Квартира Виктора Петровича Астафьева

ВОСПОМИНАНИЯ, ДОКУМЕНТЫ, ИССЛЕДОВАНИЯ

Из воспоминаний Ольги Анисимовны Веретновой:
«В 1969 году мы переезжали из коммунальной квартиры на улице Лермонтова. Нас возили тогда на машине смотреть квартиры, которые освобождаются, - вспоминает вологжанка Ольга Веретнова, в прошлом педагог и библиотекарь. - Один раз мы с мамой Фоминой Екатериной Ивановной попали на улицу Урицкого, 94 (теперь Козленская). Поднялись на второй этаж. Оказалось, в этой квартире жил писатель Виктор Астафьев. Нам открыла его жена Мария Семеновна. Мы зашли. Маленький коридорчик, большая комната. Вот что мне бросилось в глаза - у них в гостиной лежала шкура белого медведя на полу и стояли два кресла. Вся стена в одной комнате у них была в книжных стеллажах, стояли стул, старый стол, на нем - пишущая машинка. Когда мы стали заглядывать во вторую комнату - там дочка спала».
Трикоз Э. Л. Настоящую Русь писатель Виктор Астафьев нашел в Вологде / Э. Трикоз, Л. Ефремова // Красный Север. – 2020. – 13 мая.

«В Вологду мы приехали февральским вечером в 1969 году. Народу на перроне оказалось много и не сразу к вагону пробились нас встречающие. Пока здоровались, знакомились, обнимались в толчее, разбирали вещи, Николай Рубцов – я только его одного, кажется, в ту пору не знала лично, а так была знакома со всеми. Николая Рубцова знала по стихам раньше, чем состоялось наше личное знакомство.
А личное знакомство произошло в феврале 1969 года, когда наша семья переехала жить в Вологду.
Когда я подала ему руку на вокзале, обрадовавшись догадке, что это и есть Николай Рубцов – я видела его портрет, – он, чуть улыбаясь, уставился на меня своим острым в прищуре взглядом, вроде даже колючим, и сказал серьезно:
– Рубцов!.. Вы обратили внимание: встречать вас пришла вся вологодская писательская организация! Вот и я пришел тоже... чтобы в полном составе.
Тогда мне это показалось желанием выглядеть оригинальным и не очень понравилось, и недоумение посетило: Рубцов, написавший «Звезду полей», и этот – один и тот же человек! Это, может быть, еще и потому, что я по стихам вообразила его себе вовсе не таким. На Коле темное пальто, шапка пирогом, шарф пестренький, довольно легкий для зимы, небрежно высовывался одним концом поверх пальто; на ногах – разношенные валенки, а на руках – деревенские варежки-самовязки из овечьей шерсти, новые, видать, даже не запушились еще, не обмялись. Руки отчего-то он все время держал напряженно, прижав большие, остро завершенные пальцы варежек к ладоням. И мне опять показалось: он нарочно руки так держит, напоказ, как бы «работает» под деревенского мужика. Отчасти это так и было. Я после не раз буду убеждаться, что ему иногда нравилось «выглядеть» неряшливо, пальто будто с чужого плеча, широкое, с длинными рукавами, помятое, шапка тоже, валенки стоптаны... Объяснял он это тем, будто проверяет, как же друзья и вообще люди к нему относятся, что думают о нем и что в нем ценят больше: его внешний вид или его душу и талант.
В тот же раз, присмотревшись повнимательней, решила, что варежки ему просто велики. И тут не удержалась, уж пристальней смотрелась ему в лицо и опять встретилась с его прищуренным взглядом, не только колючим, пронзительным, но и настороженным, неспокойным, что ли, необыкновенно странным, одним словом».
«Вечером того дня все собрались отметить наш приезд. На столе – вино, закуски, шаньги! Не ватрушки, а именно шаньги, с картошкой, с творогом, со сметаной – на любой вкус! Каждая с тарелку величиной. Наверное, только в Вологде выпекают такие пышные да аппетитные и продают их повсюду, на каждом углу. И едят их все походя.
Скоро заговорили все разом, смеялись, читали стихи. Николай Михайлович почти весь вечер играл на гармошке. Пил он мало, то ли не в настроении был, то ли не хотел производить плохое впечатление – не знаю. А пел много – и так пел! Пел свои стихи, подладив под них музыку, – сочетание необычное, великолепное, великолепное еще, может, потому, что как пел сам он свои стихи-песни, так никто не сможет.
<…> А Николай, устроив гармошку на узеньких коленях, чудно переплетя ноги, – он их действительно как-то по-чудному переплетал, как бы обвивал одной ногой другую! – прошелся по клавишам, посмотрел в пространство, мимо или сквозь сидящих за столом, и, отвернувшись вполоборота, запел:

Меж болотных стволов красовался восток огнеликий...

Слова-то какие! Шесть слов, а перед глазами целая картина – видение природы!

Вот наступит октябрь – и покажутся вдруг журавли!
И разбудят меня, позовут журавлиные крики
Над моим чердаком, над болотом, забытым вдали...

Рубцов откинул голову, веки почти смежены, лишь бритвенно сверкают глубоко в прищуре глаз, мглисто-темные, остро-лучистые, брови горестно сдвинуты, на шее напряглась и пульсирует, бьется крутая бугристая жилка, и голос уж вроде на пределе, в нем тоска и боль, тревога и сожаление, ожидание и отрешенность.

Широко по Руси предназначенный срок увяданья
Возвещают они, как сказание древних страниц.
Все, что есть на душе, до конца выражает рыданье,
И высокий полет этих гордых прославленных птиц...

Смолк, расслабил руки, склонил голову. Притихло застолье. Некоторые запокашливали, за сигаретами потянулись.
– Коля! Это же прекрасно! – произнес Саша Романов.
Эти журавли... – Сдвинув брови, он пытался мысленно сравнить их с чем-то таким же, им под стать, и чувства свои выразить хотел, но не смог в момент этот и воскликнул: – Что же ты с нами делаешь? Коля?!
Опять все заговорили, зашумели, задвигали стульями... И так будет всякий раз, когда Николай запоет свои песни: не будет вокруг равнодушных, каждый по-разному, каждый по-своему, но каждый будет переживать смятение и радость, тоску и восторг, боль и наслаждение – чувства удивительные, необъяснимые, непременно возвышенные.
<…> Помню, у нас на новоселье Николай был в ударе: весь вечер играл на гармошке и очень много читал стихов, особенно Тютчева. И еще несколько раз в тот вечер играл любимый им «Вальс цветов». Я уже позже услышу о том, что этот вальс связан с его первой любовью, нежной, трепетной, робкой, светлой, о которой он даже не напишет стихов – будто бы боязно ему было прикоснуться, боязно опечалить или осквернить воспоминание о том «чудном мгновенье».
На другой день под вечер он снова пришел к нам, со смущенной улыбкой сказал: «Вчера мне вовсе не хотелось уходить, да отдыхать вам надо было... Вот пришел опять...» Вскоре он повел разговор о Гоголе, да так интересно, с юмором, с удивительной радостью, наизусть цитируя отрывки и реплики из «Мертвых душ», мы смеялись до слез. Николаю это очень нравилось. Прощаясь, пообещал в следующий раз повеселить нас рассказами из литинститутской жизни.
И этот случай, и вообще, что он часто, чаще чем другие, заходил к нам, разговаривал, читал стихи, с улыбкой говорил, как у нас хорошо, уютно... Мне казалось, он понимал, чувствовал, как непривычно, одиноко, тоскливо нам пока на новом месте, и старался как бы скрасить нашу жизнь, отвлекал...».
Корякина-Астафьева, М. С. Знаки жизни : [документально-художественное повествование о В. П. Астафьеве] / М. С. Корякина-Астафьева. – Красноярск : Книжное издательство, 1994. – С. 204-209. 

«Первая квартира, в которой поселили Астафьевых, была удобная, в хорошем доме и месте, но она была предоставлена им временно — до завершения строительства нового дома. Конечно, жить, не распаковывая баулы, не очень-то удобно и в хорошей квартире. Поэтому Виктор Петрович отправился назад в Быковку — обрести утраченный творческий настрой, а Мария Семеновна осталась на хозяйстве. Вот как она описывает это время:
"Хорошо, что через дом располагалась кулинария. Там можно было взять свежие, пышные шаньги, причем, на любой вкус: со сметаной, с яйцом, с творогом"».
Ростовцев, Ю. А. Виктор Астафьев / Юрий Ростовцев. – Москва : Молодая гвардия, 2009. –  С. 253.

«Жена Александра Романова Анастасия Александровна вспоминает, как по-особенному входил Н. Рубцов на порог дома (сначала отступит назад, как бы извиняясь за свой визит, а потом уже входит), как пел он свою песню «Морошка» на новоселье у Астафьевых (ушёл весь в себя – никого вокруг не существовало)…»
Что вспомню я? : фотосюиты на стихи Н. Рубцова / Марина и Андрей Кошелевы ; [вступительная статья : М. Кошелева, Л. Петрова, А. Сальников]. – Москва, 2011. – С. 147, 151.
Читать полный текст

«Но... я начала рассказывать о визите к Астафьеву. Коля, видимо здесь уже бывал, потому что как старый знакомый уверенно перешагнул порог впереди меня. И пригласил меня следовать за ним тоже уверенно. Будто встречи у него с известными людьми проходят так вот – запросто, как сказано:
– Пойдем к Астафьеву!
Я поздоровалась с приветливыми хозяевами. Виктор Петрович назвал меня по имени и это удивило Рубцова.
– Ты что, уже знакома?
Это не понравилось ему. Он хотел познакомить меня с большим писателем, а оказывается...
Тут Коля делает одному ему необходимый трюк. Он хочет дать понять, что я не наравне. Что я даже не знаю Астафьева, как писателя, не интересуюсь (может, по своей необразованности) его книгами.
– Да знаешь ли ты, кто это? Это Астафьев! Ой, да ты, наверно, и произведений его не читала!
Говорит он так громко, даже грозно, с такой уверенностью, словно бьет по голове, сбивая в пол.
Удивительно то, что я ничего не могла возразить, хотя читала трогательный рассказ Астафьева о своей бабушке в «Литературной России». Я даже вырезку сделала. На портрете крупным планом Виктор Петрович, молодой и обаятельный.
Стою, как пришибленная, не в силах сдвинуться с места.
– Ну ладно, ладно, – добродушно улыбается Виктор Петрович. И приглашает пройти в комнату.
В Вологде он совсем недавно. И хочет поближе ознакомиться с окрестностями.
– Карту области найти бы...
– Я видела, есть такая карта в книжном магазине, – говорю я.
– Так принеси! – тоном приказа, и громко опять, кричит Коля. Потом уже потише (словно спохватившись):
– Да-да, принеси. Обязательно, если сможешь.
…Надо же! Не забыл об этом. Через неделю опрашивает:
– Отнесла Астафьеву карту?
– Конечно, прямо на другой день.
– Правильно сделала, – довольный, закивал головой».
Старичкова, Н. А. Наедине с Рубцовым : (воспоминания) / Нинель Старичкова. – Вологда : [Малоземов], 2001. – С. 103.
Читать полный текст

«День солнечный, теплый. Вербное воскресение. Навстречу нам попались две девочки с пышными букетиками вербы. Коля наклонился к ним:
– Ой, какие хорошие девочки! И с вербушками. А мне вы не подарите?
Девочки охотно поделились пушистыми прутиками. И Коля, уже гордо подняв их кверху, сразу же при входе в дом Астафьевых, преподнес их Марии Семеновне.
– Можете пройти на кухню. Выпейте, если хотите. Там есть лимон. Можно и лук. Виктор Петрович его любит.
Прошли с Колей на кухню. Он налил себе полстопки водки, чуть-чуть плеснул мне.
– Ты что будешь?
– Лимон.
– А я – лук.
Выпив и закусив, Коля выходит из кухни и объявляет:
– Я ел лук, как Виктор Петрович, а она – лимон.
– Ну и хорошо, – отвечает Мария Семеновна, занятая домашними делами.
Как я заметила, она никогда не сидела, сложа руки. И сейчас что-то вяжет – шапочку или беретик. Виктор Петрович занят в кабинете. Ирина – дочь Астафьевых – играет на пианино у себя в комнате. Мы разговариваем с Марией Семеновной.
Коля идет к Ирине. Слышно, как он озорно смеется, подшучивает над ней.
Вскоре она прекращает музицирование и выходит к нам в общую комнату.
Коля не перестает озорничать. На что Ирина отмахивается: «Ну, дядя Коля!» Коля сразу посерьезнел: «Какой тебе дядя? Мы наравне». (Девушке около 20, ему – за 30.)
На громкий разговор вышел Виктор Петрович, смеется:
– Думаю, что за дядя у нас объявился? А это ты!
Виктор Петрович. Умнейший человек. Уважаю и ценю. Мне хочется его постоянно видеть и Марию Семеновну тоже…»
Старичкова, Н. А. Наедине с Рубцовым : (воспоминания) / Нинель Старичкова. – Вологда : [Малоземов], 2001. – С. 126.
Читать полный текст

Из стихов Николая Рубцова

ЖУРАВЛИ

Меж болотных стволов красовался восток огнеликий...
Вот наступит сентябрь – и покажутся вдруг журавли!
И разбудят меня, как сигнал, журавлиные крики
Над моим чердаком, над болотом, забытым вдали.
Вот летят, вот летят, возвещая нам срок увяданья
И терпения срок, как сказанье библейских страниц, –
Все, что есть на душе, до конца выражает рыданье
И могучий полет этих гордых прославленных птиц!
Широко на Руси машут птицам прощальные руки.
Помраченье болот и безлюдье знобящих полей –
Это выразят все, как сказанье, небесные звуки,
Далеко разгласит улетающий плач журавлей!
Вот замолкли – и вновь сиротеют холмы и деревни,
Сиротеет река в берегах безотрадных своих,
Сиротеет молва заметавшихся трав и деревьев
Оттого, что – молчи – так никто уж не выразит их!

<1964>