске жили две старушки – сестры Александра и Наталья Арлаковы, у них я ночевала, когда приезжала на службы. В их дом меня привел звонарь Андрей Онегин, которого приютили эти богомольные бабушки. Когда мы познакомились, старшей, Александре Адриановне, исполнилось 90 лет. В прошлом она была послушницей Ферапонтова монастыря.

О своей судьбе матушка рассказывала очень скупо и редко. Всякие расспросы считала любопытством, а значит, грехом и пресекала их. Только иногда что-нибудь по случаю упомянет из своего прошлого, но немного. А в основном ее уста открывались только для молитвы или для пения – они с сестрой были певчими на клиросе. Еще Александра читала по памяти псалмы и объясняла мне значение малопонятных слов. Наталья же была хлопотуньей, на ней лежали житейские заботы.

Александра Арлакова у стен Успенского собора в Белозерске. 1991 г. Фото матушки Веры Соколовой

Домик бабушек напоминал Марфо-Мариинскую обитель, где Наталья была Марфой-хозяюшкой – чистота и уют были ее заботой, Александра же была Марией, почти все время молилась, особенно по ночам. Поклоны она клала так ловко, как это делают молодые послушницы в монастырях. Я невольно была свидетельницей ночных молений Александры, потому что мое ложе находилось в той же комнате. Так покойно и сладко, как я спала у бабушек, я спала только в детстве. После службы и ужина, сил молиться у меня уже не было, и я тотчас ложилась. Часа через два я начинала просыпаться совершенно отдохнувшей. Но не вставала, а продолжала дремать. И когда бы я ни открывала глаза, замечала в святом углу молящуюся Александру. С пяти утра топилась русская печь, а к началу богослужения уже была готова похлебка и ржаной пирог.

После службы мы медленно брели домой, матушкам тяжеловато было идти. В доме было тепло и пахло вкусно из печки.

– Александра, – спрашивала я, – отчего у вас так вкусно получается? Я ведь то же самое в суп кладу, но у меня не получается так вкусно.

– А я с молитовкой все делаю, – отвечала смиренно матушка, доставая ухватом казанок с похлебкой.

Путь в монастырь

Родилась Александра в 1893 году в деревне Малаховской Кадниковского уезда Вологодской губернии, в благочестивой и богобоязненной крестьянской семье. Приходская церковь, с которой были связаны ее детство и юность, была освящена во имя бессребреников Космы и Дамиана. В семье было четверо детей: трое дочерей и сын Димитрий, погибший в Отечественную войну на фронте.

До революции не было редкостью, чтобы крестьяне отправлялись на богомолье. Пошли как-то и из деревни Малаховской крестьянки по монастырям, Александра попросилась с ними.

– Дойдем до деревни, – рассказывала она, – пойдем по домам хлеба просить. Что накладут в подол, то делили на всех – и пироги, и картошку, и хлеб.

На следующий, 1914-й год троюродная сестра Мария предложила Александре вдвоем пойти по монастырям с тем, чтобы в каком-нибудь из них остаться. Александре шел 21-й год, Марии еще не исполнилось 20-ти.

– В Вологде в Свято-Духовом монастыре бедных не брали, принимали тех, кто вклады давал, – вспоминала Александра.

В Горицком Воскресенском монастыре, что в 7 верстах от города Кириллова, девушкам предложили остаться, но они не остались, а отправились в Ферапонтово. Ферапонтов монастырь только начал возрождаться в 1903 году стараниями Леушинской игумении Таисии (Солоповой). Матушка Таисия перевела из Леушинского монастыря тех насельниц, которые выразили согласие возрождать древний монастырь. Постепенно, кроме леушанок, обитель стала заполняться девушками из ближних деревень. Своей земли не было, участки поначалу приходилось арендовать. Сестры жили более чем скромно и в тяжелых трудах. Послушницы трудились и на огороде, и в поле, приходилось самим пилить и колоть дрова, пахали тоже сами.

Принимала новеньких игумения Серафима. Когда беседовала, сказала Александре:

– Запомни, Сашенька, только два слова можешь говорить: «простите» и «благословите».

– Больше я ни о чем не смела спрашивать, – ответила Александра Арлакова на мою просьбу рассказать поподробнее о жизни монастыря в те годы.

Приставили молодую послушницу к старице Алевтине в гостиницу, потом перевели на кухню. Пекарня, где Александра пекла хлеб, находилась вместе с трапезной в новом деревянном корпусе.

– Работали по четверо, – рассказывала матушка, – менялись по очереди. Вставали раньше всех в монастыре, а утром надо было идти на службу в церковь. Станем, бывало, на коленочки и дремлем. А сестры жалели, не будили.

Вскоре наступил 1917-й год, захлестнувший страну революционной волной. В сентябре 1918 года была расстреляна игумения Серафима (Сулимова), после чего большинство сестер обители рассеялось.

Несколько насельниц – в их числе была и Александра Арлакова – некоторое время оставались в монастыре, пока в 1928 году не случился пожар в их корпусе. За этим последовали долгие годы скитаний и притеснений, но они не сломили твердого духа послушницы Александры. Накануне Отечественной войны Александра вернулась в Ферапонтово. Она нанималась на огородные работы по деревням, пряла лен, ходила в пастухах, за это кормили. Поселились они с сестрой Натальей неподалеку от села на Цыпинском погосте при школе, там топили печи и убирали. Но голод настиг сестер и в деревне.

Заведующая школой, чтобы иметь дополнительный паек, уволила Александру, сказав, что сама будет делать ее работу. Сестры ели лебеду, сор из-под зерна и так голодали, что Наталья решилась на отчаянный шаг: взяла что- то с поля – то ли колоски собрала, то ли овощи. Дочка заведующей выследила ее, сорвав платок с головы, который послужил уликой на суде. Наталью засудили на 8 лет тюрьмы.

Александра осталась одна, от голода опухла, стала умирать. И вспомнила, что хоть ее и уволили, но какие-то деньги в РОНО еще должны были выплатить. Чтобы их получить, надо было идти пешком из села в город. А до Кириллова 15 километров...

И она поползла по дороге... Не помнит, как добралась до города, но деньги получила. И выжила.

А рассказала она мне это только потому, что спохватилась – почему же не молится за свою обидчицу? Хоть та и обрекла сестер на голодную смерть, но давно уж умерла. А Александра спустя полвека вспомнила, что все годы не молилась о ее упокоении – а ведь надо молиться за своих обидчиков!

– Так уж Богу, видно, было угодно, чтобы я умирала с голоду, да не умерла. В детстве было предсказано матери, что буду умирать в 50 лет. А если не умру, век будет долгим.

Прожила Александра полный век и умерла на 101-м году.

Мое знакомство с отцом Валентином

На мои настойчивые расспросы о былом матушка Александра всегда отвечала смиренно, но как только вопросы касались ее жизни, она отводила разговор. Когда я спрашивала о судьбе кирилловских священников и насельников разоренных монастырей, Александра говорила:

– Об этом может рассказать отец Валентин Парамонов, он живет в Москве. Батюшка много знает.

Об отце Валентине я раньше ничего не слышала. И мне представлялось сомнительным, чтобы кто-то из московских священников что-либо знал о Белозерье. Мне еще не было известно, что батюшка сам был родом из Кириллова, а его мама Феофания Васильевна (урожденная Поросенкова) вообще была из ферапонтовской деревни Леушкино.

Слева направо: послушница Александра Арлакова, протоиерей Валентин Парамонов, Наталия Арлакова, 1960-е годы

Отец Валентин и знал, и помнил очень многое, и, кроме того, был непревзойденным рассказчиком. Конечно же, мне надо было отложить все дела и мчаться в первопрестольную. Но, к сожалению, это произошло с большим опозданием.

Знакомство наше с протоиереем Валентином Парамоновым произошло через несколько лет прямо в Ферапонтове, куда он приехал сам. Что называется, «гора пришла к Магомету». Это памятное событие случилось 9 июня (кажется, 1990 года) в день празднования памяти основателя Ферапонтова монастыря преподобного Ферапонта Белозерского. Батюшка торопился приехать послужить, не зная, что в Ферапонтове уже открылся приход. Ферапонтовский приход тогда оказался первым после всех гонений и закрытий возобновленным приходом Вологодской епархии в 1989 году. Сюда архиепископ Михаил (Мудьюгин) назначил настоятелем иеромонаха Арсения, который до того служил в Белозерске.

Торжественно прошла служба в память преподобного основателя монастыря. После литургии мы сидели за трапезой в келье Святых врат, когда услышали голоса на лестнице. В храм медленно вошли два священника. Заслышав шаги, я вышла из кельи в церковь, чтобы пригласить гостей к столу. Отец Валентин долго не мог говорить, его видимое волнение заставило меня удалиться вновь в келью в ожидании того, когда батюшки сами присоединятся к нашей трапезе.

Потом было радостное знакомство с неожиданными гостями и весьма интересная беседа с отцом Валентином, который принял на себя все наше внимание. Сопровождавший его отец Константин Труханенко во время беседы почтительно молчал. Он был учеником батюшки и привез его на машине из Москвы.

Отец Валентин оказался удивительным рассказчиком, необычайно остроумным. Он обладал феноменальной памятью и умел передать все интонации человека, о котором рассказывал. В его устах ярко звучал местный говор, который теперь мало от кого можно услышать. Но самое главное, что притягивало к нему, это огромная любовь к своей малой родине, ее людям, и всему, что было ему так дорого. Отец Валентин был монахолюбцем.

На следующий день по договоренности с музеем приход получил разрешение совершить богослужение у мощей преподобного Мартиниана – второго основателя Ферапонтова монастыря. Совершалась служба соборно, возглавлял ее протоиерей Валентин. Имена всех, кого он поминал в алтаре, были до боли знакомы. Это были расстрелянные и замученные монахи и монахини кирилловских монастырей, священники и миряне, сведения о которых я собирала для Синодика. Когда я отметила это, батюшка в ответ воскликнул:

– Они все передо мной стоят. Я, когда служу, всех их вижу!

...Так началось наше знакомство с отцом Валентином, которое потом продолжалось не один год.

На Ваганьковском кладбище

Я не раз приезжала в Москву к отцу Валентину, чтобы записать его рассказы. Тогда я работала над большой статьей о новомучениках и исповедниках белозерских. Никто другой не знал столько, сколько отец Валентин. Но, к моему величайшему огорчению, батюшка во все мои приезды так и не дал себя записать. Диктофона для тайной записи в то время у меня не было, а магнитофон отец Валентин не впустил в свой дом. И каждый раз он говорил мне: «В другой раз приедешь и запишешь».

Да и понятно, батюшка очень уставал после службы. На службе он действительно «горел», а потом ему приходилось мучительно добираться от Ваганьковского кладбища домой на улицу Марии Ульяновой. Иногда после богослужения он некоторое время отдыхал при храме, прежде чем идти к метро. Ехать приходилось в переполненном вагоне, а потом пересаживаться на троллейбус. Ходил он с трудом, был грузен и у него очень болели ноги.

Увидев, как староста прихода, где служил отец Валентин, садится в шикарную машину и отъезжает прямо от храма, я возмутилась: неужели трудно довезти своего настоятеля до дома, чтобы он не мучался в тесном и душном транспорте? Но батюшка мне возразил:

– Ничего-ничего, скоро доберемся, – и он тут же начал что-то рассказывать. Но ни запомнить, ни записать было невозможно, а в метро и вовсе половина историй заглушалась грохотом поездов. Я продолжала надеяться, что записать все-таки удастся.

Отец Валентин Парамонов. 1950-е годы

Когда я в первый раз приехала на литургию в собор Воскресения Словущего на Ваганьково, то спряталась за столб, чтобы не сразу попасть на глаза отцу Валентину. Поскольку накануне вечером я уже исповедалась, то предстала пред очи батюшки в конце богослужения, когда подошла вместе с исповедниками к Чаше. Отец Валентин, поднося лжицу, громко произнес:

– Причащается... раба Божия Елена... Романовна...

Стало весело и радостно от таких слов батюшки.

После службы отец Валентин повел меня по храму и подвел к образу преподобного Зосимы Ворбозомского. Меня удивило, что в московском храме находится его икона. Батюшка потом поведал, что он повсюду за собой возит этот образ, который был крышкой раки преподобного в монастыре на Ворбозомском озере. Куда бы ни переводили отца Валентина, этот образ следовал за ним. Забрал он его из Белозерска, когда служил в Череповце и был благочинным. Привез настоятелю машину дров, и взамен выпросил икону. Настоятель не посмел противиться благочинному.

В подцерковье Ваганьковского собора находилось маленькое тесное помещение, где батюшка обычно трапезовал после службы. Отец Валентин с гордостью представил меня диакону:

– Знакомься, приехала «старостиха» с моей родины – я тогда была старостой на приходе в Ферапонтове.

– Вот, – обратился уже ко мне батюшка, – отец диакон жалуется, что очень долго поминаем в алтаре. Я ему говорю: ладно, за живых можешь сократить, пусть они сами за себя молятся. А за усопших – уж извини! Всех будем поминать. Действительно, поминали на Ваганьково очень долго. За трапезой батюшка снова предался воспоминаниям о родных ему местах и событиях, о кирилловской Покровской подгородной церкви, открытой во время Отечественной войны, куда стекались уцелевшие после репрессий насельницы монастырей. Единственным человеком, который проявлял интерес к тому, что было так дорого отцу Валентину, была молодая служительница Наталья, которая стала его алтарницей монахиней Сергией. Вскоре после кончины батюшки, староста вынудил ее уволиться из собора.

Матушка Маргарита

После службы мы с отцом Валентином приехали к нему домой. Здесь батюшка познакомил меня с семьей: матушкой Маргаритой, дочерьми Людмилой и Татьяной, внуком Александром. Домашние привыкли, что батюшка подолгу задерживается в храме. Матушка встретила нас огромным пирогом. Батюшка переоделся в домашний плюшевый подрясник и усадил меня за стол. Но прежде уделил много внимания внуку Сашеньке. Он расспрашивал его о школе, о друзьях, и было видно, что взаимная любовь деда и внука была искренней и теплой.

В московской квартире Парамоновых стоял высокий старинный уголок красного дерева, который когда-то принадлежал Леушинской игумении Таисии (Солоповой). В нем находились ее иконы. Хранилось в доме также одно из облачений святого праведного Иоанна Кронштадтского, которое после кончины отца Валентина матушка Маргарита передала в дар архиепископу Истринскому Арсению.

Матушка Маргарита происходила из священнического рода. Ее дед по матери – Александр Иванович Талызин был в Тверской губернии священником в течение 40 лет. В 1938 году его расстреляли. Ныне он причислен к лику священномучеников.

– Мою бабушку, его матушку, звали Анной Михайловной. Их зятем стал мой отец Барашков Александр Александрович, – рассказывала Маргарита Александровна. – Десяти лет он остался сиротой. И однажды гостил у своей тети Любови Константиновны Лебедевой, жившей в Царском Селе. Тетя была горничной у царицы Александры Федоровны. Как-то он гулял по дубовой аллее, собирая желуди для того, чтобы делать кофе. В это время по парку прогуливалась царица. Увидев мальчика, она стала его ласково расспрашивать:

– Как тебя зовут? Где ты живешь? Есть ли у тебя игрушки? – А потом предложила: – Пойдем, выберешь себе игрушку, какая понравится. – И повела его в детскую комнату.

– Папе очень понравилась деревянная лошадка, – продолжила историю с игрушкой матушка Маргарита. – Но тетя Люба заругала его, и велела ее вернуть. Пала вернул игрушку, принес ее во дворец. Царица заметила, что он вернул лошадку, и вновь ее отдала ему. Папа потом всю жизнь берег подарок царицы Александры Федоровны.

Александр Александрович Барашков стал впоследствии художником. Семья жила неподалеку от Новодевичьего монастыря, где тогда помещались духовные школы. Дом Барашковых нередко посещали священники, заходили и семинаристы, в числе которых был и Валентин Парамонов. Здесь они с Маргаритой Александровной познакомились и полюбили друг друга. Вскоре поженились, и она стала матушкой.

Старый фотоальбом

В один из моих приездов в Москву мы посетили отца Валентина вдвоем с моей духовной сестрой, тоже историком, Еленой Романенко. Елена много лет занималась исследованием истории Нило-Сорской пустыни, вышло несколько ее книг, и у нее тоже были вопросы к батюшке о последних насельниках упраздненной обители.

Батюшка достал из шкафа старинный фотоальбом, вокруг которого завязалась наша беседа. Отец Валентин буквально не выпускал фотоальбом из рук. В нем мы увидели многие дорогие для нас лица: игумений и монахинь из Белозерских монастырей, батюшек и прихожан.

Открывался альбом фотокарточкой протоиерея Валентина Амфитеатрова, которого отец Валентин очень почитал и, будучи настоятелем собора на Ваганьковском кладбище, долго скрывал его настоящее место погребения, поскольку были неоднократные покушения властей на останки прославленного пастыря.

В этом фотоальбоме предстали, наконец, пред нами облики расстрелянных в 1918 году епископа Кирилловского Варсонофия (Лебедева) и игумении Ферапонтова монастыря Серафимы (Сулимовой), а также последней игумении в Ферапонтове Мартинианы (Цветковой). Здесь же была фотография крестного отца Валентина Парамонова – протоиерея Василия Вещезерова – настоятеля Троицкого собора Горицкого монастыря на Шексне, арестованного в 1930-е годы, о котором были потеряны всякие сведения. Были портреты неизвестных горицких и леушинских сестер.

Ни переснять фотографии, ни что-либо записать нам вновь тогда не удалось. Встреча была краткой. Только несколько скупых пометок для памяти осталось от той встречи. Была надежда, что вскоре, конечно, удастся и отснять, и записать. Однако времени для этого мне отпущено не было...

Из рассказов отца Валентина

О своем детстве отец Валентин рассказывал, что ему часто попадало от отца, когда тому говорили, что «Валька» опять с «церковниками» общается. Его бабушка, которая когда-то ходила пешком в Иерусалим по святым местам, сказала о своем юном богомольце:

– Валька весь наш род спасет, будет священником.

В школе над ним смеялись, дразнили «попом», стыдили, травили, доставалось и дома. Если отцу доносили, что сын в храме был, вечером его ждала порка. А мать жалела, была очень благочестивой.

Часто в детстве, пока был еще жив архимандрит Иларион (Козлов) – юродствующий настоятель Нило-Сорской пустыни – мать отпускала с ним сына на богомолье. Когда она пекла пироги, то посылала Валентина за отцом Иларионом и тайком от мужа его подкармливала.

В 40 верстах от Кириллова за городом Белозерском на Новом озере в монастыре преподобного Кирилла (Белого) отец Иларион совершал богослужения вместо ослепшего настоятеля монастыря архимандрита Иоанна (Новинского). Архимандрит Иларион после изгнания насельников из пустыни скитался, вместе с ним по святым местам ходил и мальчик Валентин.

Последний архимандрит Нило-Сорской пустыни отец Иларион (Козлов), взявший на себя в конце жизни подвиг юродства, позвал однажды восьмилетнего Валентина на свое тайное погребение. Отойдя от города, отец Иларион сказал, что сейчас будет умирать и объяснил, как его надо похоронить, что читать. Когда мальчик спросил, как же он закопает его, такого большого, о. Иларион ответил:

– Сначала отгреби землю под головой, потом под ногами – так и закопаешь.

И преставился. Было это около 1936 года возле деревни Есипово по дороге на Белозерск, на картофельном поле. Как и велел блаженный, никому отец Валентин об этом не говорил до времени.

Случай этот может показаться неправдоподобным, но у меня есть свидетель рассказа отца Валентина – это историк Е.В. Романенко, вместе с которой мы посещали батюшку дома. Вот что нам поведал батюшка дословно:

– Вышла Сталинская конституция [1936 год]. Как-то попросил отец Иларион пойти с ним на хутор около деревни Есипово. Мы шли по дороге на Белозерск, и когда дошли до деревни Есипово – это родина отца Илариона – остановились, присели на бревно у картофельного поля. Батюшка и говорит мне: «Я буду умирать, ты меня похоронишь». – «Как же я тебя похороню? Я маленький, а ты большой», – мне шел тогда 9-й год. «Ничего, получится. Тело мантией обернешь, руки сложишь. Сначала под головой подкопаешь, потом под ногами», – сказал батюшка и лег на землю умирать. Еще сказал отец Иларион, что никто не должен знать, где он похоронен.

Как ему велел старый монах, Валя Парамонов обернул его мантией, покрыл лицо, и стал под телом подкапывать землю...

Так на картофельном поле у деревни Есипово был погребен Нило-Сорский архимандрит Иларион. Сохранились ли его останки, и в каком месте, неизвестно.

В 1930-е годы, когда начались повальные аресты, Валентин Парамонов многих монашествующих спас от ареста. Слушая разговоры взрослых, когда к отцу приходили сослуживцы и говорили о предполагаемых облавах на верующих, он потихоньку спускался с печки и незаметно выходил из дома, чтобы бежать предупреждать об опасности.

Вспоминал отец Валентин и епископа Кирилловского Тихона (Тихомирова). Как-то шествовал крестный ход по городу. По-видимому, это был день памяти преподобного Кирилла Белозерского 9/22 июня. Стояла сильная жара, ни малейшего дуновения ветерка. Владыка шел в полном облачении, и было видно, как на лицо его оседала дорожная пыль от ног идущих впереди.

– Владыко Святый! – обратился по-старинному Валя Парамонов. – Разрешите ваше лико утереть.

– Утри! – с улыбкой ответил отроку растроганный епископ.

Благословение Владыки

В 1943 году Валентин окончил школу. Еще шла война, надо было заботиться о сестре и матери. Он уже сделал свой жизненный выбор – стать священником, но не мог оставить семью. После гибели на фронте отца и любимого старшего брата Евгения он был опорой в доме. Мама не хотела отпускать от себя сына.

Когда Валентин Парамонов решил поступать в семинарию, то отправился за благословением к епископу Кирилловскому Тихону (Тихомирову), который жил тогда в тайном затворе в Ярославле.

Владыка Тихон был сыном бывшего народовольца Льва Тихомирова, который за соучастие в цареубийстве отбывал 4 года заключения в Петропавловской крепости, а затем эмигрировал. Вдали от родины у Льва Александровича пришло осознание глубокой пагубности революционных идей. Перемена в мировоззрении у народовольца Л.А. Тихомирова произошла под влиянием его малолетнего сына, который, однажды попав с отцом в русскую церковь, проявил необычайную серьезность и молитвенность, так поразившую отца.

В 1888 году Лев Александрович открыто выступил против прежних своих убеждений, напечатав брошюру «Почему я перестал быть революционером?», что сделало возможным его возвращение на родину. Прошение о помиловании было подписано Государем Александром III. Семья вернулась в Россию.

Окончив в 1902 году гимназию, Александр Тихомиров поступил в Московскую духовную академию, а через 4 года выпускник принял монашеский постриг с наречением имени Тихон. Вскоре отец Тихон стал настоятелем монастыря Антония Римлянина в Новгороде и ректором Новгородской семинарии, находившейся в стенах монастыря. В 1920 году архимандрита Тихона хиротонисали во епископа Кирилловского, викария Новгородской епархии.

Тихон (Тихомиров) заступил на вдовствующую Кирилловскую кафедру после расстрела в 1918 году череповецким карательным отрядом епископа Варсонофия (Лебедева). Поскольку был занят новыми хозяевами архиерейский дом и сам Кирилло-Белозерский монастырь, священноархимандритом которого являлся епископ Кирилловский, Владыке пришлось скитаться.

С закрытием Кириллова монастыря он поселился в Нило-Сорской пустыни, затем и этой возможности был лишен. Служил в приходской Вознесенской церкви местечка Соро- во, где священником «по найму» был Нило-Сорский игумен Иннокентий (Калинин). Местные власти и там начали терроризировать Владыку, принуждали перейти в обновленчество, подписать резолюцию с порицанием Святейшего Патриарха Тихона. После тюремного заключения, арестов и принудительных работ на лесоповале епископ переехал к родным в Сергиев Посад.

Последние 15 лет он жил в Ярославле в затворе и крайней бедности. Опекала его бывшая насельница Горицкой обители монахиня Ермогена (Телицына). Одним из наиболее близких духовных чад Владыки был иеромонах Никодим (Ротов) – будущий митрополит Ленинградский и Новгородский.

К епископу Тихону (Тихомирову) по окончании школы и приехал за советом Валентин Парамонов.

– Трудно будет, а иди! – напутствовал юношу Владыка-затворник.

Отец Валентин вспоминал со слезами, как ненароком увидел, когда посещал Владыку в его чуланчике, что ноги епископа Тихона были одной сплошной кровоточащей раной. Болезнь ног водянкой была следствием работ в болотах на лесоповале.

Как вспоминал отец Валентин, в крошечной комнатке Владыки помещались койка, ящики с книгами и столик, между которыми можно было пройти только боком. А за дощатой стенкой жила хозяйка, которой надо было платить за жилье. И хозяйка была немирная, очень досаждала жильцу.

Мать Ермогена все годы тяжкого засилья и гонений верно служила Владыке, в буквальном смысле укрывая его от преследований. Средств на жизнь у них не было. Матушка собирала среди верующих милостыню, чтобы затворник не умер с голода. Он был усердным молитвенником с молодости. Это отмечали еще сокурсники по духовной академии. А после того, как в его академической келье во время ночного бдения чуть не случился пожар, будущий епископ временно оставил ночные подвиги.

Несмотря на тяжелейшие условия жизни в Ярославле тех лет, Владыка много писал. Это были, в основном, богословские труды. За многие годы он собрал древние богослужебные чины Москвы и Новгорода. Составил он и несколько новых акафистов.

Как-то отец Валентин рассказал о встрече двух бывших ректоров Новгородской семинарии – епископа Тихона и Патриарха Алексия (Симанского). Когда Святейший посещал Ярославль (ок. 1945 г.), Владыка Димитрий (Градусов), живший на покое в Ярославле, упомянул ему, что в городе есть затворник. Святейший пожелал его увидеть. За епископом Тихоном прислали машину.

– А у него и обуви никакой не было, кроме домашних тапочек, – рассказывал отец Валентин, – он так и поехал в тапочках. Встретились они со Святейшим, обнялись... Потом Владыке назначили пенсию в 30 рублей, и такую же пенсию стала получать мать Ермогена. «Теперь мы богатые», – шутя говорил епископ Тихон своей верной келейнице.

Но недолго «в богатстве» пребывал затворник. Он умер в субботу перед Прощеным воскресеньем 1955 года. И хотя епископ вел скрытную жизнь, его похороны превратились в многолюдное и торжественное шествие. Хоронили его в Ярославле на знаменитой Тутовой горе. И той же ночью иеромонах Никодим (Ротов) установил над могилой мраморный памятник. Он же сохранил научные труды своего духовного отца – Владыки Тихона.

Годы учебы

В 1946 году Валентин Парамонов отправился в Москву поступать в семинарию.

– Народу было много, – вспоминал батюшка, – а я был бедный. Все приехали разодетые поступать, видимо, с деньгами и с хорошими родителями. А я кому был нужен – кирилловский сирота?

Он выглядел совсем по-деревенски, одет в серый френч, доставшийся ему от брата. Приехал с берестяным кузовком за плечами, на котором висел большой амбарный замок. К кузовку было привязано туго свернутое лоскутное одеяло, его он потом ночью бросил в пруд.

– Вышел я на вокзале, – вспоминал отец Валентин, – и милиционера спрашиваю: «Милок, где у вас тут Богословский институт?» А он так на меня глаза открыл: «Ты, деревня, откуда такой приехал?» Потом показал: «Поезжай в Новодевичий, вроде, там».

Экзамены Валентин сдал хорошо, приняли его в Богословский институт, как тогда назывались духовные школы, находившиеся в Новодевичьем монастыре. Но списков не вывешивали, и он не знал, принят ли. Ему сказали: возвращайтесь, мы вам дадим знать.

– Я вернулся домой. Нет и нет никакого вызова. Я извелся, мать жалеет, плачет, и не хочет меня отпускать. Потом всё-таки говорит: «Что ж, поезжай, Валечка». Так я и приехал в Москву. А когда приехал, узнал, что меня приняли – экзамены-то я сдал очень хорошо. Не закончился еще учебный год, как умерла мама. Представляешь, имя какое у мамы было? Фенюша. Так-то ее Феофанией звали, мама ласковая была. Мама умерла, а я ничего не знал. Сообщили в семинарию. А нас было два Парамоновых. Я сначала не понял, подумал, что это не мне известие, а потом сказали, что мне... Я потерял сознание. Потом преподаватель говорил: зачем в лоб ему было говорить, что мама умерла?! Была зима. Добраться домой я не успел – не сразу отпустили на похороны. Метель была страшная. Я приехал домой, когда маму уже похоронили...

В одном классе с Валентином Парамоновым учился будущий архимандрит Кирилл (Павлов) – духовник Троице-Сергиевой лавры, а также будущий митрополит Питирим (Нечаев). Учился Парамонов очень успешно и по окончании семинарии поступил в духовную академию в 1951 году. Но внезапно оставил учебу, потому что очень хотел начать служить священником. Надо было жениться. Супругой батюшки стала Маргарита Александровна, дочь художника А.А. Барашкова, в квартире которого он нередко бывал во время учебы.

Служить Валентину Викторовичу хотелось на родине в Кириллове. Рукополагал отца Валентина архиепископ Вологодский Гавриил (Огородников), в прошлом офицер Белой Армии, много лет бывший при российской духовной миссии в Китае. В 1948 году будущего Владыку командировали в Россию на торжества по случаю 500-летия автокефалии Русской Православной Церкви, а после торжеств его оставили в России. С августа 1949 года Владыка Гавриил заступил на Вологодскую кафедру.

Служение Богу 

Отец Валентин начал служить в сане иерея в 1951 году в Покровской подгородной церкви, которая находилась при кладбище в 4-х километрах от Кириллова. Настоятелем храма был протоиерей Павел Никитин – в прошлом последний священник Ферапонтова женского монастыря, а после его закрытия – Ферапонтовского прихода. Отец Павел первым возобновлял богослужения в бывшем Кирилловском уезде после всех закрытий храмов, когда в 1943 году вновь разрешили открыть церковь. Он же давал Валентину Парамонову рекомендацию для поступления в семинарию.

Но недолго пришлось отцу Валентину служить в Кириллове. В феврале 1953 года его назначили временно исполняющим обязанности настоятеля Богородской Лысогорской церкви села Чирково Усть-Кубинского района, а с сентября он был переведен в Воскресенский собор города Череповца. Через 6 лет из Череповца отцу Валентину пришлось спешно уезжать.

Воскресенский собор, как и большинство церквей, был изуродован в 1930-е годы тем, что были снесены не только кресты, но и пять его куполов: ничто не должно было выдавать в нем культовое здание. И вот молодой настоятель начал восстанавливать свергнутые купола. Но силы оказались неравны: под давлением уполномоченного, подтвержденным прямой угрозой соответствующих органов, новые металлические конструкции на Воскресенском соборе за одну ночь были сняты. Не только угрозы, но и прямая опасность расправы нависла над батюшкой. После каждого вечернего богослужения бабушки стали провожать настоятеля домой до самой двери, потому что его могли убить.

Летом 1960 года на имя митрополита Крутицкого и Коломенского Николая (Ярушевича) батюшкой было подано прошение о принятии в московский клир на любое вакантное место. Это было возможным, поскольку матушка Маргарита была прописана в Москве, там же учились и дочери.

Первым назначением отца Валентина в московской митрополии стал город Егорьевск. За ним следовали московские храмы: Скорбященская церковь на Калитниковском кладбище, Знаменская в Аксиньине, Петропавловская церковь у Яузских ворот, церковь Иоанна Воина на Якиманке, Скорбященский храм на Большой Ордынке и, наконец, Воскресенский храм на Ваганьковском кладбище – с 18 марта 1982 года.

Попав на Ваганьково, отец Валентин сказал матушке Маргарите: «Здесь меня и похороните». Всего священствовал отец Валентин 45 лет, из них 12 последних – на Ваганьково, в 1987 году награжден митрой. Ежедневно он совершал литургию, служил самозабвенно, был очень строг к алтарникам и диаконам, требовал неукоснительного соблюдения Устава, благоговейного и истового служения.

Отец Валентин у престола Покровской церкви города Кириллова 

Батюшка обладал феноменальной памятью не только на лица и события, но проявлял прекрасное знание богослужебного Устава, за что в шутку его называли «ходячим Типиконом». Он знал наизусть все воскресные евангельские чтения, требник, каноны и много акафистов. Несмотря на строгость в алтаре, после службы это был добрый, любящий и заботливый отец, и прекрасный рассказчик, остроумный и веселый.

Царские плиты

На Ваганьковском кладбище у храма Воскресения Словущего с западной стороны неподалеку от входа лежат каменные плиты с надписями имен членов императорской семьи Романовых. Рядом – полутораметровый мраморный крест на постаменте с надписью: «Сей крест установлен в память Новомучеников и Исповедников Российских 2 февраля 1991 года». Идея создания мемориала страстотерпцам царствующего дома Романовых в те – для Церкви еще совсем не свободные годы – принадлежала митрофорному протоиерею Валентину Парамонову, который никогда не поступал «страха ради иудейска», а только по повелению своей совести и пастырского долга.

История этих памятников началась в 1975 году, когда отцом Валентином был случайно обнаружен пьедестал, выброшенный на одну из подмосковных свалок. Пьедестал с надписью был частью креста, установленного в Кремле еще в 1894 году прихожанами Кремлевского Успенского собора в память о царе-миротворце Александре III. В 1918 году крест был уничтожен во время всем известного коммунистического субботника, в котором принимали участие Ленин и Свердлов. Этот чудом уцелевший пьедестал был тайно привезен батюшкой на Ваганьково и спрятан рядом с храмом.

20 октября 1989 года в день кончины царя Александра III отец Валентин открыто отслужил первую панихиду по нему. Вскоре скульптор Николай Павлов изготовил верхнюю часть пьедестала – новый крест белого мрамора с высеченным двуглавым орлом и терновым венцом. Инициаторами этой патриотической затеи, кроме протоиерея Валентина, были еще трое. Это Герой Советского Союза и участник штурма рейхстага гвардии полковник Е.М. Левшов, член Союза художников И.С. Сычев – внук белого генерала и коменданта города Иркутска Сергея Сычева, и иеромонах Гермоген (Хмельницкий).

Через месяц рядом с крестом появились четыре плиты. На самой большой из них высечена надпись: «Памяти Царственных Новомучеников и Страстотерпцев Российского Императорского Дома Романовых». Далее шел поименный список замученных и убиенных в 1918-1919 годах в Перми, Алапаевске, Санкт-Петербурге. На второй плите высечен пофамильный список слуг и приближенных, погибших вместе с членами Императорской фамилии. На третьей: «Государю Императору Николаю Александровичу Романову – Память во веки веков!» На четвертой: «Вечная память русским офицерам, отдавшим жизни свои за Государя Николая Второго, офицерам «Союза защиты Родины и Свободы» группы Князя М.Лопухина, казненным в мае-июне 1918 года. Вечная слава сербским офицерам, погибшим при спасении Великой Княгини Елены Сербской, жены Великого князя Ивана Романова».

Установлены плиты были в ночь на Пасху 1991 года. Ночное время было выбрано для соблюдения тайны и чтобы избежать возможного противодействия властей. Вскоре была привезена земля с места убиения членов императорской семьи и над ней положена пятая плита черного гранита с надписью: «Правда о смерти царя, правда о страданиях России. Священная земля с мест мученичества 19 царственных узников привезена и воссыпана здесь 19 мая 1991 года, в день Иова Многострадального».

В дополнение к царскому комплексу рядом был установлен деревянный крест в память «всех священнослужителей Русской Православной Церкви, замученных и убиенных за Веру Христову». К этому добавлены еще две мраморных доски, помещенные на стене второго храма Ваганьковского кладбища во имя великомученика Георгия Победоносца. Одна – в честь 70-летия мученического подвига священномученика Вениамина, митрополита Петроградского, и иже с ним пострадавших. Вторая содержит список священнослужителей, расстрелянных и погребенных на Ваганьковском кладбище в 1920-1930-х годах. Мемориальные доски были освящены 6 мая 1992 года.

Рядом с царским мемориалом вскоре упокоился и сам настоятель храма Воскресения Словущего митрофорный протоиерей Валентин Парамонов – 12 сентября 1994 года.

Через два года в ночь с 18 на 19 июля неизвестные пытались взорвать памятный знак царской семьи. А на 19 июля приходился день ангела отца Валентина. Собрались батюшкины близкие: матушка с дочерьми, бывшие алтарники, прихожане, священники и монахи, близко знавшие отца Валентина, его ученики. Но у могилы не получилось послужить панихиду, к ней нельзя было подойти, поскольку ее вместе с царскими плитами и крестом оцепила милиция. По счастью, могила отца Валентина не пострадала, только разбилось стекло, прикрывавшее лампадку, и слетел накладной крестик с надгробного деревянного креста. Отслужили панихиду в храме при открытых Царских вратах.

На поминках 

Последний раз я приехала к отцу Валентину незадолго до его кончины. Узнав о скорбном событии с большим опозданием, я смогла приехать только на 40-й день. На поминках в доме Парамоновых собралось, кроме родных, много батюшек. Речи, которые я услышала о покойном отце Валентине, как-то не показались мне проникновенными. Были общие тосты, утешительные слова матушке и дочерям, но мне не хватало личностных воспоминаний. Среди тех, кто пришел почтить память батюшки, была алтарница храма монахиня Сергия, у которой я попросила разрешения встретиться отдельно для беседы.

В назначенный день я приехала на Ваганьково. Но желаемой беседы не получилось. Мать Сергию все время отвлекали: куда-то звали, что-то спрашивали. Тогда она увела меня в одно из помещений при храме. Но и здесь оказалось суетливо: кто-то входил, что-то обсуждал, бабушки гремели ведрами, громко разговаривали, то и дело приходилось отрываться от разговора. К сожалению, и на этот раз я оказалась как-то некстати. Труднее всего в этой ситуации было матушке Сергии, которой приходилось переключаться от воспоминаний к церковным заботам. Поэтому из недолгой беседы совсем немногое я смогла записать. Но и эти крупицы мне очень дороги.

Наташа, как звали в миру монахиню Сергию, пришла на Ваганьковский приход по благословению своего духовника. У нее был тогда какой-то тяжелый момент в жизни, и духовник благословил ее обратиться к отцу Валентину Парамонову.

Первым послушанием Наташи была уборка в храме, чистка подсвечников после службы, а также мытье посуды в трапезной. В один из первых дней по какому-то вопросу Наташа спустилась в трапезную, где староста представил ее настоятелю.

– Кто вас благословил сюда? – спросил отец Валентин.

– Отец Даниил из Донского монастыря, – ответила она.

– А что вы умеете делать?

– Что благословите, отче, – ответила Наташа, как учили ее в Донском монастыре.

– Хорошие у вас учителя, – отметил батюшка.

Так состоялось знакомство будущей монахини Сергии с батюшкой, о котором она всегда вспоминала с особой теплотой.

Из беседы с монахиней Сергией(диктофонная запись 1997 г.) 

«Однажды я слышу разговор, – рассказывала мне мать Сергия, – батюшка обращается к старосте и говорит про меня: «вот бы ее к нам в алтарь». А староста Юрий Иванович отвечает: «нельзя ее, она девица». На что батюшка возразил (такой северный фольклор): «и девица может быть как сухая палка»...

Новое мое послушание, кроме уборки храма, было готовить батюшке трапезу. Тут я познакомилась с ним уже ближе...

Проходит три недели, и как-то батюшка остановил меня и говорит:

– Знаешь что, Наташа? Давай будем готовиться в алтарь.

– Как в алтарь? – я буквально была ошарашена. – Я не могу, я не имею права, недостойна...

А батюшка своей твердой рукой, своим твердым словом сказал:

– Не твоим бабьим умом лезть в этот вопрос. Есть благословение, а с твоей стороны должно быть послушание.

Я поехала к отцу Даниилу. Отец Даниил благословил послушаться настоятеля. Я всё еще надеялась, что это как-то забудется. Но батюшка не забыл. И вскоре велел мне начать шить одежду к 4 декабря.

– А почему к 4 декабря? – спросила я.

– Ты же знаешь, какой это большой праздник? Введение во храм Пресвятой Богородицы! По старинным белозерским традициям, в женских монастырях первые постриги и введение в алтарь совершались на этот праздник. Готовься.

Так Господь меня призвал. Эту ночь я не спала, всё плакала и не знала, молиться ли мне, радоваться ли, или скорбеть. Очень переживала, для меня это было настолько неожиданно, что я не понимала, что происходит.

Наступило 4 декабря. Задолго до начала праздничной службы я приехала в храм. Батюшка уже был в церкви, клир и клиросные тоже были в сборе. Приготовленный для алтаря сверток с одеждой я подала батюшке. Там лежали подрясник, платок, тапочки, поясок и четки. Батюшка одежду освятил и велел мне переодеться. Я переоделась и подошла к амвону.

Отец Валентин взял меня за руку и начал читать молитву. На всю жизнь я запомнила слова из молитвы: «хотящий трудиться во Святая Святых...» В это время хор запел, не помню, какое песнопение. Батюшка меня, как заблудшую овечку, ввел за руку в алтарь и там держал за руку, пока я клала первые три поклона у Престола. Когда я встала от поклонов, батюшка стал мне объяснять: вот это Престол, вот здесь можно ходить, вот здесь нельзя... Я все еще не понимала, что со мной произошло. Так с 4 декабря 1993 года я начала свое послушание алтарницы.

– Ты же понимаешь, – предупредил батюшка, – что из алтаря обратного хода не бывает.

Три дня я учила службу по книжке. Через три дня батюшка книжку велел отложить:

– Если ты службу будешь только по книжке учить, то ничему не научишься. У тебя есть глаза, есть уши – смотри и учись.

Я смотрела за каждым движением батюшки во время службы. И училась. Батюшка всегда сам готовил облачение на тот или иной день, я смотрела, какого цвета надо и мне покровцы положить, какую пелену принести. Несколько раз бывало так, что кадило у меня гасло. Батюшка на это очень сетовал:

– Самый грех для алтарника, чтобы холодным или пустым кадилом служить. Этот грех на твою голову будет.

Были, конечно, и слезы, и большие слезы, и не только у меня. И другим алтарникам попадало, потому что отец Валентин был предельно строг в службе. Он говорил: «Если ты алтарник на Ваганьково, ты должен уметь всё, начиная от колокольни и кончая подвалом». То есть: звонница, просфорня, ризница, храм, клирос, алтарь и трапезная. А после службы, когда спускались в трапезную или шли домой, это был совершенно другой человек – заботливый и веселый.

Те традиции, которые пришли, видимо, из Кириллова, они и у нас были, и я, что могла, запомнила. Например, на первой седмице Великого поста, в среду, по старой ваганьковской традиции, которая была введена отцом Валентином, раздавали ржаной теплый хлеб с солью.

– Ты знаешь, почему? – спросил батюшка, видя мое удивление. – Как мы поем: «дающего пищу алчущим»? Ведь многие прихожане столь благочестивы, что не вкушают ничего до первой литургии Преждеосвященных Даров. Кроме антидора, ты дай им и хлеб с солью.

Или вот еще. У нас в храме пять алтарей, и на праздник Похвалы Пресвятой Богородицы отец Валентин служил во всех пяти алтарях попеременно. Например, первый икос акафиста – в одном алтаре, второй – во втором, третий – в третьем. И везде он менял облачение. Это было так красиво! Действительно, настоящая Похвала Божией Матери!

А на «сорок мучеников Севастийских», как говорил батюшка, надо печь жаворонков. И я каждый год их пеку. Пусть их мало, но я вижу глаза людей, когда выношу из алтаря этих жаворонков, и раздаю всем по кусочку и несу в трапезную.

...Сколько у нас было тяжелых отпеваний – ведь храм на кладбище стоит – особенно, когда родители детей хоронят. Люди приходили к батюшке со своим горем почти каждый день, и родители, и вдовы. Он всегда утешал. Положит, бывало, скорбящей матери руку на голову: «Нет, ты еще не успокоилась, тебе еще надо прийти ко мне». Всегда просфорочку вынесет, утешит, люди чувствовали его теплоту и участие...

А иных мирил. Приехала как-то к отцу Валентину семейная пара. Они недавно повенчались, и какие-то начались между ними серьезные разногласия. Батюшка сначала молчал, слушая их, потом пригласил в трапезную. Они сидят грустные, мы с батюшкой грустные. Потом отец не выдержал и говорит: «Да, жена – не лужа, всё равно достанется мужу». Все заулыбались, и разрядилась напряженность. Потом отец Валентин с ними побеседовал, смотришь, они поехали, примирившись.

К нему приезжали разные люди, в том числе и знаменитые, и всегда батюшка знал, что кому сказать и как утешить. Потом они делились с нами: около батюшки так легко становится, около него посидишь, и все горести куда- то уходят...

А наши с ним беседы! Я никак не могла дождаться трапезы, чтобы послушать батюшку. Он ел совсем немного, но за трапезой всегда были его рассказы. Я просила:

– Батюшка, расскажите мне что-нибудь о прошлой жизни, о семье...

Ему было очень радостно вспоминать. А я забывала все на свете, слушать его могла часами. Когда рассказывал о матери, отце, брате Евгении, всегда всплакнет. А когда вспоминал расстрел 1918 года на Золотухе, тоже всегда слезы текли. Это ведь было на глазах у народа, когда расстреляли шестерых человек, в том числе и матушку-игумению Серафиму Ферапонтовскую...

Я батюшке за все очень благодарна, он заложил во мне то зерно, которое дало возможность потом принять монашество. В сентябре исполнилось три года после кончины батюшки, и этот юбилей, я считаю, его алтарники достойно встретили – те ребята, которые были до меня. В этом году четверо стали священниками, и я, пятая, приняла мантию. Первую панихиду каждый батюшкин воспитанник старался отслужить у него на могилке. Этим можно сказать, как отцовская память достойно чтится.

В шутку ваганьковских алтарников называли старинным греческим словом (или – от фамилии батюшки) «парамонарь». Когда нас спрашивали, какой устав на Ваганьково, мы говорили: Ваганьковско-Парамоновский.

Помню, как мне доставалась каждая деталь одежды. То есть, каждую надо было заслужить. Может быть, это было в Леушинском монастыре, или тех краях? Помню, как подошло Прощеное воскресенье, батюшка мне благословил апостольник, подошла Пасха – благословил скуфью.

Когда я получила скуфью, то нос у меня задрался очень высоко. Батюшка это заметил. А дальше было вот что. Как раз приехал из Кириллова молодой священник отец Алексей, и после службы по традиции его пригласили в трапезную. Я в это время возилась на кухне с тарелками, но разговор весь слышала.

– Вот ты представляешь, отче, – говорит гостю отец Валентин, – мать-то какая у меня? Я говорю «Благословенно Царство...» и митру надеваю, а она из пономарки на меня смотрит и шапку свою монашескую одевает: «А чем я хуже попа?!» А по ее делам не шапку монашескую, а пионерскую пилотку носить надо.

Я всё это слышу, конечно. Они там посмеялись, а я себе камушек этот положила для памяти – нос надо поменьше задирать.

На Ваганьково долго сохранялся фольклор, который пришел из Кириллова вместе с отцом Валентином. Например, если неожиданно появился человек, которого ждали, батюшка говорил: «В аккурат ты здесь нарисовался». Или, батюшка очень не любил шума в храме, и если из алтаря слышал разговоры, выйдет, бывало, на клирос, посмотрит и скажет: «Ну, полторы старухи в храме, а шуму-шуму... как будто храм битком...» Мне в учении говорил: «Батюшка не ругает, а говорит». А еще: «Я тебя знаешь как воспитываю? Святым кулаком да по окаянной шее».

– Где должен стоять пономарь, когда батюшка входит в алтарь? Что ты мне говоришь «Доброе утро»? Ты что должна сказать? «Благословите, батюшка». Так где ты должна стоять, когда я захожу в алтарь? – а у меня слезы текут. – Пономарь должен стоять возле жертвенника и читать записки. А ты что делаешь?

Из семинарского выпуска отца Валентина вышло много знаменитых священников, были и владыки. Как-то подходит день 3 июня, батюшка сидит в трапезной и говорит:

– Ты мне напомни – Костьку поздравить.

Я себе записала, напоминаю:

– Батюшка, надо Костю поздравить. А кто это?

– Да это ж Владыка Питирим.

Они очень дружны были. Когда учились в семинарии, их иногда просили читать Псалтирь по покойникам, за что родственники умершего давали денежку. Однажды позвали их с Костей Нечаевым почитать ночью Псалтирь. Читали они по очереди, пока другой спал. Сначала всё было спокойно, а после 12 ночи начались такие страхи у обоих, что они насторожились.

– Пойдем, Валька, – сказал Костя, – здесь что-то нечисто.

Разбудили они хозяйку и стали спрашивать, как умер покойный. Хозяйка стала ругаться:

– Раз заплатили вам, то и читайте, и не задавайте вопросов.

Но ребята вернули деньги и ушли, оказалось, что мужчина этот повесился. Рассказал мне этот случай батюшка для того, чтобы я была внимательнее, когда читаю после полуночи Псалтирь по усопшим.

Батюшка был иподьяконом у Патриарха Алексия. И на свою первую службу – в церкви Всех Святых на Соколе – опоздал, проспал нечаянно. А старшим иподьяконом был Константин Нечаев, будущий митрополит Питирим. Он и набросился на него:

– Валя, ты где был? Проспал?

Батюшка думает: ну всё, это моя последняя служба, первая – она же и последняя. И говорит:

– Костя, да что ты! Там народу – море, я Святейшему дорогу давал.

Я как-то спросила:

– Батюшка, а куда вы свою первую зарплату дели?

Он улыбнулся:

– Какую зарплату?

– За патриаршую службу, – он раньше говорил, что всегда после службы поощрение давалось.

– Представляешь, купил вафельный торт и полфунта ветчины, и съел в Александровском саду на скамейке. Представь, приехал я из Кириллова – из голодного края, да после войны! Ветчины я никогда в жизни не видел...

Как-то мы ехали на машине с батюшкой мимо Новодевичьего монастыря, где он когда-то учился в семинарии. Когда проезжали мимо прудов, он меня спрашивает:

– Помнишь про одеяло?

– Помню, батюшка.

– Когда я стал иподиаконом у Святейшего – прошло две или три службы – и вот мои ребята-однокурсники по семинарии как-то пишут мне записку: «Негоже патриаршему иподиакону спать под таким одеялом». А я из деревни с собой привез лоскутное одеяло и спал под ним. И что ты думаешь? Набрал камней, булыжников, связал все это в одеяло и ночью в Новодевичьем пруду утопил. А уже со следующей зарплаты на Тишинском рынке купил себе шерстяное одеяло.

Еще, помню, говорили мы о кирилловских традициях. Есть один момент в службе, может быть, он спорный, я спрашивала об этом у других батюшек. Особенность вот какая. Когда совершается проскомидия и из агничной просфоры вырезается Агнец, то антидор не разделяется на четыре части, как я видела у других батюшек, а остается целым. Как-то я спросила у отца Валентина: почему так? Он сказал, что так служили в Кирилловских храмах, что действие это символично: «до Рождества – Дево и по Рождестве – Дево». Это традиция Кирилло-Белозерского края».