Сельская школа и народная жизнь: наблюдения и заметки
// Русский начальный учитель. - 1892. - № 10. - С. 335–347.

Итоги и уроки голодного года

Последний неурожай (1891 г.), вызвавший голодовку в значительной части земледельческой России, в нашем крае подготовлялся постепенно и был последствием целого ряда неблагоприятных явлений, которые следовали одно за другим в продолжение многих месяцев.
Не выяснено, случайные или временные были эти явления или достаточно устойчивые, как естественный и необходимый результат таких прочных климатических и почвенных изменений, которые произошли, в значительной мере, от нашего неблагоразумия, от нашей малокультурности: истребления лесов, истощения почвы, плохой обработки земли, невежественной косности в земледельческом хозяйстве и т. под. Между тем, это — вопрос очень важный, можно сказать — роковой, и жаль, что у нас мало думают о нем. Трудно сказать, на сколько основательны и утешительны ссылки на прежние неурожаи, за которыми следовали десятки удовлетворительных и даже обильных урожаев.
Еще с июля 1890 года у нас началось упорное бездождие. То было очень жаркое и сухое лето. И все-таки, благодаря весенним дождям, урожай получился порядочный, но, вместе с тем, уже этим летом началась подготовка полного неурожая в будущем 1891 году.

— 336 —

Все думали, что после сухого лета будет, как бывало прежде, «мочливая» осень, и удастся посев озимей; но прошел и август, перевалило за половину сентября, а дождя нет как нет. Продолжительное тоскливое ожидание дождя притомило наших землевладельцев, и селом стало овладевать беспокойство.
«Надо, ребята, сеять, — ждать нечего? Сей рожь в золу да в пору, говорит пословица».
— Подождем еще малость, авось Господь смилуется, дождичек пошлет.
«Ну, смотрите, чтобы да не дождаться морозов»…
Некоторые посеяли на сухую, другие все ждали — и точно дождались… утренников. Медлить больше не приходилось. Кто еще не посеял, тот и остался с незасеянной землей. В октябре, когда только озими раннего посева «вышли из краски», стало порядочно морозить, а с ноября началась настоящая зима, суровая и немилостивая. На этот раз вовсе не было обыкновенной ноябрьской слякоти и грязи; разом установилась легкая санная езда, радуя деревенских жителей и того больше — крестьянских лошадей, заморенных тяжелой летней работой. Но в сущности радоваться было нечему. Снегу все-таки было мало и больше уже не прибавлялось, а морозы пошли сплошные и очень сильные, ниже 25 по Р., с резкими восточными ветрами и метелями, которые скоро смели с полей весь снег. Такой суровой малоснежной зимы, таких упорных и злых морозов, по словам наших старожилов, давным давно не бывало.
Уж сухая осень не обещала озимых хлебов в будущем году, зима еще уменьшила шансы на сносный урожай, а весна убила всякую надежду, довершив убийственное действие на озимые поля осени и зимы. Наступила она в 1891 году очень рано дружно, но без воды, без разлива, и чрезвычайно капризная: началась жарами, которые сменились морозами, не было только дождя. И эти ранние жары без дождей, и эти поздние морозы с ветрами окончательно погубили озимые всходы; да и посев яровых был плохой, мало надежный… На лугах без разлива не было травы. В садах пропали от морозов груши, сливы, вишни; погубила их и суровая зима, неблагоприят-

— 337 —

ная весна. Бездождие тянулось до осени, т. е. целый год. Всякая растительность погорела; пыль стояла столбами; прыснул раза два-три такой дождь, который даже пыли не прибил; земля оставалась совершенно сухою и дала глубокие трещины… Понятно, что урожай на все получился самый жалкий, или, лучше сказать, получился полный неурожай. Заливные луга, которые вовсе не заливались, дали ничтожное количество плохого сена руна и вовсе не дали отавы, которую так и не косили. На бахчах и в огородах не было ни картофеля, ни капусты, ни огурцов. В садах не было ни слив, ни вишен, ни малины. А главное — в полях было все редко, низко, плохо, бедно… Наше село и его поля расположены на высоком и совершенно открытом берегу Дона, отчего беспрерывная годовая засуха здесь была особенно гибельна для всех хлебов. Рожь не вышла ни соломой, ни зерном, ни количеством, ни качеством, ставили по 2, по 3 копны на десятине, зерно получали мелкое, тощее, маловесное. Овес и просо дергали руками, потому что косить оказалось невозможно. В конце концов вышло ничтожное количество и зерна, да еще плохого, и соломы. Куда ни посмотришь, ничего не виделось отрадного: на заливном лугу не было, как бывало прежде, целого строя объемистых и душистых стогов. На дворах и гумнах не воздвигались ни увесистые «кладушки» хлеба, ни обширные «ометы» золотистой соломы. С бахчей везли капусту без кочней. Картофель копали мелкий, как орех, да и тот оказался непрочным, болезненным, и скоро его пришлось выбросить.
Деревня еще не обнаруживала явного уныния, пока была поглощена заботой о посеве озимого хлеба, а удачное выполнение этого дела тем более поддерживало ее бодрость и спокойствие. Осенью прошли хорошие дожди. Благодаря своевременному получению земской ссуды, в половине августа, наши крестьяне успели посеяться во время и очень удачно: сев пришелся как раз после дождя и под дождь.
За то после посева на крестьян всей тяжестью налегла дума о том, как прожить и прокормиться до будущего урожая: очевидно было, что не хватит ни хлеба для семьи, ни корма для скотины.

— 338 —

Село притихло, как будто значительная часть населения куда-то выбыла. Но на самом деле население его не убавилось, а увеличилось, потому что возвратились домой, в семьи, многие из местных крестьян, жившие работниками в людях — в городе или в других селениях: в виду неурожая, даже богатые хозяева стали сокращать число работников, и отпущенным ими людям не куда было деваться, кроме родной семьи.
Все как-то съёжились, попрятались, призадумались. Улица опустела. Не слышно было ни песен, ни шумных разговоров. Над селом тяготело мучительное ожидание чего-то страшного, непривычного, небывалого. Уже в октябре во многих семьях стали обнаруживаться резкие признаки безхлебицы. На беду, эта бесхлебица соединялась с полной безработицей, и это много увеличивало опасность положения. Пошла усиленная распродажа, по дешевой цене, овец, коров, лошадей, сколько по той причине, что не было надежды прокормить их до весны, столько и для добывания денег на хлеб. Между тем, цены на зерно и муку быстро росли, и уже в октябре ржаная мука в городе продавалась в лавках по 1 р. 42 к. за пуд и дороже, да и то сомнительного достоинства, с подмесями.
Сначала крестьяне разговаривали между собой о том, как быть, потом пошли к тем людям, от кого надеялись получить не помощь, а полезный совет, в училище, к священнику, к местным землевладельцам. «Проедимся мы в эту зиму, а иные и с голодухи перемрут, говорил пожилой мужик с глубокими глазами и сосредоточенным взглядом: что тут делать?»
— Скотинёнку пораспродадим, коров — лошадей проедим, а потом что? —
«Скотинёнки не на долго хватит, — вишь, на нее цена-то какая, почитай за дарма идет, а зима-то длинна»…
— А мне вот и продавать-то нечего, придется землю закладывать… В работники из-за хлеба пошел-бы, так и то никто не берет…
— Что тут делать, и ума не приложишь…
«Надо прошенье подавать: дитя не плачет, мать не разумеет»…

— 339 —

— Вестимо, надо «способие» просить. Слыхал я от стариков, в голодные годы всегда мужикам от Царя способие идет… —
«Надо тоже хлопотать, чтоб из магазеи наш хлеб роздали, кто всыпал».
— Что там из магазеи! Много-ли в магазее хлеба-то? Кто его засыпал-то? Первой — другой, да и обчелся… А кто не засыпал ничего, ему мол получать?
«Сам виноват, чего не засыпал! Были урожаи добрые, хлебушка Господь вволю давал, для чего залишний-то хлеб не приберег про черный день?»
— То-то мы дураки неотёсанные! Правду говорят: гром не грянет — мужик не перекрестится…
«Ну, теперь, братцы, поздно об этом толковать, что о летошнем снеге. Не засыпал, — значит, так тому и быть, и начальство не нудило. А вот как теперь-то быть? — вот что ты рассуди, милый человек».
— Это точно. Кабы работа какая ни на есть, работой-бы прокормился, и скотинку бы уберег, и на хлеб заработал, не в первой, — так вот поди-же, нет ея, работы-то…
«Это что и говорить, — кабы работа была — и горевать не обо чем. То и беда: и хлеба нет, и работы нет, и купить, значит, не на что… А хлеб дорогой: мы в том году его по 40 коп. продавали, а теперь полтора рубля подай! Тут и толковать нечего, конец нам пришел».
— Зачем конец? Как так конец? вдруг загорячился мужик с сосредоточенным взглядом: надо толковать, с знающими людьми посоветоваться. Ты, сват Гаврило, молвил — в старые годы от Царя способие шло? Не хлеба, так работы надо просить…
Изо всего было видно, что медлить и бездействовать, чего-то выжидая, на что-то надеясь, деревенским людям и стыдно, и грешно.
В октябре-же у нас спешно организовалось частное сельское попечительство для помощи крестьянским семействам, пострадавшим от неурожая. Как-то само собой случилось, что дело это связалось с местным училищем: здесь, прежде всего, на-

— 340 —

чалась помощь, здесь обсуждались возникавшие вопросы, здесь собирались многие нужные для дела сведения.
Решено было: начать дело помощи немедленно, не допуская местного населения до голодовки, до распродажи всей скотины, до полного разрушения крестьянского хозяйства, до питания плохим хлебом, с суррогатами и подмесями, до истощения физических сил и полного упадка духа.
Для этого надо было тотчас же начать и бесплатную раздачу питательных материалов вполне хорошего качества (хотя бы только ржаной муки, потому что питаться одним черным хлебом и квасом нашему мужику случалось не раз), и продажу хлеба по удешевленной цене. Но попечительство было крайне бедно средствами. В нашем селе вовсе нет богатых людей, с значительными деньгами. В состав попечительства вошли лица, существующие преимущественно своим личным трудом и тоже пострадавшие от неурожая. Необходимость заставляла обращаться за средствами в город, к официальным лицам, и громко «кликнуть клич».
Но открытые воззвания к сострадательным лицам не одобрялись, и наше воззвание не прошло через печать, пришлось ограничиться письменными и устными обращениями к знакомым.
На верху, да и вообще в городе, еще плохо верили не только в неизбежность, но и в возможность голодовки, очевидную для деревенских жителей, близко стоящих к народу; заявления нашего частного попечительства показались преждевременными и встретили довольно холодный прием. Тогда еще многие думали, что крестьяне-земледельцы, владеющие землей и скотом, «как-нибудь» прокормятся собственными средствами; а мысли о совершенном разрушении крестьянского хозяйства, гибельном не для одних только крестьян, о трудно поправимом упадке народной производительной силы, кажется, еще никого не тревожила и не занимала.
Из речей крестьян, образчик коих приведен выше, очевидно было, что самою лучшею помощью для них была-бы производительная работа, хорошо оплачиваемая, если-бы такую работу дать им своевременно: они и прокормились-бы работой, и не влезли-бы в обременительные долги, и не нуждались-бы в уни-

— 341 —

зительной даровой кормёжке, и не распродали-бы рабочего скота, не разрушили своего крестьянского хозяйства.
Но без значительных средств об организации таких работ нечего было и думать. А средства, при данных условиях и при холодном отношении к крестьянской нужде со стороны горожан, собирались туго.
«У нас и своих нищих много, всех не накормишь», отговаривались одни.
— Верно, они у вас лентяи, работать не хотят, — оттого и сидят без хлеба, огрызались другие.
«Да вы дайте им работу».
— Ну, вот еще: что они малые ребята что-ли, не могут работы найти.
«Да где-же ее найти-то, покажите».
— Это уже не наше дело. Кто хочет работать, тот без работы не останется. А сидит без работы, — значит, нужда не большая.
Отделываясь такими отговорками, многие городские капиталисты холодно отворачивались от крестьянской нужды без зазрения совести.
Надо правду сказать, что впоследствии этот холод сменился большой теплотой и даже деятельным и шумным вмешательством городских филантропов, и особенно филантропок в деревенские дела, — к сожалению, не всегда удачным и толковым. Не все ограничивались скромной ролью «доброхотных дателей», всем захотелось выступить в роли деятелей-героев. Открылась широкая и благодарная арена для мелкого тщеславия, чтобы в дребезги разбить и земство, и администрацию, яко бы «промигавших» голодовку, нашуметь на всю губернию и явиться чуть ли не спасителями отечества на счет того же земства, той же администрации, ни чем не жертвуя с своей стороны.
Как бы-то ни было, нашему попечительству, пожелавшему действовать задолго до этой смены холода теплом, тишины шумом, спокойствия суетой (эта чудодейственная смена произошла не раньше декабря, когда крестьяне, пострадавшие от неурожая и безработицы, вдоволь наголодались), пришлось приступить к делу без замедления и почти без средств, а потому и без опреде-

— 342 —

ленного плана, действуя, так сказать, ощупью, наскоро удовлетворяя очевидные и неотложные нужды местного населения и отлагая до благоприятного времени более широкие и радикальные мероприятия.
Началом этой деятельности, как уже было сказано раньше — тесно связанной с училищем и, может быть, потому получившей некоторый воспитывающий характер, или приступом к ней, была речь, с которой обратился к крестьянам один из членов попечительства на акте училища, 22 октября, после прочтения отчета и раздачи свидетельств училищного совета ученикам, окончившим курс в истекшем учебном (1890–91) году.
Этой речью предполагалось и ободрить крестьян, которые собираются ежегодно и на сей раз собрались в весьма значительном количестве на обычное школьное торжество, и с первого раза установить правильное отношение с их стороны к той скромной помощи, какой они могут ожидать от попечительства.
Считаем не лишним привести эту речь почти дословно, впрочем попамятно, но проредактированную тем лицом, которым она была сказана.

Почтенные гости!
Выслушав отчет нашего сельского училища, порадуемся на обильные и сладкие плоды ученья, которые нам принес минувший год, — и да послужат они нам хотя некоторым утешением в виду грозящего нам тяжелого бедствия.
Восьмой год я живу среди вас, почтенные старожилы села Петина, разделяя с вами и радости ваши, и горести. Все предъидущие годы мы, благодаря Богу, пережили благополучно. Конечно, и прежде бывали у нас невзгоды и огорчения: посредственные урожаи то озимых, то яровых хлебов, скотские падежи, пожары, — как быть? — без этого ни один человек не проживет своего века. Да от постоянного благополучия люди, пожалуй, совсем бы избаловались и озверели.
Но в нынешнем году нас постигло великое, небывалое бедствие. Минувшее лето не дало нам ни хлеба, ни каши, ни картофеля, ни капусты и никаких овощей, ни соломы, ни сена. Пропали прахом — и земля, и семена, и работа, — и вот теперь надвигается страшная, для многих голодная и холодная, зима.

— 343 —

Нельзя не заметить, что сельским людом овладело уныние и раздумье. Слышатся скорбные речи: за что нас Бог наказывает? что будет с нами зимой? как прокормить семью? что делать с бедной скотиной? как уплатить подати?... и т. п.
Понятно, что в такую пору нельзя не призадуматься. Но думы думами, заботы заботами; а должно-ли роптать, унывать и падать духом?
Как постоянный житель села, как человек близкий к вам, я не могу не принимать близко к сердцу и не разделять ваших дум и скорбей. Но все-таки, по-совести скажу: роптать, унывать и падать духом нам не должно!
Во первых, какая польза от этого ропота и уныния? Не облегчат они нашего трудного положения, а только пуще возмутят и без того неспокойную душу, усугубляя ее тревожное состояние. Поддаваясь ропоту и унынию, человек только пуще раздражает сам себя, без всякой пользы для дела; а чрезмерное раздражение не приводит к добру. Это все равно, что больному коростами расчесывать свои болячки: не подживут они от этого, а пуще разболятся.
Во вторых, не беспомощны и покинуты остаемся мы в трудную годину. Вспомните, что наши озимые поля, хотя мы ныне и семян не собрали, засеяны своевременно и уже месяц тому назад были покрыты прекрасными, ровными и густыми зеленями. Как только обнаружилось, что у многих крестьян не хватает зерна для обсеменения озимого поля, наше заботливое земство поспешило с своей помощью. Как только обнаружилось, что у крестьян, по случаю неурожая, мало соломы для топки, правительство наше распорядилось о бесплатном отпуске им хворосту и валежника из казенного леса. Как только обнаружилось, что многим крестьянам приходится голодать, — и правительство, и земство, и частные лица стали обдумывать меры и собирать средства для продовольствия нуждающихся, для удешевления хлеба, для увеличения заработков.
И у нас в селе устроилось сое попечительство. Оно немедленно откроет свои действия для помощи нуждающимся. Но прошу вас помнить, почтенные гости, и внушать всем односельцам, что у попечительства нет средства для даровой по-

— 344 —

мощи и даровой кормёжки. Да и не подобает человеку, который может работать, кормиться милостыней. И Господь повелел человеку «зарабатывать свой хлеб в поте лица». Все нуждающиеся крестьяне, способные к работе и не нашедшие такой работы на стороне, будут пользоваться помощью попечительства с обязательством работать на пользу нашего сельского общества. И надо, чтобы никто не уклонялся от этой работы, когда она начнется.
Какие именно работы и когда открыть, — об этом мы потолкуем сообща; тут понадобится и ваш голос, — «ум хорошо, а два лучше того», и попечительство пригласит для совещания тех «стариков», поопытнее и поумнее, каких вы сами изберете.
Ноя еще не все сказал, почему нам не должно роптать и унывать.
В третьи, рядом с бедствием, милосердный Бог посылает нам и радости, чтобы мы не поддавались унынию и отчаянию, не падали духом. Вот, в нынешнем году у нас был неурожай в поле, за то — урожай в школе. Ныне у нас особенно велико число детей, окончивших курс со свидетельством. В селе прибавилось много разумных грамотеев, которые усвоили и Закон Божий, и многое полезное, что написано в умных книжках и что пригодится им в жизни. Разве это не радость, не утешение и родителям, и всем жителям села? Разве за это мы не должны благодарить Бога, в одно и тоже время карающего и милующего нас?
В четвертых, будто так часто нам приходится испытывать бедствия, подобные нынешнему неурожаю, что мы не можем перенести Божией кары без ропота и уныния? За семь лет, как я живу с вами, не было ничего подобного. Да старики говорят, что такая голодовка была только пятьдесят лет тому назад. Дело в том, что урожаи и удачи мы принимаем, как что-то обыкновенное, должное, заслуженное нами, а всякую беду и невзгоду считаем несправедливостью, незаслуженной нами обидой. Но полно, так ли это? Вот о чем надо подумать. Не может быть, чтобы бедствие упало на головы наши без вины и повода с нашей стороны. Как оглянешься на свою прошлую

— 345 —

жизнь, да пораскинешь умом, — за всяким из нас найдется не мало провинностей, достойных наказания, — вот роптать-то нам и не приходится, а надо призадуматься о том, как бы самого себя очистить на будущее время от прежних провинностей, исправиться и стать на путь истинный. Каждый из нас сам для себя найдет и выяснит свои личные провинности, и не подобает нам копаться в душе ближнего. Но есть провинности общие, к которым все мы причастны, которые составляют общий наш грех. Об этих надо подумать и потолковать сообща.
Я могу указать на две такие общие наши провинности, от которых нам прежде всего следовало бы очистится и освободится для общего нашего блага.
Первая из них — общественная рознь: нет у нас в селе единодушия, настоящей человеческой любви между собой, прочной и разумной общественности. Все врозь, каждый живет сам по себе и сам для себя, пренебрегая мирскими интересами и делами, нередко даже жертвуя мирским общественным делом и мирской выгодой ради выгоды своей личной.
Другая наша общая провинность — беспечность, вследствие которой все мы живем без заглядки вперед. Стало бы всего на наш век, а как будут жить наши дети — о том у нас думы мало. Хватило бы мне хлеба, сена, топки, а там — хоть трава не расти… Мы живем так, как будто белый свет нами кончается. Да недалеко хватает и наша забота о самих-то себе… Нет у нас думы про черный день: как-нибудь мол проживем, авось не пропадем. Но не всегда вывозит нас «авось» да «как-нибудь», — это друзья ненадежные, обманчивые.
Много зла происходит от этих двух наших общих провинностей, от беспечности и общественной розни.
От этого почти пуст оказывается наш общественный хлебный запасный магазин: пришла голодовка, а запаса-то у нас нет. Говорят: нас-де не заставляли засыпать зерно в магазин в урожайные годы, — да сами-то мы ребята малые, что ли? Все нас заставляй да понукай! Когда же мы будем сами о себе заботится и жить своим умом-разумом?
От этого мы продаем свой навоз в чужие руки, а наши

— 346 —

поля остаются без удобрений и с году на год теряют свою плодородность.
Говорят: мы за навоз деньги получаем. А сколько мы теряем от того, что земля все меньше да меньше дает нам хлеба? Выгодно-ли, полно, продажей навоза заменять продажу лишнего хлеба, или, продавая по ничтожной цене навоз, покупать для себя дорогой хлеб при весьма частой нехватке его для прокормления семьи? От этого загажен наш общественный заливной луг и не дает нам десятой доли того сена, какое давал в старые годы.
От этого у многих из нас не взмётано с осени и яровое поле, да и вообще общественная земля плохо обрабатывается. Она-де не моя, общественная, что я буду хорошо ее обрабатывать, — ныне она у меня, а через год Бог весть кому достанется!
От этого вырубленный общественный лес не оберегается и растет плохо.
От этого у нас такой опасный и неудобный въезд в село по горе с реки, крутой, узкий, погубивший не мало крестьянских лошадей, хотя исправить его, скопать крутизну и проложить широкую, удобную и безопасную дорогу очень легко. Но для этого нужна дружная работа всего общества, — ну, а мы к такой дружной, единодушной работе по своему собственному почину, без приказаний и палки, не привыкли, — вот и лошадей своих мы губим, и сами мучаемся, а дороги хорошей, должно быть, до окончания века не проложим.
От этого у нас в селе нет ни общественной бани, ни общественных колодцев и прудов на случай пожара, ни общественных весов, ни хорошего общественного быка в стаде.
Словом, мы ничего не хотим делать миром и для мира, сообща и для всех, на общую пользу: что, мол, я буду о других заботиться, для мира работать! Свое хозяйство у многих ведется добропорядочно, но все общественное — плохо, беспорядочно, беспризорно, начиная общественной землей и оканчивая общественным кладбищем, где по могилам наших дедов и отцов бродят лошади, коровы и свиньи.
Все от этого-же и большая часть наших детей остается

— 347 —

без научения, хотя в селе у нас даровая школа, которая нам ничего не стоит и ничего от нас не требует и не просит.
Эти две наши общие провинности, беспечность и общественная рознь, укоренились в нас крепко и, конечно, нам, людям пожилым, трудно совсем отделаться от них. Все-таки и нам самим надо бороться с ними, а пуще всего надо позаботиться о том, как бы да не передать их нашим детям. Но как уберечь детей, если они и дома, и на улице, и у соседей будут постоянно видеть примеры этой беспечности и розни?
Лучшее средство для этого — книжное ученье в школе. Здесь дети воспринимают и усвоивают правила и примеры христианской любви к ближнему, христианского единодушия и разумной заботливости о себе и других. Отсюда они вступают в жизнь с хорошими задатками. Не даром Господь в нынешнем году, карая нас неурожаем в поле, порадовал урожаем в школе. Не должно ли это служить нам указанием, чему мы прежде всего, должны научиться из постигшего нас тяжелого испытания?
От всей души желаю вам, почтенные гости, бодро, с должным смирением и с необходимым терпением, без ропота и не падая духом, пережить предстоящий трудный год. Но это не все. Не менее того, от души желаю вам воспользоваться тяжким уроком этого года на благо себе и своим детям!» Речь произвела хорошее впечатление. Крестьяне ободрились надеждой на скорую помощь и обещали исправно работать, как только начнутся работы. Мы увидим, что они сдержали свое обещание.

(Продолжение следует)