…Его привёл ко мне поэт Маринов.
Помню, стоял февраль и был вечер. Я только что прибежал с лыжного кросса и намеревался нырнуть под душ, а затем засесть за рукописи (распорядок дня у меня был жёсткий, как у аскета). Но раз заявились гости…
– Знакомься, – сказал Маринов. – Николай Рубцов.
Имя визитёра мне ни о чём не говорило – оно было не на слуху покамест. Не привлёк и видок его, явно не щегольской. Горожане наши форсили в лакированных туфлях, а у него – валенки, шубейка… И если бы не печать собственной значимости на лице, если бы не взгляд, быстрый и острый, выдававший тонкую и сложную натуру, я бы принял его за начинающего прозаика и стал ждать, что сейчас передо мной ляжет на стол пухлая повесть о лесорубах.
Вопрошающая насторожённость Рубцова, однако, тотчас исчезла, как я начал решительно стаскивать с него шубейку, а хозяйка метнулась на кухню ставить чайник. И он, очевидно, решив, что попал в общем-то к свойским людям, по-свойски же и спросил меня, взявшись за живот:
– Слушай, старик. У тебя соды нет, случайно?
Сода нашлась. И нашлось всё остальное – «для сугрева».
Потом по моей просьбе Рубцов читал стихи, кажется, «Осенний этюд». Читал по памяти, хотя и держал рукопись перед собой. Стихи были про наше, северное, застревали в душе. Но не слишком доверяя себе, я смотрел на Маринова, чтобы узнать его реакцию. Маринов кивал с восхищением и завистью. Так-с, всё ясно.
На этом мне бы взяться за баян или отвлечь гостей от поэзии каким-то иным образом. И тогда у нас всё бы завершилось гладко. А я в силу своей привычки высказывать на литобъединениях замечания, не удержался и тут.
– Понимаешь, Коля. Там у тебя есть про змею… Чёрная болотная гадюка – это, конечно, эффектно. Но мой крестьянский практицизм подсказывает, что гадюки – они больше серые…
И – всё! Болотная гадюка в «Этюде» будто ожила и проползла между нами.
Острые глаза Рубцова блеснули с холодным отчуждением.
– В гробу я видал твой практицизм! – И он схватился за шапку.
Нам с Мариновым с трудом удалось успокоить его и вновь усадить за стол, к заварному чаю. Но, и прихлёбывая чай, Рубцов продолжал коситься на меня немило и повторять:
– В гробу я видал твой практицизм!
Проглотить бы мне это! Да у меня тоже характер-то не мёд.
– Ну, в гробу – не в гробу, а гадюки – они больше серые.
И Рубцов, сопровождаемый солидарным с ним Мариновым, вскоре ушёл, чтобы заскочить ко мне на другой день и, может, посмеяться над своей, да и над моей тоже, хмельной запальчивостью. Но я был вновь на лыжне, и, между прочим, далеко не в радужном настроении. Ругал себя: тоже серпентолог выискался! Вдруг гадюки и в самом деле бывают чёрные? Пусть и не в нашем районе, а где-нибудь в Тотьме или Вытегре…
Ругаю себя и ныне, спустя много лет. Не о змеях, вообще не о стихах надо было спорить.