Хр. Пахолков
Русский народный учитель в беллетристике 1904 г.
// Русский начальный учитель .– 1907. – № 4. – С. 137 – 167.

Всестороннее развитие и широкое распространено народного образования не только дает значительный перевес в военной борьбе между отдельными государствами, не только содействует успеху в борьбе экономической, но и, главным образом, служит всестороннему повышению и улучшению жизни во всех ее проявлениях, в отношениях: физическом, нравственном, экономическом и вообще социальном, как отдельных личностей так и коллективных групп.
«Начальный народный учитель есть душа своей школы»... «он самая сущность школы».
Эти истины, признанные давно, все более и более входят в общее сознание, и внимание русского общества к вопросам народного образования быстро растет, что вызываете и быстрый рост литературы о вопросах воспитания и образования вообще и о положении народного учителя в частности.
В беллетристике 1904 года, также как и предыдущих годов, о которых был дан отзыв, обрисовываются вообще симпатичные лица учебного персонала (здесь говорится только о начальном народном учителе); их деятельность рисуется плодотворною; но их положение внутреннее и внешнее, физическое и правовое, личное и среди окружающего общества часто рисуется не только темными, но и унылыми чертами, что еще резче выдается при описании самоотверженных личностей, преданных делу служения народу на педагогическом поприще.
Общее внеклассное настроение пожилого учительского персонала резко рисует Сергеев Ценский в статье «Погост» (Образование 1904 – 1, стр. 47 – 54).
«Они собирались сюда (на погост) впятером: три учительницы и два учителя». «Садились на скамейку и молчали»… «Говорить им было решительно не о чем». «Шестнадцать лет они жили в Никольском посаде, шестнадцать лет изо дня в день сходились по вечерам на погост, и в первые годы, когда были задорны и юны, спорили до хрипоты и злились на обывательскую тупость, – остыли и сходились только помолчать»...
«Прежде их возмущало, что директор народных училищ – бывший коломенсий исправник, и инспектор, хотя и из пробирщиков, не имеет понятия о вежливости. Теперь они не возмущались». «16 лет... обрезали их крылья... остались только мечты... А над ними сплетались в серые бесцветные массы пятна света и теней и выразительно, но безучастно шептали: ничего! никогда!»
«Кругом их шла жизнь бойкая, суетливая, чернорабочая. Всей этой жизни обыватели погоста не понимали и приспособиться к ней не могли».
Выписывали в складчину один серьезный журнал и одну легкомысленную газету.
«Мы точно монашенки», говорили про себя учительницы. «Мы точно запечатанные бутылки, говорили про себя учителя».
«Получилось приглашение на учительские курсы в город. Явилось оживление, «погост опустел».
Они съехались к концу лета, помолодевшие, оживленные, съехались и заговорили, заспорили, делясь впечатлениями».
«Прошло несколько дней, учителя сошлись, уселись на скамейку и тут снова почувствовали, что курсы кончились и начался погост». Тема иссякла, впечатления потускнели, возбуждение улеглось» – и всем стало жутко.
«А отчего у нас у всех жизнь треугольная? На кого ни погляди, у всех жизнь о четырех углах, а у нас треугольная? И никто ничего не ответил».
«Обыватели погоста глядели вокруг себя и – видели погост, глядели в прошедшее, видели погост, пробовали заглянуть в будущее, но и там не видали ничего, кроме погоста»..., а все окружающее выразительно шептало: ничего! никогда!»
Так они не могли приспособить к себе жизнь – по своему желаннию, – и сами не могли приспособиться к общей жизни, хотя их положение было все-таки, относительно, лучше, так как их было пятеро и они могли не испытывать острого чувства одиночества... Тоскливое же настроение передано с поразительною рельефностью [Того же С. Сергеева-Ценского есть другой рассказ из учительской жизни: «Медуза» (Образование 1904 – 10; – появилась в отдельном издании О. Поповой, ц. 5 к.). Разбор этого «наброска» не входит в программу нашей статьи, так как здесь говорится об учителях высшей народной школы, «городского училища – по изложении 1872 г.», а положение и деятельность персонала этих учебных заведений резко отличаются от положения народных учителей... По той же причине не будут разбираться статьи г-на Петрищева: «Заметки учителя» (Руск. Богатство 1904 г №№ 9, 10 и 11, вышедшие отдельно в изд. Т-ва «Знание» Спб. 1905, ц. 1 р.), имеющие публицистический характер и говорящая главным образом о положении учителей и дела в городских училищах по полож. 1872 г. и о подготовке учительского персонала в учительском институте; говорится также и об уездных училищах, которые преобразовались в городские – при чем ход дела и многие порядки в них сходны с таковыми в средних учебных заведениях. Вообще же эти статьи заслуживают внимания и касаются порядка и хода дела учебных заведений, которые до сих пор мало затрагивались в литературе и в точности даже мало известны, – до того, что многими городские училища по полож. 1872 г. смешиваются с начальными городскими училищами.].
Подобное же настроение одиночества и обособленности от жизни ярко рисует Вл. Муринов в своем очерки «Ночь» (Правда 1904 г., 8, стр. 24 – 33).
В роскошном крымском парке, на берегу моря, в волшебную лунную ночь на открытом воздухе происходил концерт... Следует красочное описание местности и публики. «Сюда на этот праздник природы, пришло и несколько учительниц. Их было пять. Они все были различного происхождения, имели разные характеры, но все давно уже занимались учительством, все были не молоды – за тридцать и за сорок лет – и все были одиноки... Под влиянием красоты ночи «учительницы большею частью молчали, каждая по своему испытывая восхищение, негу и тонкую, грусть невыполненных желаний». «Вдруг недалеко от них в темной аллей, ведущей в глубину парка, раздался женский молодой смех; затем послышался на мгновение сдержанный мужской голос и снова все стихло». Смех был необыкновенно радостный, победный, полон захватывающего веселья и счастья, и в окружающей атмосфере еще долго потом носились, как эхо, его отзвуки... Учительницы, погруженные до этого в себя, сразу пробудились под влиянием этих звуков, рассмеялись и заговорили, приводя свои воспоминания; но и в воспоминаниях ничего не нашлось; – и одна из них как бы резюмировала словами: «А лучше так-то, без всего?! Как мы, например... какими-то вековушками остаться... христовыми невестами!., ха ха ха!.. Одна грусть»... «А волшебная ночь по-прежнему сияла и опахивала всех своим серебряным саваном. Вверху кто-то пел. Жалобно пело и плакало где-то глубоко внутри на душе учительниц, продолжавших сидеть тихою, одинокою стайкою, в стороне от других».
На фоне волшебной ночи еще резче вспыхнула жажда любви, жажда личного счастья, – но остается только более глубокое чувство одиночества.
Чем глубже и экспансивнее натура человека, тем реже выпадает на его долю личное счастье и во многих случаях тем тяжелее расплата за временное, чаще кажущееся, воображаемое только счастье... Это применимо ко всем вообще людям, – к лицам же учительского персонала в особенности.
Вот в повести: «По проторенному пути» (Волкович, Русский Вестник Март 1904 г., стр. 3 – 102) выводятся две учительницы и результаты устройства их личной жизни, при чем эти результаты вытекают из эротических вожделений окружающих учительниц отдельных лиц. Сказано «отдельных лиц» потому, что эти вожделения проявляет не окружающая учительниц обычная среда – крестьянство; а пришлые в деревни лица, – в настоящем случай – чиновники.
Одна из выведенных сельских учительниц в с. Хомутовке, Марьяна Ивановна, пожилая женщина, муж. которой «где-то запропал, да уж так давно пропадал, что ей выдали даже отдельный вид на жительство и она считала себя совсем свободной». Главное достоинство Марьяны Ивановны, и что больше всего нравилось в ней, – это был ее врожденный такт, чувство меры, которое было присуще ей которым она обладала вполне. И действительно, без того такта, которым обладала Марьяна Ивановна, трудно было бы ей справиться с нелегкой задачей – удержать за собой место сельской учительницы, когда всем было известно, что она любовница Полозова (акцизного чиновника), живущего в том же селе, где школа... Так что «многие из гостей Полозова (где она хозяйничала) покряхтывали, уезжая от него и думали: еще бы он не привязался к такой женщине?., умница какая!.. кладь!» А про себя думали так: «что делать... один Бог без греха... ведь экзамены прошли отлично»... и почти все приходили к заключению, что вот, если бы такую прелесть взять к себе в домоправительницы, как бы тогда хорошо сложилась жизнь: весело и легко. В этих суждениях, конечно, играло значительную роль и уменье угостить.
Но больше всех и чаще всех думал об этом Висленьев – другой акцизный чиновник, живущий в с. Березках, безвольный неврастенник-интеллигент, жизнь которого в деревне и составляет главную нить повести. Он мечтает о «старшей жене» – без брака, и мечты его обратились на учительницу, которая должна была приехать в с. Березки. Но его предположения сразу оборвались, – когда сюда назначена была учительницею очень молоденькая девушка, институтка, прямо со скамейки – Елена Алексеевна, или, как ее все звали за глаза, «Лелечка», небольшого роста, красивенькая, – вообще как думал Висленьев «славная деевочка».
Она сразу расширила свою деятельность учительницы; обшивала и лечила детей, делала с ними прогулки и даже, любя очень животных, – стала лечить и домашних животных – лошадей и коров; в последнем деле она пользовалась удобным случаем: советами и лекарствами ветеринарного фельдшера, живущего в том же селе.
Учительница сразу же завладела любовью всех, с кем имела дело. «Учительница эта предобреющая, страсть!. а уж ребята как ее любят, беда!» отзывается крестьянка вскоре после приезда. «Ох и барышня... Одно слово, ангел», говорит мать фельдшера. Старый священник полюбил ее от всего сердца, тепло и глубоко, и подумывает выдать ее замуж за этого ветеринарного фельдшера; Висленьев, сначала обманувшись, как ему казалось; в своих мечтах о «старшей жене», чувствует мало по малу увеличивающуюся симпатию, скоро переходящую в любовь.
Все бы хорошо; но в жизнь учительницы вторгается темная сила, – в образе станового пристава, живущего близ села. «Неотразимый» Хлюдзинский, лет 30, и бывший гвардейский офицер, угодивший в становые из за своих сильно запутанных финансовых и любовных обстоятельств». «Наглость, отчаянная предприимчивость, а потому и большая часть успеха были всегда на стороне Хлюдзинского».
«Да, – говорить Хлюдзинский Висленьеву, – я вам признаюсь, что во всех адюльтерах, романах и проч. для меня первое, главное и, пожалуй, даже единственное блаженство – это замутить женщину, все ее мысли... чувства... остальное для меня почти не представляет никакого интереса». И при этом высказывает желание замутить таким образом учительницу Лелечку... Висленьев возмущается, отговаривает, чем более подливает масла в огонь, и, наконец, хочет предупредить о таких намерениях священника и саму Лелечку; но он откладывает объяснение по своей нерешительности и остается тоскующим, бездеятельным наблюдателем гибели симпатичной всем и ему самому учительницы, – «с душою младенца».
А Лелечка «всеми уже любимая на селе» более и более расширяла свою внеклассную деятельность – в помощь населению.
Вскоре Хлюдзинский делает решительное нападение на чувства учительницы... Замечательно, что это нападение рассчитано на основе и началах альтруистических чувств и деятельности Лелечки. Именно, он заезжает в училище и зовет ее ехать с собою в недалекую деревню, где он должен у бедной вдовы сделать опись имущества и где Лелечка может своим показанием при понятых предотвратить всякий конфликт и тем спасти бедную вдову от многих бед. Это разъясняет Хлюдзинский, называя учительницу «духом добра», – а себя «духом зла». Висленьев присутствует при этом их отъезде, тоскует и подглядывает их приезд – через четыре часа; заглядывает украдкой в окно, у которого после приезда сидит Лелечка.

«В ту минуту она сидела, склонив голову, и за скрещенными пальцами на лбу не было видно ее глаз; но, когда она опустила руки и подняла глаза, Висленьев ахнул: так сильно изменилось выражение ее лица. Что было в этих глазах! Они казались теперь громадной бездонной пропастью. Лелечка точно застыла в своей позе, но лицо ее горело, и на нем ясно было видно, что она вдруг узнала что-то, что ее отрешило от всего и от всех. Это не была прежняя Лелечка... Это была совсем другая».
И когда Висленьев возвращался домой, «в груди его была мучительная, глубокая боль, и нехорошие чувства злобы, страсти и зависти терзали его. Чистый ангел отлетел бесследно».

На другой день он получил от Хлюдзинского письмо, в котором тот, излагая свои взгляды пресыщенного ловеласа, на любовь, говорит: «утешьтесь, милый друг, ваша Лелечка, как уехала, так и приехала в полной чистоте. Больше того – я теперь отказываюсь от нее. Неинтересно. Девочку интересно только замутить, а потом скорей, скорей бросить. [Курсив этот и далее – подлинника. Авт.] Она потеряла не свою чистоту, а свою душу, и она, глупенькая, отдала мне эту душу. Душа цветка отлетела, и он почернел. Она тоже почернеет, исхудеет, заболеет и будет бегать ко мне и за мной».
Потом ставит вопрос: «Отчего нам не нужно синее небо, т. е. Лелечка?» и объясняет, что это «какое-то нравственное истощение».
Но трагедия продолжалась: учительница, действительно, как бы стала бегать к нему и за ним; страшно похудела и через месяц с небольшим – отравилась и умерла в поле, на опушке леса.
После панихиды на месте ее смерти, при которой плакали все – и старый священник, и многочисленные крестьяне и крестьянки, и их дети, – Висленьев думает: «Лелечка! зачем ты это сделала? зачем?» Сбита с толку», вспомнились ему слова, которые она говорила накануне своей смерти. «Ах, я совсем, совсем сбита с толку, – плакала она».
«Я понимаю, про что ты так сказала, – думал Висленьев, – тут не в падении вопрос, а во лжи, которую перенести не смогла».:.
Он повалился на землю и, рыдая, повторял:
– «Не будет тут нам оправдания... Не будет»...
Тоже греза о личном счастье учительницы приводится и в рассказе г-жи В. Дмитриевой «Тучки» (Русск. Богатство 1904 №№ 1 и 2).
В этом рассказе ярко описано положение вообще и внутреннее душевное состояние интеллигенции в небольшом уездном городе. Здесь есть типы активно-деятельной интеллигенции, приспособившейся к жизни – и часто утесняющей первую, хотя и прикрывающихся либеральными фразами, и опустившейся, в числе которых есть и кающиеся и др. В этих характеристиках видно хорошее знакомство с жизнью интеллигентного обывателя захолустных городков.
Канвою служить жизнь учительницы земской школы на святки учительница Надежда Григорьевна Бутина приезжает в г. Песчанск погостить к своей приятельнице – земской фельдшерице «Бутина – молодая особа, высокого роста, довольно полная, имевшая особенную привлекательность свежести и здоровья», медлительная в речах и движениях, сдержанная и холодная на вид. Фельдшерица представляла полную противоположность своей подруги: небольшого роста, вечно вся кипела и бурлила, точно маленький вулкан.
Самоотверженная и преданная своему делу, фельдшерица однако же тотчас горячо высказывает перед учительницей недовольство своею личною жизнью, общей постановкой медицинского дела и особенно крайнее негодование на заведующего земского врача, которого прозвали «либерал по праздникам», и у ней вырываются вопли отчаянной души: «а жить-то, жить-то когда же, где же счастье, любовь, поэзия?» «Ну, а у тебя там как? Не надоело еще с будущими мужичками возиться?»
«Ох, нет! – возразила Надежда Григорьевна и оживилась – «у меня там славные ребята есть» ... и затем просто говорит: «мне нравится».
Далее фельдшерица восклицает: «А вот чего мне надо, – счастья, любви, хоть чуточку, хоть немножко, но чтобы самой пожить для себя... Я – личность, и я хочу жить и наслаждаться жизнью». «Наслаждаться? – насмешливо повторила Надежда Григорьевна. – Ну, этот фрукт не для нас с тобой. Мы работницы, рабочие пчелы».
Со следующего же дня они стали посещать знакомых им в городе и бывали на вечерах в разнообразных кружках интеллигентных обывателей города, где время проходило в разговорах, музыке, пении.
Общее настроение учительницы на этих праздниках выражено в ее душе. «И что нам с тобою (фельдшерицею) эти соловьи, эти фиалки, эти признания в любви «средь шумного бала» под звуки музыки, из под таинственной холодной полумаски. Идет это нам с тобою, как корове седло».
На одном из, таких вечеров Бутина знакомится с высланным на родину студентом Смоляковым, к которому ранее разговора, по взглядам угадавши согласие с ее думами, почувствовала симпатию.
После знакомства и разговора на том же вечере взаимные симпатии увеличились, особенно под влиянием общего глубокого впечатления, вызванного игрой на рояле и пением стихов: «Тучки» – «Тучки небесные, вечные странники», как характеризующих положение рабочей интеллигенции... «Всем было грустно оттого, что жизнь так пуста и некрасива – после любви наступает разочарование, холод и скука».
Смоляков и Бутина часто видались, симпатии увеличились. Смоляков, измученный духовным одиночеством, откровенно высказывает свои мысли, рассказывает историю своей жизни, особенно нежно вспоминая о своей матери...
«А я уж, кажется, полюбила! подумала Надежда Григорьевна с мечтательной улыбкой».
Настало 6-е января – последний день пребывания учительницы в городе и «завтра она должна возвратиться в деревню». К вечеру зашел Смоляков и сообщил, что есть возможность ему уехать заграницу, рассказывал ей, как другу, все свои планы; а для Надежды Григорьевны «уже было ясно, что роман ее кончился на первой странице, что ждать более нечего и некогда». А при прощании они смотрели на тучки и Смоляков говорил: «Я каждый вечер буду на них смотреть и посылать вам с ними поклон».
Неприветливо встретила школа свою учительницу: было холодно, окно разбито и заткнуто соломою, и старый сторож рассказывает неприглядные случаи из окружающей жизни за время праздников.
Оставшись одна, – она заплакала. «И было так пусто неуютно, печально в этой холодной избе с сырыми стенами, с растоптанным полом, с едким запахом гари овчинных полушубков. И Надежда Григорьевна думала, что вся ее жизнь пройдет вот так же пусто и печально, и не одна только ее жизнь, а сотни, тысячи таких же молодых жизней рассеяны по селам, деревням, хуторам великой Руси, и тихо пропадают они В борьбе с бедностью и темнотой, всеми забытые никем неоплаканные». Вспоминает разные грустные случаи такой гибели.
«Потом все пошло по-прежнему, потянулись трезвые, трудовые дни».
Через несколько времени к ней заехал Смоляков, бегущий заграницу, и пробыл до следующего поезда. И хотя многое говорили, но прощаясь – «стояли еще несколько минут, как будто между ними не все было переговорено и нужно было сказать друг другу что-то самое важное, но никто ничего не сказал, да и некогда было уже говорить»
Вскоре затем учительница получила официальную бумагу с вызовом ее в город к инспектору народных училищ – для объяснения, и когда Надежда Григорьевна туда явилась, то ей была предъявлена бумага, по которой она увольнялась от учительского места – с воспрещением навсегда заниматься педагогическою деятельностью; причиною чего послужило, по объяснению инспектора, будто бы то, что она «недостаточно корректна в выборе своих знакомств, бывают такие знакомства, «которых нужно избегать, как огня... как огня».
«Мухин (инспектор) слыл за либерала, любил говорить о «святом призвании сельского учителя», в сношениях с учителями и особенно, с учительницами был всегда до сладости любезен и предупредителен, но, не смотря на это, учителя почему-то его недолюбливали и не доверяли ему. Когда он являлся в школу на ревизию или на экзамен и, сияя благодушием, заводил речь о том что дело просвещения – великое дело и что ему надо отдавать все свои силы, всю свою жизнь, до последней капли крови, – бедный учитель начинал дрожать, и душа у него уходила в пятки в ожидании какой-нибудь каверзы. И действительно, каверза таки оказывалась, или в виде официального выговора за нерадение, или в виде перевода на худшее место. Учителя у него так и летали из одного села в другое, и особенно он не любил таких, которые, приняв его отеческую ласковость за чистую монету, начинали по простоте раскрывать перед ним душу и осмеливались даже жаловаться на свое тяжелое положение и на разные обиды со стороны лиц, считающих себя начальством».
И даже при объявлении Надежде Григорьевне бумаги об увольнении он разрешается такой тирадой: «Но вы знаете, как я высоко ставлю призвание народного учителя! Народный учитель... э-э... это город на горе!.. На него устремлены все взоры, все надежды; его репутация должна быть чище снега. Он служить великому делу... дэ-э!.. и должен высоко держать знамя». А между тем пораженный ее наружным равнодушием при таком известии – думает: «вот так девица: хоть бы глазом моргнула. Нет, Бог с ними, с этими курсистками, нам каких попроще надо, попроще».
Земство, довольное учительскою деятельностью Надежды Григорьевны назначило ей стипендию на приготовление к медицинской деятельности, – в институте или заграницей.
Прошло более двух лет, и Надежда Григорьевна занимается медициной – заграницей, в Лозане, и вот однажды на пароходе встречается вновь с Смоляковым. Смоляков обвиняет себя, что послужил причиною увольнения ее от любимого дела; но она возражает: «Вы тут сыграли только роль casus belli, – все равно, рано или поздно от меня бы отделались. Я всегда была на плохом счету. Никак не могли понять, почему окончившая высшие курсы пошла в сельские учительницы на 20 рублей жалованья, когда могла бы получать 100 рублей, давая уроки в гимназии. Вот что было настоящей причиной моего крушения, а вовсе не вы!»..
Вспоминают старое и знакомых: фельдшерица умерла, заразившись на эпидемии, многие из знакомых застыли.
Смоляков теперь весь предан делу и торопится, так что прямо с пароходной пристани на поезд отправляется в Цюрих, а Надежда Григорьевна через полчаса в Женеву а наблюдает, как «безмолвные, темные тучи» клубятся на вершинах гор и чувствуешь их холодное дыхание». Иллюзия личной жизни побеждается жаждой дела.
В общем типы учительницы и Смолякова туманны; но с большим знанием обрисована уездная интеллигенция в ее различных типах, – особенно подчеркнуто отношение высшей, по положению, интеллигенции к работающей, – как отношение инспектора к учителям и доктора к фельдшерице.
Совершенно идиллически в том же отношении жизнь учительницы рельефно представляет Ф. Тищенко в своем рассказе «На вершинах» (Русск. Ведом. 1904 г. №№ 230 и 235). Идиллия могущая быть в жизни только при исключительных обстоятельствах, – главным образом улиц, особенно счастливо одаренных душевными и физическими качествами.
Рассказ писателем ведется от первого лица и описывается поездка из Ялты к водопаду Учан-Су – через Ливадию, подъем пешком в горы, при чем кратко, но красиво рисуется прелесть горной природы -южного Крыма. В этом путешествии по горам происходит встреча с сельской учительницей (из Рязанск. губ.), которая в разговоре описывает свою жизнь. Она служит уже семнадцать лет «все в одной школе».
«Я люблю свое занятие, говорит она, оно для меня все. За зиму устанешь, конечно, нервы немного поистреплются. За то за каникулы отдохнешь, наберешься сил на целый год. Все хожу и хожу, – в этом мой отдых». «По железной дороге я езжу только тогда, когда надо сразу передвинуться поскорее на большое расстояние, а то все пешком: и дешевле, и приятнее, больше развлечений.. Я привыкла к скромному питанию и дома: из двадцати рублей жалованья у меня ежемесячно остается несколько рублей, которые я трачу на что-нибудь не для себя». Далее она объясняет на что тратит эти рубли. Говоря о том, что она «страшно, страшно» любит людей, – прибавляешь: «Но устаешь только от возни с этими детишками, бабами, мужиками... Особенно ребятишек уж очень люблю».
На вопрос же собеседника: «А личного счастья не хочется?» – Отвечает: «Я не думаю о нем. Всякую мысль о личном счастье я отгоняю от себя, как ненужную, мешающую только спокойствию и работе. Я нахожу счастье в своем занятии».
А в прошлом было увлечение. Учитель гимназии, овдовев, предложил ей быть его женою; но она, отложив решение о своем согласии на три года, уехала в деревню учительницей. «Там меня и захватило всю... Деревня, ребятишки, мужики и бабы поглотили меня всю: там было кого любить, жалеть, и я забыла о своем поклоннике» – и написала отказ. «Иногда жутко становилось на душе. Приведя примеры несчастий и лишений в семейной жизни, она заканчиваешь вопрос о личном счастье словами: «И даже при самой счастливой семейной жизни, какая обыкновенно редко случается, может ли эта жизнь дать мне столько радости и счастья, может ли она так захватить и удовлетворить меня, как жизнь для целой деревни, для всего народа? Никогда! Подумала я, подумала, да и решила навсегда остаться в деревне учительницей. И не раскаиваюсь как видите... Там ты чувствуешь, что твоя душа сливается с душой народа, сознаешь себя членом великой семьи, живешь ее лучшими радостями и самыми крупными горестями, не замечая мелочей, которые так опошляют семейную жизнь. Нужно только уметь слиться с народом. Ну, а мне это легко и сразу как-то далось: для меня все крестьяне – свои, как бы семейные; я для них тоже своя».
Чтобы деятельность полнее захватывала, она не ограничивается только школьным обучением. «Преподавание – главное, но не все. Я и заведую сельскою библиотекой, об открытии которой сама больше всех и хлопотала, и воскресными чтениями с туманными картинами, устраиваю для учеников и для крестьян литературно-музыкальные вечера, пишу мужикам прошения по всем делам во все учреждения, хотя это и запрещается учителям и учительницам...
При настойчивости и умении много можно сделать. Главное, не следует шуметь, надо делать свое дело тихо, скромно».
Красота природной обстановки, где происходить разговор, вероятно, усиливает идеализацию.
Как корректив усиленной идеализации положения учительского персонала можно указать статью «Настоящее и будущее народных учителей» – в тех же Русск. Ведомостях 1904 г. № 266, (Письмо в редакцию бывшего учителя (Волженского), где указываются многие дефекты и «ненормальность условий, в которые поставлены наши народные учителя»; при чем главное внимание обращено на предложение практическое, на обеспечение учителей в старости – проектом основать «убежище для больных и престарелых одиноких учителей», а также обеспечение прослуживших 25 и свыше лет; – это лежит на «нравственной обязанности земства». (Ныне небольшие пенсионы установлены).
Терния в личной семейной жизни многочислены и в жизни мужского учительского персонала и помимо скудости средств и материальных недостатков. Очерк Екатерины Дементьевой «С натуры» (Иллюстрированное приложение к газете «Русь» 16 (29) июля 1904) показывает некоторые из них. Очерк написан тепло.
«Мы недавно узнали его (учителя). Вчера только говорили с его женою, которая пришла к нам, чтобы поведать о своем великом счастье: благодаря свалившимся с неба 56 рублям они рассчитались наконец с докучливым лавочником, которому задолжали до 20 рублей, и теперь могут осуществить заветную мечту – купить корову. Она была такая сияющая».
«А утром сегодня говорят, что она скончалась». Жена учителя скончалась при родах, оставив сиротами новорожденного и четырехлетнего мальчика. «Ее схоронили». Трагедия смягчается любовным отношением окружающих. «Конечно, свет не без добрых людей». Несмотря на страдную пору, крестьянки, имеющие грудных детей, находят время, чтобы придти с деревни и покормить малютку, родившегося сиротой. «Даже очередь установили между собой».
Для самого же учителя горечь утраты больнее чувствуется при вопросах мальчика: «А сто, папуля, маменька сколо плидет от Бозенки»?
Грустную драму из семейной жизни учителя описывает И. А. Салов в разсказе: «Два труженика» (Рассказ посмертный. Ежемесячный литературный и популярно-научные приложения к журн. Нива за 1904 г. кн. 8 и 9).
Один из этих тружеников «учитель сельской школы села Орехова Иван Александрович Балаев, крайне симпатичный», происходил из крестьянской семьи и относился всегда с особенной любовью к крестьянам. Добившись учительства он полюбил это дело всей душой, скромно-просто, молчаливо привязался к нему; вверенных ему мальчуганов также просто и молчаливо любил. Не переставал он заботиться о самообразовании, почему тратил иногда не по карману деньги на выписку нужных ему книг и руководств. Он сумел приохотить детей к огородничеству, сажал вместе с ними березки перед избами, ловил рыбу, делал прогулки и проч.
Балаева все любили: любили крестьяне – за то, что «по Божески» обращался с детьми, любили школьники, любил даже батюшка.
Этот образцовый учитель женился по любви – на дочери дьячка того же села Василисе Константиновне – попросту «Bacене», красивой симпатичной девице, сделавшейся хорошей хозяйкой. Действительно, Васена была хозяйка хорошая, а главное – заботливая, лично всем заведывавшая сама.
Автор несколько раз расписывает ее хозяйственные труды и таланты, рисуя таким образом идиллию трудовой семейной жизни учителя.
Но Васена любила по модному и красиво одеваться... и Балаев взял уроки у барина, – «сынка старшего к гимназии готовить. Двадцать пять рублей жалованья в месяц». Хотя учитель был очень занять делом и даже перед экзаменами «имел крайне озабоченный вид», – экзамены сошли «не только благополучно, но даже блистательно; инспектор был в восторге, словом, все кончилось блистательно».
Идиллия нарушается другим тружеником. Этот труженик – актер Вася Скорохватов (по афишам театра – Хватов), – сын торговца в том селе, приятель Балаевых.
Кончив курс в уездном училище первым, Скорохватов поступил в гимназию, учился сначала отлично, но увлекся театром и вышел из гимназии, не кончив курса. Отец его посадил торговать, но торговал Вася неудачно, и через нисколько времени уехал в город и поступил актером в театр. Здесь способности и прилежание к делу скоро выдвинули его как артиста. Словом, Хватов, действительно сделался местного знаменитостью: его карточки раскупались, ему устраивали овации и проч., свидетельницей чего бывала и Васена Балаева, приезжавшая в город зимою. В селе же сенсацию производило известие, что Вася Скорохватов получает жалованья 200 р в месяц.
Летом он приехал в село на неделю; а там, «антрепренер, человек очень энергичный и предприимчивый, артистическое турне по Волге затеял. Думает начать с Твери и кончить Астраханью». Предлагает Балаеву с женой участвовать каким-либо способом в этом турне, – расписывая яркими красками и восклицая: «вот это так жизнь, а здесь что: прозябание одно, скучная и пошлая проза»!
Через несколько дней стало известно, «что Васена куда-то исчезла, а одновременно с нею исчез и Вася Скорохватов, и что Балаев, убитый и пораженный лежит в постели»; скоро он помер. «С сердцем вишь приключилось что-то». Его похоронили, а Васена «не замедлила вернуться в село Орехово; но Балаев лежал уже в могиле под тенью развесистой ивы, в ветвях которой грустно ворковали горлинки».
Итак, иллюзия красивой личной жизни создала тяжелую драму, тем более, что жизнь и деятельность народного учителя кажутся обыденными, серенькими, – особенно со стороны, и часто таковыми же и по взглядам самого учительского персонала, если не основываются на призвании и любви к этого рода деятельности и на удовлетворенности внутреннего самочувствия; – последнему много помогает и расширение дела разными способами: устройством библиотек, чтений, ученических ночлежных приютов, прогулок и т, п., как это и замечено в рассказе Тищенко. К сожалению, расширение внешкольной деятельности учителем, встречает много различного рода препятствий и огорчений при чем иногда по виду незначительный факт играет значительную роль в жизни народного учителя.
Получение за напечатанную повесть денег ста рублей учителем Иваном Петровичем («Сотенная», Эскиз И. П. Мордвинова, Север 1904 № 397), вносит умиротворение в его домашнюю жизнь. Получая 20 руб. в месяц, Иван Петрович часть тратил на книги, чем пуще всего раздражал заведующую его хозяйством мать, много бедности перенесшую раньше. «Муж покойник – все на водку, а сын – еще хуже... ни себе, ни людям. Книги не накормят … Ешь свои книги. И так изо дня в день». Поселяется озлобление. Но вот за повесть получается гонорар – «сотенная»; учитель бежит домой и передает матери, та плачет: «Ванюша, голубчик, всю жизнь, весь век... И за что? Все копейки, копейки, – не видала отродясь. Пойми милый, всю жизнь... Господи!».
А на коленях перед ней плакал Иван Петрович:
– «Маменька, прости! Какая ты бедная, несчастная».
И домашняя повседневная драма кончилась; тяжелый кошмар устранен; может наступить время более спокойной, – а следовательно и более плодотворной работы. Эскиз написан тепло, особенно заключительная сцена – освобождение от взаимного непонимания.
Неудавшуюся попытку расширения деятельности описывает Е. М. Милицина в рассказе «Волшебный фонарь» (Рус. Мысль 1904 – V; вошедший и в сборник рассказов К. Милициной. М. 1905 г.). Сначала рисуется тоскливое положение одиночества учительницы в селе, в котором она уже два года; ей припоминаются окружающие ее лица:
«Учительница была знакома со становым и не раз отдыхала у него. Это случалось, когда в селе был престольный праздник, или другое какое-нибудь выдающееся событие; когда вокруг школы слышались особенно буйные выкрики и брань, и повсюду происходили драки, после чего оказывались проломленные головы, выбитые глаза, зубы. Тогда учительница невольно шла к становому»... «Ее невольно успокаивала тогда и жирная, улыбающаяся становиха».
Были и другие хорошие стороны для учительницы от знакомства с становым. Во-первых, к ней перестал заезжать урядник, считавший себя прежде в праве подолгу засиживаться у ней, попить чайку и закусить. Во-вторых, волостной старшина, он же и попечитель школы, красный и самодовольный, перестал разваливаться перед учительницей на стуле и делать всегда одни и те же замечания насчет большой траты дров па школу. А также совсем перестал порываться говорить ей «ты». «Перестал к ней захаживать и волостной писарь, не желая встретиться и у ней со становым».
– Нет, поддерживать дружбу со становым очень выгодно», – думает девушка. «Боже мой, какое одиночество!.. Что если бы устроить по вечерам чтения с туманными картинами, вот было бы хорошо-то. Ах, как хочется живой работы»!.
Решившись устроить чтения «для учеников, «учительница заручается согласием законоучителя – священника, сочувствием станового, получает словесное разрешение инспектора народных училищ, достает волшебный фонарь.
После пятого вечера в школу пришел становой.
«Ну-с, сударыня, сегодня утром я получил бумагу. Оказывается, что у вас даже разрешения нет на чтения с волшебным фонарем. Об этом узнал сам губернатор. Заварили вы, однако, кашу и это под моим боком! Хорошо-с, нечего сказать!»
«Да какие же это чтения? Ведь для учеников! воскликнула девушка».
«Мне, сударыня, хорошо известно, – перебил ее становой, что у вас и взрослые крестьяне бывали; даже во все окна смотрели с улицы». «Извините, но я должен принять меры».
И становой вышел, не простившись. Учительница почувствовала, что дружбе сразу пришел конец. Для нее потянулись тревожные дни».
Инспектор, вызвав ее в город, кричал на нее, грозил уволить, ссылаясь на какой-то запрос к нему от губернатора. Вскоре ее перевели в хуже обставленную школу.
«И штой-то это такое пошло?» рассуждает крестьянин, везущий учительницу в другое село. «Как, смотришь, станет кто для нас хорош, так, глядишь, его и вон от нас?» И в простоте непосредственно практического мышления прибавляет: «говорят, будто, станового сестру на твое место пришлют.., Исхлопотал.. Ему, вишь, давно сюды ее хотелось. Она так в городе жила, без дела значит.
«Вот оно что, подумала девушка».
Неприветливо выглядела школа, много в ней было недостатков и неудобств; но для преданной делу учительницы... «все эти неудобства куда-то отодвигались, прятались за тощие детские фигурки, за острые плечики, тонкие шейки и сморщенные лица»...
«И девушка почувствовала, что она не может их оставить, что она никуда не уйдет».
Повесть написана талантливо и производит глубокое впечатлите, – только сгущены темные краски фона, т. е. жизни окружающих. Вообще же жизнь учительского персонала требуете глубокой любви к делу и самоотверженности,
«Когда же наш многострадальный народный учитель», пишет Скромный (Север 1901 г. № 45. стр. 358 – 359 «Простые речи») «займет в деревне подобающее ему место? «Безвыходно тяжело положение учителя, но сугубо хуже положение учительницы… их душат, им пакостят всячески и те, кто по своему положению, казалось бы, должен был охранять их... Учитель еще кое-как отбивается, борется с темными силами деревни; учительница – та совсем беззащитна... Притеснители не брезгуют никакими средствами, лишь бы напакостить «учительше»... следуют примеры. Таких примеров много в литературе, особенно в течении 1904 года, когда возбуждено большее внимание к народному образованию вообще и к вопросу о положении народного учителя, где живо рисуется трудное положение учащего, именно в его профессиональной деятельности. Примечание редакции к статье: «Настоящей набросок... имеет в виду... затронуть в читателях наиболее тонкие струны сочувствия и сострадания к горькой доле нашего народного учителя, того безвестного обреченного на вечную материальную, а стало быть, и духовную нужду «сеятеля», который не имеет даже того нравственного удовлетворения, что он делает святое, полезное дело».
Статья небольшая (стр. 120 – 122) – и имеет вид стихотворения в прозе. Обрисовываются ежедневные занятия в плохо устроенной школе, когда «воздух делается все душнее и жарче, тогда как ноги зябнут от холодного дырявого пола. Голос слабеет. Отуманенные духотой и напряженностью ученики не понимают самых простых вопросов». В статье делается лирическое отступление; – основываясь на общеизвестном сравнении учителя с сеятелем на ниве народной, автор говорит: «Сеятель на ниве народной! Что общего у него, учителя, с крестьянином – сеятелем? Ранняя весна. Утро. Занимается зорька. Сквозь сырую землю пробивается молоденькая травка. Зеленеет лес. В этом пробуждении природы чувствуется жизнь, надежда. Легкие привольно дышат холодным чистым воздухом. Крестьянин на ниве. Он не ждет с трепетом грозного начальства, могущего внезапно нагрянуть на ниву, разбранить и его самого, и его труд, прогнать с нивы. Его не заставит это грозное начальство сеять рожь там, где он намерен посеять пшеницу. За каждым его шагом следят десятки недоверчивых глаз. Он не обязан думать и поступать по программе. Каждый поступок его самостоятелен. Он свободен. Он может быть подвижником своего дела. И с покойной совестью, с сознанием честно выполняемого труда, он рассеивает зерна и видит в будущем плоды своего тяжелого труда». А жизнь учителя – «тяжелая, мучительная»... Отсылая читателя к самой статье, которая действительно заставляет задумываться, – скажу только, что преданный своему делу учитель часто видит и плоды своих усилий, выражающихся в любовном отношении к нему детей и окружающих взрослых, – а часто и в общем настроении к улучшению своей жизни и культуры; – о чем говорится почти во всех статьях, – где говорится о народном учителе.
На плодотворное влияние сельского педагога указываешь к М. А–нов в своем обширном рассказе: «Город и деревня» (рассказ из современного житья – бытья. Вест. Евр. – 1904 г №№ 3, 4 и 5), где автор описывает жизнь крестьянского сына, Градусова, – в продолжение более тридцати лет, живущего и работающего то в деревне, то в городе, – по нескольку лет – в различных занятиях... Рассказ о таком долгом периоде в сопоставлении городской и сельской жизни, производя вообще удручающее впечатление, страдает туманностью – и, так сказать, отсутствием перспективы, хотя многие отдельные эпизоды ярко написаны, напр. деревенские гулянья, городское житье рекрутов во время набора и их настроение и т. д.
Здесь попутно выводится глубоко благотворное влияние школы и учительницы на впечатлительную душу учащегося мальчика, – вплоть до спасения с опасностью для своей жизни, от замерзания своей сотоварки но училищу... Потом уже взрослый Градусов испытывает благотворное влияние сельского учителя, Ворсилова, устроившего при школе чтения с волшебным фонарем и дающего для чтения книги; о котором были отзывы: «он хороший... народу к нему валит сколько, страсть!»
При знакомстве с учителем «Градусову стало веселее, – каким-то живым духом повеяло на него»...
Спасибо вам, вы хорошие семена посеяли во мне, я этого никогда не забуду», говорил Градусов Ворсилову, прощаясь с ним перед отъездом в город.
«И он говорил правду: влияние Ворсилова оставило глубокий след на его последующем умственном развитии», прибавляет автор от себя и описывает подробно это влияние.
О широком значении и глубоком влиянии школы и книги говорит и священник Г. С. Петров своими книжками: «Книга в деревне» (СПБ. 1904 г.) и «Крестьянин Веселов» (СПБ. 1904 г.) – популярные издания, – вносящие много поучительного.
Также много дидактического, желания поучать на примерах и сентиментальности проглядывает в статьях, помещенных в педагогических журналах и написанных, для большей живости и привлекательности, в беллетристической форме, чаще всего в виде воспоминаний... Больше всего таких статей в журнале «Народное Образование» (Издание Училищного совета при Святейшем Синоде). В 1904 году в этом журнале помещены статьи: «Что могла сделать школа для общества трезвости в деревне» (№№ 1 и 2. И. Попов). Само заглавие показывает цель статьи; – здесь довольно живо изображены отношения к делу священника, учителя и самих крестьян...
«Одиннадцатое мая» (картинки из жизни второклассной школы; – Николая Реморова, – №2) – праздник в школе; здесь приведены отчасти и стихи, читанные в школе и некоторые песнопения, исполненные хором…
«Как я переменилась», («Из воспоминаний бывшей учительницы». И. Попова; – № 3). Учительница, «истая горожанка», поступив на место, относилась холодно к окружающим.
О ней говорили: «Горда уж очень: скажи чуть не по ней и губы надует»... «У нас учительница – барышня» Следствием – полное одиночество; а учебное дело было поставлено «хорошо». На второй год службы перед Рождеством учительница сильно заболела и во время болезни встретила горячее уучастие как учеников и учениц, так и со стороны окружающих простых лиц. «Сердца их открылись для полного выражения любви и участия ко мне». «И так, болезнь моя была не к смерти: она послужила к оздоровлению моему не только телом, но и духом». Новый год принес в содержание моей учительской деятельности новое начало – любовь, интерес к окружавшей меня жизни»...
Несколько сходное повествуется и в статьи: «Дорогие воспоминания» («Рассказ учительницы», – А. Троицкая. – № 4)
«Из жизни сельского учителя» Учитель Мих. Болдов – (№ 5 – 6) – в форме дневника описывает довольно подробно школу и жизнь, и деятельность учителя.
«Две школы». (Из дневника бывшего уездного наблюдателя, – А. Дивногорского, № 7 – 8) и другие статьи...
В журнале «Русская Школа» – за 1904 г. – в этом отношении выдается статья: «Из тринадцатилетней жизни сельского учителя» (Павла Вересова; № 5 – 6), хотя в заголовке указано время «1873 – 1903»; но воспоминания начинаются гораздо раньше, восходя до 1861 г. – и оканчиваются тоже раньше – 1881 годом.
Автор сначала описывает сельские школы, в которых он учится – во второй половине шестидесятых годов – и 1-я глава «Дореформенная школа» характеризует частную сельскую школу того времени. «Обучение мое грамоте началось при обстоятельствах, про которых сложились поговорки и пословицы: «корень учения горек», «легче камни ворочать, нежели сидеть за книгою». Не смотря на то, что у меня было сильное желание учиться, в первые же дни мне опротивела азбука. В учителя нам дедушка поставил заштатного дьячка, старика, умевшего читать только «печатное», писать же вовсе неумевшего». Следует описание этой учебы. Во 2-й главе: «В новой школе» – описывает устройство в селе, в 1868 г., земской школы и ученье в ней при мало подготовленном учителе. Изображено также подготовление к поступлению в учительскую школу. – Глава III-я «Из воспоминаний» о Новгородской Александровской учительской школе, довольно подробно говорит о занятиях, жизни и отношениях учащихся к учителям, – заканчивая: «Всегда с чувством глубокой благодарности нашему земству, начальникам и наставникам вспоминаем мы о дорогой нам Александровской учительской школе и нередко повторяем стихи великого поэта:

Наставникам, хранившим юность нашу,
Всем, мертвым и живым,
К устам подняв признательную чашу,
Не помня зла, за благо воздадим».

Глава IV «На службе – в розовом цвете описывает практическую деятельность подготовленного учителя в селе при благоприятной обстановке. Записки кончены 1881-м годом.
Лучшая и более интересна – глава третья, в которой симпатично рисуется деятельность учительского персонала Александровской учительской школы, – во главе с начальником, – известным педагогом – бароном Михаилом Осиповичем Косинским, характеризуются деятели, как говорят о земцах, первого призыва. Также наводит много дум сопоставление школ разного времени: – дореформенной, новой земской, и шкоды с подготовленным учителем, описанной даже в несколько идиллическом духе. Правда, до того времени и школа и деятельность школьная и внешкольная учителя были гораздо свободнее: менее подробно регламентирована...
В журн. «Русский Начальный Учитель» за 1904 г. также есть такие статьи, – в отделе, озаглавленном «Статьи и сообщения учащих в начальных школах»; напр. «Из воспоминаний старого учителя» (Б – н, № 4). «По экзаменам» (Киселев № 8 – 9), «Степные скитания». (Из воспоминаний аульного учителя; № 12) и др.
В отдельных изданиях об учительском персонале появилось рассказов немного.
Как вводное лицо выведен, между прочим, учитель в пьесе Н. Гарина «Деревенская драма» в I-м и IV действиях. (Сборник «Знание», т. 1-й СПБ. 1904 г.) – с характеристикой автора: «учитель – растерянная фигура». – Несколько характерно отношение к учителю в IV действии, когда он начинает говорить самые невинные мысли о введении календаря нового стиля., торговец возражает: «Одначе... Батюшка, что ж, одобряет ваши такие разговоры?» Учитель: «Что ж, по вашему, мне на каждый разговор испрашивать разрешение? – это первое, а второе – я и не учитель больше: я в винную лавку определился». И все как бы соглашаются, что теперь он может говорить без особого на каждое слово разрениения.
Мягкими и задушевными тонами изображена жизнь и деятельность преданной своему делу учительницы в рассказе Ф. Горностаева («Учительница», изд. Т-ва Сытина, М. 1904 г.); кратко излагается ее судьба и результаты деятельности.
«Вера Павловна была очень маленькая девушка, но сердце имела большое... бледная, худенькая, с добрыми задумчивыми, большими карими глазами, с длинной русой косой, с тихим задушевным голосом». Осенью приезжает в убогую деревеньку... Школа была общественная, ветхая старая избушка, с одной, хотя и большой, но низкой, полутемной комнатой, да еще маленькой, в роде чуланчика, которая назначалась для помещения учительницы. Сырость, прель, вонь, духота и мрак царили в школе весной и осенью, «холод зимой». Здесь-то и начала свою деятельность Вера Павловна, ее душевная доброта, ласковое и сердечное обхождение скоро приобрели ей всеобщую любовь и «ребятишки ее полюбили, слушают и не так балуют». «Больно уж хороша новая-то учительша, больно уж добра и душевна!» – отзываются о ней женщины. Она из своих скромных достатков справляет своим бедным ученикам обувь, теплую одежду; «саморучно шьет им белье, а учащихся из дальних деревень – «ночлежников» – поит своим чаем, – да варит похлебку.
Взрослых уговаривает она закрыть в своей деревне кабак и заняться местными ремеслами: женщин – тканьем, а мужчин – столярничаньем; «по праздничным дням учительница открыла в школе чтения и беседы». «Жизнь в деревне заметно изменилась, чувствовался во всем подъем духа.,» она «внесла луч света и тепла в этот темный крестьянский мир».
Пришла весна, – в деревне особенно сильно свирепствовали тиф и скарлатина, и учительница дни и ночи, не жалея себя, проводила в заботах и уходе за больными; она «сделалась светлым огоньком, притягивавшим все население деревни. К ней шли с просьбой написать письмо, прочесть весточку, шли со всякой нуждой, со всякой печалью и со всяким затруднением, шли за советам и помощью во время болезни».
– «Вот хорошо было бы устроить летом ясли для детей», говорила она.
И на советы отдохнуть она отвечала, что нисколько не тяготится такою жизнью... «я очень люблю свое маленькое дело, люблю деревню и деревенских ребятишек. «Но весною, пролежав больною две недели, – отошла в вечность! «Много было слез». Ее похоронили., «Но память о маленькой самоотверженной учительнице живет в сердцах крестьян и долго еще будет жить, – семя, «брошенное ею, попало на добрую почву».
Да, есть такие самоотверженные личности и в числе учительского персонала народных училищ таковые встречаются часто, о чем свидетельствуем почти единогласно вся русская литература.
Ярко описывается жизнь сельской учительницы – и ее могущая быть, деятельность – в книге Вас. Ив. Немировича-Данченко «Родная темень» (Роман. Изд. Сойкина СПБ. 1904 г.).
Немирович-Данченко и вообще в своих сочинениях часто вводит преувеличения, – также и здесь они есть – в значительной степени; но во всем однако видно довольно хорошее знание фактов жизни отдельных лиц и общей среды и наблюдательность даже мелких случаев, а также и вдумчивое отношение к ним, – так что преувеличения только подчеркивают, делают рельефнее самые положения.
Главное действующее лицо в романе, около которого группируются другие – это учительница в селе Смятухине, Выводцева, Вера Федоровна, приехавшая сюда по любви к делу из Петербурга, и, – вероятно, для большого развития дела – автор сделал ее близкой родственницей очень влиятельных чиновных лиц.
Затем вереницею проходит ряд типов окружающих лиц, имеющих отношение к учительнице и школе: «Александр Петрович Налимониус – богатый ближний помещик, бывший студент; священник от. Дамиан – состоятельный расчетливый хозяин, участвующей в духовных журналах, доброжелательно относящийся ко всем и любимый прихожанами; его сын, Иван Дамианович, – семинарист, стремящийся принести возможно большую пользу народу; земский начальник Вроблевский «бывший офицер»; инспектор народных училищ Елекеев; писарь Взыскуев; местный кулак, торговец и волостной старшина Силантий Гаврилович Поспехов, скупающий земли и зерновой хлеб, где возможно по близости в неограниченном количестве, чтобы увеличить аренду на землю и продажную цену хлеба, и др. Как живые проходят эти лица, несколько преувеличенно рисуясь не только в своих действиях и словах, но и в суждениях о них других знающих их действующих лицах.
Учительница с пылом любви и преданности занялась своим делом и вскоре заслужила любовь детей и родителей, а также внимание и других лиц. Даже Поспехова привлекла своим мягким обхождением. «Победила она меня. Совсем победила. Первый раз такую встретил, чтобы сразу руками за меня ухватилась, да и в полон взяла, бормотал про себя старшина». Через два месяца Налимониус предлагает выйти за него замуж; – учительница отказывается.
«Моя жизнь, говорит она, так полна, так полна, что в ней ничему другому, я повторяю, ничему другому больше нет места. Нет никакого места.
Мое дело захватит меня всю, всю. Я, именно, получила то, что желала, к чему стремилась всю свою маленькую жизнь, к чему так страстно, фанатически даже готовилась». Не делает уступки и тогда, когда Налимониус предлагает: «кто же, скажите, может вам помешать делать вашу работу, служить народу, как говорите вы, будучи моей женой?»
«Я не такая, чтобы двум богам... Я в половину ведь не умею. Вся отдалась. Я не смею у этих малых отнять хоть часть того, что ихнее теперь». И предлагает только дружбу.
Вся зима для Веры Федоровны прошла сплошною идиллией. Она не боялась труда, не отступила перед работою, и потому ей некогда было скучать: жизнь не оставляла ей досуга. «Детишки к ней привыкли, приросли к ней сердцем, как улитка прирастает к дереву, к камню. Со всякою своею мелкою надобностью они бегали к ней, каждый запрос крохотного ума и живой души должна была им разрешать она. А за детьми потянулись и большие». «Крестьяне действительно повадились теперь за всяким делом идти к Вере Федоровне». «Зимними ранними вечерами детишки любили собираться в школу; за детишками тянулись и взрослые. Вера Федоровна читала им, объясняла прочитанное. У нее завелись и туманные картины».
Земской начальник Вроблевский несколько раз заезжал в школу, просматривал книги, спрашивал от. Дамиана о «духе» учительницы и получал только xopoшие отзывы:
«Строптивости не обнаруживает, к вечерням и обедням ходит». «И детям не внушает ничего предосудительного. Скоро однако нападки земского начальника прекратились. И вот по какому случаю. Учительница «задумала начать здесь борьбу с пьянством» – и устроить новую чайную – взамен давно закрывшейся. «Вроблевский было петухом встопорщился»; но когда получил из Петербурга сто рублей как первый взнос на «учреждение чайной в Смятухиной для передачи «дочери действительного статск. совет. В Ф. Выводцевой», и деньги эти «прислала особа еще недавно сама управлявшая министерством, а теперь заседавшая в государственном совете», и когда узнал, что эта особа – дядя учительницы, – то и сам прибавил к пожертвованию пять рублей.
Чайная пошла хорошо и благотворно для окружающего населения. Развитию ее помогло еще и то обстоятельство, что «тут как раз ввели казенную продажу вина, и главный враг чайной, кабатчик, увял и более уже не расцветал».
«Вера Федоровна так вся ушла с головою в свое настоящее, что вспоминала далекий Петербург только тогда, когда он ей надобился для защиты школы или в качестве громоотвода от Вроблевского и ему подобных. Она с грустью думала о том, чтобы ей приходилось делать, если бы у нее под руками не было связей и знакомств в оставленном мире. Вероятно бедствовала бы, как другие учительницы, безответно выносила бы всякий произвольный гнет, даже необъяснимо глупый, сидела бы по месяцам без жалованья и должна была бы низко склонять «голову не только перед «бывшим офицером», но и перед Силантием Гавриловичем. Разве мало было таких кругом? Они ей искренно завидовали; одна приезжала жаловаться на свое положение, плакала у нее, и Вера Федоровна понимала, что здесь ничем не поможет, как ни бейся. Не утешать же было словами. Она только теперь видела, какую нужно было иметь страстную преданность делу, чтобы работать при таких условиях и в подобной среде».
Затем в Смятухино приехал старик – инспектор Елекеев. «Притворялся простаком, и вдруг задавал злобный вопрос и осклаблялся, воображая, что уже держит в руках намеченную жертву». Автор, рисуя инспектора, не скупится на темные краски.
«Совсем как кот, нацелившись на птичку. И жмурится и мурлыкает, и вдруг цап когтями доверчивого певца». Но не находится ничего предосудительного.
Когда же он приходит в комнату учительницы с целью просмотреть книги ее собственной библиотеки и увидев портрет особы «его высокопревосходительства», и узнав что он родственник, – а также в альбоме узнал карточку «генерала», ее дяди, и что она сама генеральская дочь, то совершенно переменился в обращении, восклицая.
«Не ожидал. Хотя я не понимаю, почему вы не остались в благородной семье, вышли бы замуж своевременно и тем исполнили гражданский долг и провиденциальное назначение женщины».
В этом случае автор допустил явную утрировку всей ревизии. Напр. какой же инспектор, производя ревизию не знает подробно документально или от других, семейного положения и происхождения учителя или учительницы, да еще прослужившей год в районе его ведения?!. Тем более, что эта родословная известна земскому начальнику!.
Учительница сильно изменилась и физически: «она огрубела, лицо обветрилось и приобрело цвет красной меди, и фигура стала тяжелой и неуклюжей» Так что ее сотоварка по курсам, проездом посетив ее, сначала не узнала, а узнавши расплакалась: «как страшно изменилась». Побыв же несколько дней говорит: Тут «все страшно: и обстановка, и люди. Уйдем вместе, брось, все. Пойми, что ты тут погибнешь». Выводцева с преданностью к делу – решительно отвергает всякую уступку.
«Мне нельзя слабеть. Я тоже, что часовой на своем посту. И верь одному – таких, как я, не мало, и все мы по глухим углам рассеяны»... а когда через несколько десятилетий русская народная жизнь изменится, станет легче дышать, то наблюдатель русской жизни скажет: «мы этим обязаны скромным и невидным сельским учителям и учительницам. Эта мысль помещена выпискою и в рецензии о книге в журнале «Вестн. Зн. 1904 № 6.
Являются признаки будущего неурожая – крестьяне его ждут, – ждет и Поспехов. Последний надеется нажиться и скупает хлеб в зерне у всех окружающих и привозный; скупая по 50, 60 – 80 к. пуд – он надеется продавать по 1 р 50 – 1 р 60 к.
У крестьян полный неурожай, – наступает голод. Поспехов строит еще амбары и скупает хлеб; учительница пишет всюду о голоде, семинарист Иван Дамианович пишет в газеты. Являются значительные пожертвования деньгами и съестными припасами. Вера Федоровна открыла кухни и столовую для голодающих. Она «не знала ни минуты отдыха. От кухонь к столовой, от столовой к кухням. Детям и больным полагалось молоко». «Со всех сторон народ валил в Смятухино. Самое голодное и обнищавшее село это влекло к себе не только волость, но и десятки окрестных волостей быстро облетевшим всю эту округу радостным слухом: в Смятухине открылись кухни, в Смятухине учительница хлеб раздает, а детей молоко поит».
Вслед за голодом появился тиф, – учительница ухаживает за больными.
В романе много потрясающих сцен из жизни деревни в это тяжелое время
«В Смятухине, один за другим, явились три отряда Красного Креста, Выводцевой стало свободнее»; но она сама, ухаживая за больными, заразилась тифом и слегка тяжело больною. Налимониус, по совету докторов, увез ее в свою усадьбу и окружил заботливым уходом. После долгих стараний Выводцева поправляется и после обещания Налимониуса выстроить новую школу, выходить за него замуж; – а для полной поправки здоровья они уезжают в Италию.
Добродетель вознаграждена; в романе еще и порок наказан.. У Поспехова, – от его неосторожности, происходит пожар, причем сгорели его громадные запасы зерна, сотни тысяч наличных денег, которые он побоялся везти в банк, и многие долговые обязательства и документы, после чего должники отказались от уплаты. Поспехов разорился, кается и уходит странником.
Выводцева и в Италии все думает о школе.
Автор провожает ее из Венеции.
«Праздник кончился», говорит она. «Пожелайте мне от души побольше сил на будничную работу в Смятухине». «Это был ее последний привет».
«Что то она теперь делает в тумане и стуже далеко забытого края?»
Весь роман ясно показывает, как с настоятельною необходимостью должна расширяться последовательно деятельность учителя, далеко выходя за рамки классного преподавания, если только не мешают посторонние обстоятельства, в настоящем случае отстраняемые закулисными родственными «особами», и как только при такой расширенной сообразно временным и местным условиям и силам и стремлениям самих деятелей, деятельности – она становится плодотворною для окружающих и дает внутреннее удовлетворение, увеличивая преданность и самоотвержение самих работников.
Чисто школьными отношениями, - пишет Николаев (Вест, Зн. 1904 г – 10. Из жизни и быта учительского персонала народных школ), «деятельность народного учителя далеко не исчерпывается. Народные библиотеки, народные чтения, воскресно-повторительные классы рассчитывают главным образом на народного учителя, как на непосредственного работника во всех этих просветительных учреждениях». «Подумайте только, какое недовольство собой, какое сознание своего бессилия должно вызвать у учителя, не потерявшего душевной чуткости, убеждения, что им все эти важные функции исполняются не так, как следует»...
В последнее время сильно возросло сознание и плодотворной деятельности народной школы и народного учителя – в широких кругах населения, – что особенно выразилось в суждениях «местных комитетов о нуждах сельскохозяйственной промышленности».
«Для развития экономически отношений» – говорится в одном комитете: «безусловно требуется сознательное участие в сознательной работе самих работников, «а это требует прежде всего поднятия образовательного уровня населения»... «По словам Аткарского комитета «первой и насущнейшей нуждой нашей сельскохозяйственной промышленности несомненно и бесспорно представляется возможно широкое распространение народного образования и просвещения»... «По картинному выражению одного из членов Харьковского уездного комитета; «образование так же влияет на экономическое преуспевание крестьян, как дрожжи на хороший рост теста».
(Выписки сделаны из книги С. П. Прокоповича: «Местные люди о нуждах России. Изд. Кусковой, СПБ. 1904 г», представляющей концентрацию и систематизацию мнений и постановлений комитетов. Народному образованию отведено значительное место – стр. 48 – 81.).
В другой статье сказано: «Не мало занимались» комитеты и «учительским» вопросом. Учитель – душа школы, и забота обеспечить школе хорошего учителя естественно возникает, всякий раз, когда речь заходить об укреплении и развитии народной школы»...
(А. А. Николаев. «Переоценка всех ценностей в деле народного образования»; «Сельскохозяйственные комитеты о школьном народном образовании». Вест. Зн. 1904. М, стр. 168).
А для обеспечения школы хорошим учителем надо поднять его образовательную подготовку, улучшить материальное, а главное, – правовое положение. Особенно это важно при предполагаемом введении «всеобщего» обучения.