И. Порошин
Четверть века назад
(Из гимназических воспоминаний)
// Русская школа. — 1905. — № 1–3 (январь-март). — С. 27–39.

Вологодская классическая гимназия, в 7-й класс которой я поступил в августе 1880 года, оказалась, к великому моему изумлению, совершенно непохожей на те гимназии, с которыми мне пришлось познакомиться раньше. К сожалению, я пробыл в этой гимназии всего около месяца, и потому сохранившиеся у меня воспоминания о ней носят совершенно отрывочный и случайный характер. К тому же, за четверть века, протекшую с того времени, эти воспоминания так выцвели и побледнели, что я лишь с большими усилиями могу восстановить в своей памяти некоторые отдельные факты и эпизоды из своего кратковременного пребывания в Вологде. Потускнели и расплылись от времени и образы встреченных мною здесь педагогов, за исключением директора гимназии Красова, инспектора Прохнинского и двух-трех учителей, с которыми приходилось иметь дело чаще других. После той небольшой, но удушливой казармы, какую в сущности представляла собой Рыбинская прогимназия в начале своего существования, Вологодская гимназия показалась мне настоящим царством свободы, где чувствовалось легко и привольно. Здесь все, решительно все, было непохоже на Рыбинск. Начиная с классных комнат, высоких и светлых, и кончая сторожами, — добродушными ворчливыми инвалидами с медалями на груди, Вологодская гимназия так резко отличалась во всем от Рыбинской, что потребовалось несколько дней на то только, чтоб приспособиться к новым условиям моей школьной жизни. Одновременно со мною поступили в Вологду еще двое моих товарищей по Рыбинской гимназии; на одной общей «ученической» квартире мы и устроились в Вологде, неподалеку от гимназии, в доме какого-то не то мещанина, не то мелкого чиновника, промышлявшего ученическими квартирами. Как сейчас, помню тот трепет, какой испытали и я и мои коллеги, когда директор гимназии выразил желание познакомиться со своими новыми учениками поближе и нас пригласили однажды, перед уроками, в директорский кабинет. Однако в кабинете этот трепет исчез, когда директор протянул нам руку и совершенно просто, не как начальник, а как добрый знакомый, предложил нам сесть и начал расспрашивать о Рыбинской гимназии, об ее директоре и наставниках, о самом городе и жизни в нем. Такое общение с учениками было так необычно для нас, что мы совершенно растерялись в первый момент, и только овладевши несколько собой, могли дать более или менее толковые ответы на вопросы, интересовавшие нашего нового директора.
Такой же простотой и сердечностью отличались, насколько помнится мне, и отношения остальных лиц педагогического персонала. Во всем складе гимназической жизни чувствовалось что-то семейное, патриархальное. Эта патриархальность доходила до того, что в дни семейных праздников и торжеств в доме директора гимназисты, как мне рассказывали, освобождались от занятий, а по вечерам в здании гимназии устраивались танцевальные вечера, на которые воспитанники старших классов приглашались наравне с остальными гостями директорской семьи. Особенно строгих учителей среди педагогического персонала, по-видимому, не было: иначе память, вероятно, сохранила бы их имена. Гимназия была довольно многолюдная, состав классов большой, спрашивали поэтому редко и наукой особенно не угнетали. Формальные знания учеников были как будто ниже учеников рыбинской прогимназии (в особенности по древним языкам), но общее умственное развитие было значительно выше; по крайней мере, среди новых своих товарищей, воспитанников 7-го класса, я встретил несколько человек не только прекрасно знакомых с лучшими произведениями русской и западно-европейских литератур, но и читавших такие книжки, о каких мы в Рыбинске даже и не слыхали. Однако серьезной начитанности, с определенным, более или менее ярко окрашенным направлением, с какой мне пришлось вскоре встретиться в Нежинской гимназии, здесь не замечалось. Не слыхал я что-то и о каких-либо кружках самообразования или саморазвития, какие в то время уже начинали возникать среди гимназистов кой-где в больших провинциальных городах. Покончив с приготовлением уроков, мы собирались иногда по вечерам небольшими группами в 5–6 человек, чтоб прочесть что-либо из Тургенева, Л. Толстого или Достоевского; но такие совместные «чтения» были случайны и не носили определенного систематического характера. Другие «молодые» русские писатели, частью уже имевшие тогда имя, частью только что выступавшие на литературную арену, были известны вологодским гимназистам очень мало. Не проникали в гимназическую среду и наиболее популярные журналы того времени: «Отечественные Записки», «Дело», «Знание». По поводу прочитанных произведений обыкновенно завязывались оживленные споры, но исключительно на литературно-художественной почве, не переходя в область более общих — философских или социальных вопросов. Воспитанников, отличавшихся особенно большой начитанностью, не встречалось; но любовь к чтению в общем была гораздо сильнее, чем среди рыбинских гимназистов, довольствовавшихся только духовной пищей, какую давала школа.
Ученические квартиры посещались иногда гимназическим начальством, но, должно быть, очень редко, потому что гимназисты не жаловались на надоедливость этих визитов, возведенных в особого рода систему уже несколько позже. Редко заглядывало в Вологду и окружное начальство из Петербурга. Железной дороги от Рыбинска до Ярославля тогда еще не было; сообщение с Петербургом в зимнее время совершалось через Москву, и отдаленность расстояния от столицы была, вероятно, одной из важнейших причин того, что попечитель округа, его помощник и окружные инспектора были довольно редкими гостями в Вологодской гимназии. Так как практическая полезность таких случайных наездов подлежит большому сомнению с чисто-педагогической точки зрения, то редкость их не отзывалась, надо полагать, особенно неблагоприятно на положении учебно-воспитательного дела в гимназии.
Лет 20–25 тому назад Вологда представляла собой самое обыкновенное провинциальное захолустье, и наша гимназическая жизнь вне стен школы не могла похвастаться ни разнообразием, ни содержательностью развлечений. Постоянного театра в городе в тот год не было, и единственным развлечением для учащейся молодежи служили после-обеденные прогулки на главной улице (Кирилловской) или в городском саду. Гимназисты старших классов посещали трактиры и портерные; но все это имело очень скромные размеры, и такого повального пьянства, какое мне приходилось впоследствии наблюдать среди учеников других гимназий, в Вологде не замечалось. Некоторые великовозрастные воспитанники сильно увлекались охотой и частенько отсутствовали на уроках, пропадая из города иногда на несколько дней под-ряд. Чтоб такие манкировки не слишком бросались в глаза начальству, между учениками была установлена для загородных поездок на охоту известная очередь, нарушение которой считалось «верхом свинства». Впрочем, и само начальство смотрело на охотничьи экскурсии вверенных ему питомцев вполне снисходительно, тем более, что некоторые из педагогов, более молодые, разумеется, иногда присоединялись к своим ученикам, чтоб провести 2–3 дня в окрестностях города. Запрещения гимназистам носить огнестрельное оружие тогда еще не существовало, да если б оно и было, всегда бы нашлась возможность так или иначе обойти подобное запрещение: молодежь, как известно, в высшей степени изобретательна и находчива в таких случаях. Так называемых, «несчастных случаев», возможность которых обыкновенно мотивируется запрещение ученикам охотиться, я что-то не помню за все время своей школьной жизни; следовательно, и с это стороны такие запрещения едва ли можно считать основательными. Да и вообще пора бы уже давно подумать о том, что излишняя опека, парализуя самостоятельность и инициативу, может быть только вредной как в области общественного, так и индивидуального воспитания…
В Вологодской гимназии эта назойливая опека давала чувствовать себя ученикам довольно слабо, и, может быть, поэтому главным образом мое кратковременное пребывании в этой гимназии оставило у меня светлые воспоминания. Такие же воспоминания сохранили о ней и многие из моих товарищей, с которыми мне пришлось встретиться впоследствии в университете. Может быть, более продолжительное пребывание в Вологде несколько омрачило бы эти воспоминания, но этого не случилось, потому что, поступив в гимназию в августе, как я уже сказал, я должен был оставить Вологду в конце сентября. Из Нежина было получено уведомление о том, что я зачислен в казенные стипендиаты, и мне предложено было получить из казначейства деньги на проезд и немедленно же отправиться в г. Нежин.

V

Путешествие от Рыбинска до Нежина было первым большим путешествием, которое я должен был совершить вполне самостоятельно, как взрослый человек. Это сознание несколько смягчало горечь предстоявшей мне долгой разлуки с родными и ту тоску, которая невольно охватывает человека перед ожидающим его неизвестным будущим.
Ехать приходилось через Москву, куда я прибыл из Ярославля утром и откуда должен был выехать дальше на юг — вечером. В моем распоряжении оказывался таким образом целый день, чтобы осмотреть важнейшие достопримечательности первопрестольной столицы. Я остановился в каких-то меблированных комнатах близ вокзала, и, наскоро выпив стакан чая, тотчас же поехал на Тверской бульвар, чтобы увидеть памятник Пушкину, открытый в июне этого года. Почему-то я представлял себе этот памятник гораздо более величественным, чем он оказался в действительности, так что пришлось испытать полное разочарование, когда извозчик привез меня на бульвар и — указывая на памятник — развязно произнес: «а вот и г-н Пушкин»!.. Такое же разочарование пришлось испытать и при виде здания университета, куда я направился затем с Тверского бульвара. Московский университет рисовался в моем воображении роскошным «храмом науки», созданным чуть ли не из мрамора, и я был искренне огорчен, когда вместо такого «храма» увидел перед собою самое обыкновенное кирпичное здание небольших размеров и казарменной архитектуры. Не веря своим глазам, я даже спросил первого прохожего о том, действительно ли это университет, а не какое-либо другое учреждение. «А кто его знает»… недовольно буркнул прохожий, видимо, торопившийся по своим делам.
Зато Кремль произвел на меня прямо потрясающее впечатление своими размерами, пестротой красок, оригинальной архитектурой постройки. Не без трепета и благоговения я подъезжал к Москве, но только здесь — в Кремле, в этом сердце белокаменной столицы, я понял смысл и почувствовал всем своим существом значение известных слов Пушкина: «Москва!.. Как много в этом звуке для сердца русского слилось»!.. Коренной русский по происхождению, я вырос в патриархальной купеческой семье и привык с раннего детства считать Москву единственным в России чисто русским городом, единственной истинной выразительницей русского духа, основных начал русской национально-государственной жизни. Чтение истории Карамзина, которую наши гимназические менторы рекомендовали ученикам, как своего рода «книгу премудрости», еще более укрепило в сознании подобное представление о Москве, и только университет внес впоследствии в это представление — весьма серьезные и существенные поправки, совершенно в конце-концов изменившие его первоначальный характер…
Осмотр кремлевских достопримечательностей так поглотил меня, что я провел в Кремле несколько часов, совершенно позабыв о том, что я не ел целый день и что мне надо было торопиться, чтоб не опоздать на поезд. Уже смеркалось и в городе зажигались огни, когда я добрался, наконец, после долгой тряски по варварским мостовым до меблированных комнат, и наскоро уложив свои скромные пожитки, двинулся на курский вокзал. Комиссионер гостиницы, в надежде поживиться, энергично прелагал мне остаться в Москве до утра, обещая показать мне ночью разные увеселительные заведения и познакомить с одной «прелестной барышней», будто бы его родственницей. Но я уже был предупрежден дома, при отправлении в дальнюю дорогу, относительно господ подобного сорта и потому, без особенных усилий, мог устоять против заманчивых перспектив, которые мне рисовал этот комиссионер… К тому же, в 16 лет я был таким мечтателем-романтиком, что самая мысль о сближении с женщиной за деньги представлялась мне омерзительной. Таких же взглядов на свои отношения к женщине держалось большинство моих сверстников и товарищей по школе. Современная учащаяся молодежь начинает «жить» раньше, и мы — поколение 80-х годов — несомненно люди «отсталые» в этом смысле. Да и в обществе того времени еще не раздавалось голосов, уверяющих, что молодежь в известном возрасте непременно должна «начинать», так как воздержание будто бы подрывает здоровье. Сердобольные маменьки, превращающие горничных в любовниц для своих взрослых сыновей, появились на Руси несколько позже…
В Нежин я приехал поздней ночью, часов около двух. Ночь была темная и холодная, настоящая осенняя ночь. Вокзал, отстоящий от города за несколько верст, тогда еще не был соединен с Нежином шоссейной дорогой, и путь до города представлял собой одно сплошное море грязи, в котором тонули и лошади, и экипажи. За 80 копеек извозчик-еврей взялся доставить меня в город — в гостиницу, и через два часа мучительно медленной езды мы кое-как дотащились с ним до гостиницы, оказавшейся самым обыкновенным постоялым двором уездного города. О Нежине я не имел до тех пор ни малейшего представления, Малороссию — под влиянием Гоголя, которым зачитывался в гимназии, представлял себе в самом фантастическом освещении, и первое впечатление от города, где мне предстояло провести несколько лет, было до такой степени ужасным, что я готов был плакать, как маленький ребенок. — Несмотря на сильную усталость от продолжительного путешествия, я не мог заснуть почти до рассвета. Утром, едва я успел подняться с постели, как в мою комнату вошел какой-то еврей-фактор и, узнав, что я приехал в Нежин для поступления в местную гимназию, предложил мне найти подходящую квартиру, перенести вещи из гостиницы и вообще помочь ориентироваться в совершенно незнакомом мне городе. Этот же еврей проводил меня и до гимназии, куда я должен был явиться прежде всего, согласно инструкции, данной мне директором рыбинской прогимназии.
Напомню здесь в самых общих чертах историю возникновения Нежинской гимназии.
Известно, что вскоре же по вступлении на престол императора Александра I-го, считавшего заботы об образовании подданных важнейшим делом своего царствования, было учреждено специальное министерство народного просвещения и выработан широкий план для распространения в России народного образования. За недостатком денежных средств, этот план не был осуществлен во всем его объеме; но все же он дал стране несколько университетов и лицеев, более 50 гимназий, около 100 уездных училищ и довольно значительную для того времени цифру приходских или народных школ. При одном министре Заводовском (первом в России министре нар. просв.) для народного образования было сделано больше, чем во все предшествовавшее столетие. Однако перемена «курса» в общей внутренней политике правительства, начавшаяся после удаления Сперанского и распадения так называемого «неофициального комитета», не замедлила отразиться самым печальным образом и в области народного образования. Когда в высших правительственных сферах почти всех европейских государств началась борьба с беспокойным духом времени, одним из самых надежных средств борьбы было признано ограничение тех широких прав, какие были даны в начале царствования имп. Александра I различным учреждениям и лицам, заведующим учебно-воспитательным делом в России. Вместе с тем, под влиянием все более изменявшихся взглядов самого Александра I-го, было признано необходимым не только ограничить права университетов, заподозренных теперь в распространении «вредных идей», но и совершенно пересоздать общественное воспитание, положив в основу его начала, проникнутые известными идеями священного союза.
«Гимназия высших наук» имени кн. Безбородко в г. Нежине была задумана в первые годы минувшего 19-го столетия, т. е. еще в светлый, либеральный период царствования импер. Александра I-го. Своей задачей гимназия должна была иметь, — как говорилось в докладной записке по поводу ее учреждения, — «насаждение просвещения между малороссийским благородным юношеством». Однако открытие гимназии совершилось лишь в 1820-м году, когда прежние прогрессивные веяния сменились уже другими, совершенно им противоположными, и, «насаждение просвещения» признавалось уже не только не нужным, но и вредным, даже опасным в интересах общественного порядка. Понятно, что при таких неблагоприятных условиях «гимназия высших наук», только что возникшей в глухом украинском городке, нелегко было стать прочно на ноги и занять в качестве высшего учебно-воспитательного заведения то высокое положение, какое имелось в виду его просвещенным основателем. Учебное дело «гимназии» было поставлено крайне печально, программы исполнялись кое-как, и вообще воспитание «благородного малороссийского юношества» в гимназии, например, во время пребывания в ней Гоголя, заставляло желать много лучшего.
Здесь, конечно, не место излагать подробную историю этой гимназии, игравшей такую важную роль в истории просвещения южно-русского юношества. Достаточно сказать, что «гимназия высших наук» должна была пережить целый ряд самых разнообразных перемен и в программе, и в общем строе своей жизни, чтобы превратиться в конце концов в 70-ых годах в «Историко-филологический институт» с классической гимназией при нем. Задачей института является приготовление преподавателей по древним языкам, русскому и истории; состоящая при институте гимназия представляет собой как бы практическую школу, в которой будущие педагоги могут давать уроки для приобретения столь важных в деле преподавания опытности и навыка. Во главе института стоит почти независимый от округа «директор», являющийся вместе с тем и директором гимназии; кроме того, последней заведует на правах инспектора, особое лицо из педагогического персонала гимназии с званием «заведывающего». В 1880-м году, когда я поступил в Нежинскую гимназию директором института состоял А. Лавровский, бывший впоследствии попечителем Рижского учебного округа; «заведывал» гимназией — Златоустовский, преподаватель древних языков. Оба они — ныне уже покойники, и следовательно, их административно-педагогическая деятельность стала достоянием истории.
Как администратор, Н. А. Лавровский играл в истории Нежинского Института кн. Безбородко огромную роль, и будущим историкам этого института придется остановиться на характеристике этой крупной и интересной личности. Чувствовалось влияние Лавровского и во всех мелочах гимназической жизни, несмотря на то, что на поверхностный взгляд он занимался гимназией очень мало, как будто уделяя ей свое внимание между прочим, — урывками. Его визиты в гимназию редкие и всегда неожиданные, носили чисто-случайный характер, но эта случайность еще более усиливала их значение, заставляя всех невольно подтягиваться и быть готовыми в каждый момент. Часто не снимая даже своего пальто, фуражки и калош, он на-скоро обходил все классы гимназии, окидывая все окружающее острым, пронизывающим взглядом, от которого не ускользали самая ничтожная мелочь, малейшее нарушение порядка. Так как эти визиты часто сопровождались более или менее крупными неприятностями для нарушителей, то неудивительно, что ученики сравнивали директорские визиты с вражеским «нашествием» на гимназию, а самого Н. А. Лавровского окрестили прозвищем «Мамая». Как только распространялся по коридору слух о том, что «идет Мамай», тотчас все затихало вокруг, а самые отчаянные шалуны спешили скрыться куда либо в угол, чтоб не попасться на глаза директору. Несмотря на его суровый внешний вид, ученики все-таки и любили, и уважали Лавровского, чего совершенно не замечалось относительно «заведывающего» гимназией — Златоустовского, прозванного почему-то «химерой». Последний был больной, раздражительный человек, — крайне тяжелый в личных сношениях с учениками, и гимназисты, в особенности в старших классах, сильно его не долюбливали. Впоследствии он оставил Нежинскую гимназию одновременно с Лавровским и вскоре умер, если не ошибаюсь, в Варшаве.
Помещается Нежинская гимназия в одном здании с институтом, в бывшем дворце его учредителя кн. Безбородко. Институт занимает переднюю по фасаду часть здания — заднюю, обращенную к парку, примыкающему к дворцу. Гимназические классные комнаты — довольно большие, высокие и светлые; актовый зал — общий с институтом. Внутри здание гимназии сообщается с институтом несколькими лестницами, но для воспитанников гимназии институт представлял своего рода запретное место, куда доступ не разрешался без особенно уважительных причин. Да и студенты института, или «бурсаки», как обыкновенно называли их гимназисты, показывались в гимназии очень редко, лишь в исключительных случаях. Воспитанники института, число которых доходило в то время до ста человек, живут все в Интернете, имеющемся при институте; при гимназии же пансиона не существует, и гимназисты ютятся на частных, или, «вольных» квартирах, находящихся под контролем гимназического начальства. Квартиры были разбросаны в разных частях города, некоторые — довольно далеко от гимназии, и сообщение с последней представляло для учеников огромные неудобства и затруднения при непролазной грязи в городе осенью и весною. За исключением единственной в городе вымощенной улицы, называвшейся поэтому «мостовой», все остальные улицы и площади в городе были не мощенные, и перебраться через такую улицу или площадь в распутицу было не только трудным, но и весьма рискованным предприятием. Ученические квартиры содержались большей частью городскими мещанками и вдовами-чиновницами и с точки зрения житейских удобств заставляли сильно желать лучшего, так как помещались в небольших низеньких домишках, мало чем отличавшихся от самой обыкновенной малороссийской хаты. Зато кормили нас — «нахлебников» на всех квартирах, с которыми мне пришлось познакомиться в Нежине, довольно сносно, и такой бесцеремонной эксплуатации, какой подвергаются ученики со стороны квартирных хозяек в наших больших городах, здесь не замечалось. На каждой ученической квартире была заведена особого рода книжка, куда «дежурный» по квартире ученик записывал товарищей, уходивших в город, а надзиратели, посещавшие квартиры, вносили свои отметки о разных беспорядках, замеченных ими в квартире. В деятельности, все эти записи и отметки представляли собой лишь пустое и праздное бумагомаранье и никакой цели не достигали. Ученики, уходя из дому, всегда писали: «на прогулку» или «по своим делам», а надзиратели, не желая ссориться с квартирными хозяйками, обыкновенно отмечали в книгах: «все в порядке». Кроме надзирателей, раз в год объезжали все ученические квартиры сам Н. А. Лавровский, 2–3 раза «заведующий» гимназией и по несколько раз в год — преподаватели, состоявшие классными наставниками. Обо всех этих визитах, в особенности о директорском, на квартирах знали обыкновенно заранее, и поэтому своевременно принимались надлежащие меры к тому, чтоб все на квартире было «в порядке», и все ученики-«нахлебники» были в момент визита на квартире, а не «на прогулке»…
В 7-м классе оказалось около 40 учеников. Новые товарищи встретили меня очень приветливо и произвели на меня самое приятное впечатление. Дальнейшее более близкое знакомство только еще больше усилило то приятное впечатление, какое они произвели при первом моем вступлении в классе. Местных, т. е. нежинских воспитанников, было очень немного; большинство учеников представляло «пришлый», чужой элемент, поступавший в старшие классы Нежинской гимназии из других русских гимназий и прогимназий. Все это были весьма милые юноши, начитанные, развитые и энергичные, большей частью рано освободившиеся в силу тех или других житейских обстоятельств от гнета семейной опеки и стремившиеся проложить дорогу в жизни собственными силами. Сравнительно с средним уровнем умственного развития своих новых товарищей я был и менее начитан, и не так развит. Многие из гимназистов 7-го класса уже читали Спенсера, Дж. Ст. Милля, были основательно знакомы с сочинениями Карла Фохта, Бюхнера, Молешота, Ренан и Штрауса; я не говорю уже о русских писателях — Добролюбове, Чернышевском, Писареве, Герцене и др., сочинениями которых ученики буквально зачитывались, начиная уже с 5-го класса. Я же в Рыбинске и Вологде читал до 7-го класса очень мало: из русских писателей был знаком только с такими «классиками», как Тургенев, гр. Толстой, Гончаров, Достоевский; по русской истории не читал почти ничего, кроме Карамзина и некоторых монографий Костомарова, а из литературных критиков знал одного Белинского и лишь отчасти — Добролюбова и Ап. Григорьева. Для современного гимназиста XX века и такой начитанности было бы, пожалуй, более чем достаточно; но тогда, четверть века назад, этого оказывалось (в Нежине, по крайней мере) слишком мало, и я чувствовал себя глубоко несчастным от сознания своей духовной отсталости сравнительно с большинством товарищей. Проходя до сих пор гимназический курс в ряду «первых» учеников, получавших награды и всякие отличия за успехи, я привык ценить себя, как ученика, значительно выше, чем заслуживал в действительности, и только здесь, в Нежине, впервые понял, что можно быть прекрасным учеником, получающим круглые пятерки в школе, и в то же время оставаться мало-развитым юношей, плохо подготовленным к усвоению тех знаний, которые не входили в обязательный курс средней школы. Чтоб несколько наверстать потерянное, я должен был, не откладывая дела в долгий ящик, тотчас же приняться за чтение, и лишь к концу гимназического курса, и то ценою больших усилий, мне удалось несколько подогнать себя под средний уровень развития своих нежинских коллег. Тех книг, которые я только что указал и которые считались в то время «обязательными», как средство самообразования, в передовых кружках гимназической молодежи, из так называемой «ученической» библиотеки гимназистам, разумеется, не выдавали, да, вероятно, этих книг и не имелось в библиотеке. Но мы легко обходились и без ее услуг, так как в городе существовала довольно порядочная частная библиотека, охотно снабжавшая учеников гимназии требуемой духовной пищей. Кроме того, в нашем распоряжении имелась недурная «неофициальная» библиотечка, собранная на собственные скудные средства воспитанников и заключавшая в себе почти все необходимые книжки и брошюры, на которые предъявлялся тогда наибольший спрос со стороны учеников. Составилась она частью из пожертвований книгами, сделанных разными лицами, сочувствовавшими ее идее, частью из книг, приобретенных на средства товарищеской «кассы взаимопомощи», возникшей среди нежинских гимназистов в конце 70-х годов. Заведовали этой библиотечкой выборные библиотекарь и его помощники; хранились же книги на одной из частных квартир, вполне безопасной от нашествия гимназического начальства. Впрочем, последнее, вероятно, догадывалось о существовании этой запретной библиотеки, но до поры до времени смотрело на нее сквозь пальцы, как и на вышеупомянутую ученическую «кассу», закрытую уже впоследствии, одновременно с библиотечкой.
Чувство товарищеской солидарности и основанная на ней организация взаимопомощи составляли одну из самых симпатичных черт в жизни нежинских гимназистов. До Нежина я жил совершенно обособленной ученической жизнью и теперь, попав в атмосферу более широких интересов и стремлений, так был захвачен этим совершенно новым для себя течением, что погрузился в него что называется, по самые уши. Так же добросовестно и горячо относились к делу товарищеской взаимопомощи и большинство остальных воспитанников, устраивая сборы и подписки на нужды библиотеки и кассы, разрабатывая и совершенствуя «устав» последних, аккуратно посещая все сходки, на которых обсуждались различные вопросы и мероприятия в этой области. Оторванность от семьи, жизнь на чужой стороне, для некоторых за 1 ½ — 2 тысячи верст от родины, рано приобретенная житейская самостоятельность, — все это, несомненно, сильно содействовало возникновению и развитию среди гимназистов чисто-товарищеской духовной и материальной взаимопомощи, приучая молодежь обходиться в трудные минуты жизни собственными силами. И как ни скромно было это маленькое дело, казавшееся его участникам и таким большим, и весьма серьезным и важным, но оно бесспорно оказывало на нашу среду самое благотворное воспитательное влияние, одних отвлекая от праздности и безделья, других постепенно приучая интересоваться и тем, чем при иных условиях они, может быть, и не заинтересовались бы. Никакой опасности для порядка и благочиния все эти наши ученические затеи, конечно, не заключали в себе, моральное же воздействие их на выработку из школьника человека и гражданина, как члена общества, было огромное, как мы убедились в этом уже впоследствии…