Арест Вечи был ударом прежде всего для семьи. Братья могли предполагать что-то подобное, но отец с матерью... Лучший ученик, за несколько дней до выпуска! Первым на свидание пустили брата Николая. По возвращении он поделился впечатлениями. «Какой-то Вячеслав стал сконцентрированный. Настроение у него бодрое, но он страшно стал скупой на слова и напряженно думает, когда говорит. Чувствуется, что он понимает, где он. Он весь внимателен и настороже». Из Нолинска, как рассказывал дед, приезжал его отец. Михаил Прохорович был вне себя из-за порушенной судьбы и несостоявшейся карьеры сына, увещевал одуматься. Единственное, что Веча обещал, так это продолжить учебу.
Между тем оставшиеся на свободе революционеры-реалисты, по свидетельству Аросева, «законспирировались еще основательнее и направили наши усилия, во-первых, на то, чтобы узнать, в каком направлении ведутся допросы В. Скрябина, а во-вторых, организовать ему побег. По первому вопросу нам помогали братья Скрябина, ходившие к нему на свидание. По второму – были разные проекты. Но в конце концов мы остановились на самом отчаянном проекте: освободить В. Скрябина путем открытого нападения на конвоиров в то время, когда В. Скрябина повезут на допрос. Обыкновенно из тюрьмы на допрос политических возили на извозчике в сопровождении одного или двух жандармов»2. Для осуществления этого плана по улицам, ведущим из тюрьмы до жандармского управления, было установлено наблюдение. Но Аросеву только казалось, что они сильно законспирировались. За реалистамивовсю следили. 2 апреля 1909 года казанский полицмейстер получил указание «учредить со стороны полиции нелегальное наблюдение за Мальцевым, Бахоновым и Лосановым». В планировавшейся операции по освобождению Скрябина из тюрьмы участвовал и осведомитель жандармерии, громче всех предлагавший перестрелять конвоиров.
10апреля полковник Калинин, «ознакомившись с данными, добытыми перепиской» и «вновь поступившими указаниями агентуры и наружного наблюдения», нашел, что Мальцев, Аросев, Бахонов и Короченцев продолжали свою преступную деятельность, принимали меры к восстановлению Центрального комитета ученической организации, и «хлопотали об образовании Боевого комитета при организации». Всех их было предписано подвергнуть обыску и задержать.
Друзья вновь оказались под одной крышей – в губернской тюрьме. Правда, сидели в одиночных камерах, гулять выпускали по одному. Связь поддерживали, перестукиваясь и обмениваясь записками, которые передавал молодой арестант-уголовник, разносивший кипяток и еду. Изредка виделись на допросах, которые с рвением проводил ротмистр Игнатьев. Дед по-прежнему играл в несознанку, изводя следователя своим упрямством. «Бывали такие моменты на допросах, когда не он, не Скрябин, а допрашивавший его ротмистр терял равновесие. Кричал, угрожал, волновался». Впрочем, особой необходимости в признательных показаниях не было. Добытого в результате обысков вполне хватало для обвинительного заключения.
Разбирательство закончилось стремительно. Уже 27 апреля 1909 года полковник Калинин отправил обвинительное постановление казанскому губернатору. Считалось доказанным, «что потомственный почетный гражданин Виктор Тихомирнов был руководителем кружка, образовавшегося в городском Казанском реальном училище... Не менее важную роль в ученической организации играл Вячеслав Скрябин, входивший в состав этой организации под кличкой Дядя, на которого, судя по результатам обыска, было возложено ведение сношений с ученическими организациями других городов и составление отчетов о деятельности ученической организации и средствах ее в Казани, что подтверждается тем же обстоятельством, что у Скрябина по обыску обнаружены... черновики отчетов о деятельности ученической организации и о финансах в последней за январь и февраль сего года и ноябрь—декабрь 1908 года. Независимо от сего Скрябин, по имеющимся во вверенном мне управлении, безусловно достоверным агентурным сведениям, еще в 1907 году принадлежал к социал-демократической партии, каковые сведения и подтверждаются частью тем, что по обыску у него обнаружено
две талонные книжки с оттисками печати: «Казанский Комитет РСДРП», по сбору денег на нужды комитета, а из писем его, отобранных по обыску у Александра Аросева, видно, что он в каникулярное время, которое проводил к г. Нолинске (Вятской губернии), принимал деятельное участие в работе этой партии».
Мальцев обвинялся в «устройстве среди ученической революционной организации рефератов, главным образом, в духе партии социал- революционеров». Аросеву инкриминировалось заведование архивом организации. Кроме того, обвинения были предъявлены Михаилу Жакову (был в технической группе организации и исполнял обязанности «писака»), Бедеру (хранил 193 книги «преступного и тенденциозного содержания»), Бахонову («при обыске обнаружена 341 брошюра преступного и тенденциозного содержания») и Лосанову. Кроме того, Мальцеву, Аросеву, Бахонову и Короченцеву собирались припаять еще и террористические намерения.
Калинин предлагал на четыре года всех задержанных реалистов «подчинить гласному надзору полиции – обязательно в наиболее отдаленных от Казани губерниях», а Белорусова отправить в Сибирь.
Приговор обвиняемым тогда выносился либо обычным судом, либо особым административным присутствием Министерства внутренних дел, состоявшим из двух руководителей этого министерства и одного представителя Министерства юстиции (своего рода «тройки»). Революционеры, как говорил дед, всегда предпочитали «тройки», потому что они могли приговорить максимум к административной ссылке сроком до 5 лет, тогда как суды выносили и смертные приговоры, и отправляли на каторгу. А в 1908—1909 годах по обвинению в политических преступлениях и вооруженных нападениях казнили более 3,5 тыс. человек и более 5,5 тыс. было приговорено к каторжным работам. Друзьям- реалистам повезло: казанский губернатор переправил обвинительное заключение в Санкт-Петербург, в МВД. Ротмистр Игнатьев за блестяще проведенную операцию по раскрытию группы опасных заговорщиков получил повышение – на должность начальника екатеринбургского жандармского управления, полицейский ротмистр Прогнаевский удостоился денежной премии. В учебных заведениях Казани наступила тишь. Как с удовлетворением извещал полковник Калинин Министерство образования, после предпринятых им мер «проявление деятельности ученической организации на замечается».
Родители Тихомирнова, Скрябина, Мальцева и Аросева написали ходатайство, а потом поехали в Санкт-Петербург хлопотать перед Столыпиным о разрешении их сыновьям взамен высылок, если таковые последовали бы, выехать за границу (против чего казанское жандармскоеуправление не возражало). А сами друзья-реалисты, ожидая приговора, озаботились воссоединением, хотя бы на тюремных прогулках.
В качестве предлога было выбрано «хилое здоровье». Самообладания и чувства юмора народ явно не терял. Скрябин: «Имею честь покорнейше просить разрешить мне общую прогулку, так как короткая одиночная прогулка вредно отзывается на моем здоровье. При моем малокровии более продолжительная прогулка необходима для здоровья». Тихомирнов: «Покорнейше прошу Ваше Превосходительство разрешить мне, вышепоименованному, посещение общей прогулки, таковая мне необходима, ввиду моей слабости легких и также ввиду того, что у меня в роду заболевание чахоткой». Скрябин снова: «Имею честь покорнейше просить, ввиду моего слабого здоровья, выразившегося в приливах крови и головокружении, а также ввиду моего сильного малокровия, разрешить мне общую, более продолжительную прогулку, взамен короткой одиночной». Мальцев: «Ввиду того, что мое здоровье за последнее время находится в плохом состоянии, выражающемся в лихорадке и непрерывных головных болях, прошу разрешить мне общую прогулку вместо очень короткой одиночной. Об этом я уже имел честь просить Вас в моем прошении от 4 мая 1909 года, но до сих пор ответа никакого не получил».
Надоели своими прошениями настолько, что им не только разрешили общие прогулки, но и поселили в одну камеру. Стало веселее. «Казанская тюрьма, в которой режим был еще такой, который в столичных тюрьмах господствовал в 1905 году, то есть весьма свободный, была настоящим университетом для всей той молодежи, какая туда посажена, – делился впечатлениями Аросев. – Молотов в тюрьме отдается научным занятиям, при этом не замыкается только в рамки социальных наук. Естественно-исторические дисциплины, наряду с продолжением занятий по политической экономии, истории революционного движения и т. п. привлекают его внимание». Читали Дарвина, Тимирязева, Мечникова. Не запрещалось в тюрьме изучать и классиков марксизма.
Каждый день на два часа выпускали гулять на тюремном дворе, где играли в чехарду, слона. Смех, веселье. Но порой было не до смеха. Приводили из суда приговоренного к смертной казни, и вся тюрьма тревожно затихала. Вешали ночью во дворе, недалеко от места прогулок.
15 июня арестант Скрябин направил прошение на имя начальника жандармского управления: «Имею честь покорнейше просить вызвать меня для личного свидания с Вашим Благородием для беседы по одному важному делу. Желательно было бы иметь эту беседу возможно скорее». Вероятно, возникшие у Калинина ожидания сенсационных признаний, разоблачений и покаяний не оправдались. Как выяснилось, прошение скорее смахивало на издевательство: «Слова: «для личного свидания с Вашим Благородием по одному важному делу» значат, что мне необходимо объясниться по поводу взятых при обыске тетрадей с конспектами, так как они мне необходимы для дальнейших научных занятий. Мне объявлено, чтобы все необходимое, касающееся моих личных дел, нужно излагать на бумаге. Мне объявлено Казанским губернским жандармским, управлением, что эти тетради приобщены к делу в качестве вещественных доказательств».
Это было последнее, что дед успел сделать в тюрьме. В конце июня друзьям-заключенным объявили приговор: «По рассмотрении Особым совещанием, образованным согласно ст. 34 Положения о государственной охране, обстоятельств дела о нижепоименованных лицах, изобличаемых в принадлежности к революционной организации, г-н министр внутренних дел 16 июня 1909 года постановил: а) Выслать под гласный надзор полиции: 1) в Архангельскую губернию: потомственного почетного гражданина Виктора Александрова Тихомирнова на два года; 2) в Вологодскую губернию: мещанина гор. Нолинска, Вятской губ. Вячеслава Михайлова Скрябина, сына чиновника Николая Владимирова Мальцева и сына Казанского цехового Александра Яковлева Аросева – на два года». Бахонова, Короченцева, Бедера, Лосанова – на те же два года – «в избранных ими самими места жительства, за исключением столиц, столичных и Казанской губерний».
Как видим, приговор был вдвое более мягок, чем хотелось бы полковнику Калинину. То, что в провинции казалось огромной крамолой, в Санкт-Петербурге воспринималось спокойнее. МВД приняло во внимание как молодость обвиняемых, так и относительную незначительность ими содеянного. Следует учитывать и то, что социал-демократы вызывали у властей гораздо меньшие опасения, чем, скажем, эсеры. Так, за выдачу члена боевой организации эсеров спецслужбы платили осведомителям вознаграждение в размере до 1000 рублей, а за члена РСДРП не больше 3 рублей.
Два года – не 4, на душе немного полегчало. Хотя, похоже, ждали приговора еще более мягкого: Мальцев писал из тюрьмы родным во Францию: «Вот мне пришел приговор – 2 года Вологодской губернии. Вместе со мной едет Саша Аросев и Веча Скрябин. Собственно эти приговоры очень тяжелы и объясняются лишь тем, что Игнатьев – жандарм, разбирающий наше дело, захотел получить повышение по службе. Мы, собственно, нисколько приговорами не смутились и почти все решили за границу не ехать. Может быть, поедут за границу Витя и Саша, что касается до себя, то я предполагаю в этот год сдать экзамен на аттестат зрелости и уже тогда думать о загранице. У нас в тюрьме ничего нового нет, если здесь и есть новости, то новости свои, тюремные: скандалы, попытки к побегу и т.д. На воле ими интересоваться нельзя.
Все время проводим в занятиях, игре или попросту ничего не делаем. Больше все-таки занимаемся чтением. Теперь нас политических предварительных сравнительно мало: 19 – в общей и 1 – в одиночной. Скоро уходят еще около половины, и тогда политические камеры совсем будут пустовать». Казань была основательно вычищена от революционеров.
2июля 1909 года дед отправился в первое в своей жизни большое путешествие. Ехать предстояло своим ходом. На сборы полиция дала три дня. Побывал дома, повидался с одноклассниками. Проводы родные и друзья устроили на речной пристани. Маршрут Скрябина, Мальцева и Аросева пролегал пароходом до Нижнего Новгорода, оттуда – поездом до Ярославля и дальше – в Вологду. До Ярославля компанию составлял и Тихомирнов. Двигались в сопровождении нескольких «гороховых пальто» (шпиков). «Эти соглядатаи временами доставляли нам немалое удовольствие, – замечал Аросев. – Особенно любил тревожить их В. Скрябин. Когда, бродя по нашим пятам в г. Новгороде или Ярославле, они подходили к нам близко, В. Скрябин начинал говорить нарочно громко, что, дескать, нужно было бы в данном городе провести очень секретное собрание или посетить конспиративную квартиру. Мы напускали на себя такой вид, будто куда-то пробираемся украдкой. Соглядатаи делали вокруг нас сложные маневры. Вообще, мы им доставили много беспокойных минут».
В Вологде поселились втроем в чердачной комнате, где обычно сушилось белье, в доме акцизного чиновника за полтора рубля с человека в месяц. Восьмого июля друзья предстали перед вологодским полицмейстером, который ознакомил их с правилами поднадзорного существования. Ссыльным платили деньги, которых на жизнь, в принципе, хватало. Деду, по его словам, как человеку с аттестатом об окончании реального училища, что делало его «лицом привилегированного звания», полагалось повышенное содержание – до 11 рублей золотом. На эти средства нужно было где-то квартировать и питаться. Запрещались только 3 вещи: отлучаться с места жительства, служить в казенных и общественных учреждениях и заниматься учительством, в том числе и подрабатывать частными уроками. Скрябин, как и его коллеги, дал подписку «в том, что без надлежащего разрешения из г. Вологды никуда отлучаться не буду и что со всеми своими прошениями и ходатайствами мне надлежит обращаться к Вологодскому губернатору, прошения же мои, посылаемые непосредственно в Министерство внутренних дел, будут оставлены без рассмотрения».
Дед говорил, что бежать из ссылки ничего не стоило. Иногда урядник требовал для порядка показываться и отмечаться, но часто ему былолень заниматься поднадзорными, и он надолго забывал об их существовании. Но все же Веча решил свою первую ссылку отбыть до конца, и не только потому, что помнил данное отцу обещание продолжить образование и сам хотел учиться дальше. Аросев объяснял это так: «Скрябин неоднократно ставил перед собой вопрос: нужен или не нужен его побег для революционной работы в Петербурге или в Москве? Мы оба приходили к заключению, что побег для В. Скрябина сейчас нецелесообразен. Ведь в ссылке быть только два года. Потом свободно можно будет отправиться в Петербург и там отдаться революционной работе... Если же он убежит, то кроме этого, у него было бы много хлопот с законспирированием себя самого. Кроме того, он как нелегальный был бы не безопасен для других товарищей, легальных.
Скрябин решил вопрос так:
—Убежав, я окажусь для партийной кассы и партийных товарищей большим грузом. Я ведь только-только начинающий, и наказание мое не Бог весть какое, хватит у партии забот спасать других товарищей, более важных для партии. Если бы я располагал личными средствами – другое дело, тогда бежал бы, не раздумывая».
Скрябину и его спутникам надлежало явиться в канцелярию губернатора для получения назначения в уезд на жительство под надзором полиции. При этом их непременно разбросали бы по разным углам губернии. Поэтому, чтобы задержаться в самой Вологде, где можно было и продолжить учиться, и найти применение своим революционным устремлениям, они решили как можно дольше не показываться в губернаторской резиденции. Зная, что за ними следят, молодые люди ежедневно аккуратно выходили на поиски канцелярии с явным намерением ее не найти. Как назло, те прохожие, к которым они обращались, толком не могли объяснить, где найти губернатора. Искали не один день.
Когда нашли, надежды обратились на то, чтобы разжалобить губернатора. Эту должность тогда занимал Александр Хвостов – личность весьма примечательная. Крупный помещик, он успел уже к тому времени побывать товарищем прокурора Московского окружного суда и тульским вице-губернатором. Впоследствии Хвостов станет губернатором в Нижнем Новгороде, лидером фракции правых в IV Госдуме, войдет в число любимцев Григория Распутина и благодаря его протекции займет пост министра внутренних дел и шефа корпуса жандармов. При советской власти его расстреляют.
В ссылке революционеры находились в ведении губернаторов, которые далеко не всегда ладили с начальниками жандармских управлений, подчинявшимися непосредственно центру, а не региональным руководителям. Хвостов, бывало, назло жандармам оставлял некоторыхссыльных в самой Вологде. Однако на казанских реалистов губернаторский либерализм тогда не снизошел. Мальцева отправили в Вельск, Скрябина и Аросева – в городок Тотьму на реке Сухоне. Впрочем, удивительно было уже то, что двое из троих оставались вместе, тогда как обыкновенно однодельцев ссылали в разные концы. Дело было не в либерализме. а в бюрократической неразберихе. Дедовы бумаги пришли позже остальных, и губернатор, определяя место ссылки, предполагал, что Скрябин проходил по другому делу.
27 июля Скрябину и Аросеву вручили проходное свидетельство за № 1015 «на свободный проезд из г. Вологды в г. Тотьму»19. День пути, и перед ними чистенький, умытый городок, расположенный среди лесистых холмов.
Сразу по приезде дед отписал Мальцеву большое письмо – первое из сохранившихся до наших дней:
«Здоровенько, Коля!
Как говорится, приехали. Последняя инстанция. Хотя перо хозяйское скрипит добропорядочно, но я опишу с некоторыми подробностями нашу поездку и прибытие в г. Тотьму. На пароходе мы ехали хорошо, т. е. ничего. Без особых приключений, только оогадались, что у меня не своя подушка, а твоя. Это второпях ткнули мне в мешок, ну, да чай, встретимся и обменяемся еще.
Ехали мы около суток, в г. Тотьме были на другой день часов в 5-6 вечера.
3раза пили чай, заказывая по прибору. Приехали... Сделали так. Саша остается на пристани с вещами, я же иду нанимать комнату. Ну и отправился. Г. Тотьма действительно на горе, хотя и не на высокой, близко у реки. Река Сухона довольно широкая, но со Волги все же далеко. Ну так я отправился в поиски за комнатой. Спрашиваю у прохожих, где главная часть города, указывают, там нахожу комнаты меблированные про запас, если не найду сразу комнату. Самая дешевая комната 50 коп., но и та прямо безобразная, темная. Ну, конечно, раскланялся, ушел. И вот давай путешествовать по городу. Ходил-ходил, т. е. хоть бы что-нибудь.
Я и туда, и сюда, даже ярлычка ни одного, что сдается де комната. Время идет, а я ничего еще не нашел, а уже знаю, что на пристани нельзя остаться ночевать: спрашивали не разрешают. Ну и хожу. Да к тому же, извините, чулки у меня вылезают, и с ними горе. Иду этак, а мне навстречу студент, этак ломоносовского виду. Я, конечно: «Виноват, так и так. Приезжий, ищу комнату, не можете ли указать ?» Обменялись словами, оказались оба ссыльными. Вид у него в общем неказистый, но, безусловно, радикальный. Потасканное, грязноватое пальто или «нечто вроде». Лицо с большим неправильным носом и длинными, чуть не по плечи волосами. Сперва он несколько удивленно и неохотно разговаривал со мной. Но все же у него оказалась ввиду комната, и мы отправились. Когда мы шли вместе, стали понемногу разговаривать. Он все делался разговорчивее и, пожалуй, до приторности услужлив. Заявляемся во двор предполагаемой квартиры. Оказывается, на двери замок. Обошли кругом дома, там, отворив окно, мы переговорили с сыном хозяйки, пожилым мужчиной, с разбитой параличом ногой. Он нам сказал, где найти хозяйку, оказалось недалеко в д. Мальцевой (!) Отправились, нашли старушку и потащились все обратно. Пришлось переходить мостом над оврагом. Бабушка идет впереди, мы болтаем - идем сзади. Мост узенький с жиденькими перильцами, сирень, баласником.
Ну и что же? Отгадай, что? Не отгадаешь!!! Вдруг на середине моста студент мне быстро говорит: «Со мной бывают иногда припадки, так вы меня поддержите, чтобы я не упал». И тотчас же он остановился, я его подхватил сзади. Он начал оседать, я поддерживаю, не даю ему упасть. У него начинается приступ рвоты, он на меня грузно наваливается, я стараюсь его возможно удобнее опереть о перила моста, чтобы не обессилеть в случае, если у него начнутся судороги. Все это происходит на слабеньком мосту и на двухсаженной высоте над оврагом. Он закидывает голову назад. Глаза закатились и неподвижно остановились. Изо рта течет что-то, какая-то слизь. Начинается легкая дрожь. Затем он грузно наваливается на меня и, согнувшись, неподвижно смотрит наверх. Все это время я поддерживаю. Затем начинаю спрашивать его: как он себя чувствует ? И т. д.
Он не отвечает. Понемногу я становлю его на ноги, довожу до конца моста. Видя, что он уже может стоять, я на секунду оставляю его, бегу за его тростью, которую я взял у него из руки при начале припадка и оставил на мосту. Приношу его палку. Он все еще блуждает бессмысленно глазами. Недалеко на горе стоит наша бабушка, мы поднимаемся к ней, она от нас и кричит: «Сроду такого случая не видала, боюсь, вести его домой» и проч. Я так и решил отвести его домой, и мы отправились. Он уже начинает мне отвечать на все мои вопросы просто: «Не знаю». Я задаю посторонние вопросы, стараюсь его отвлечь. Спрашиваю о доме - «не знаю».
Потом он начинает вспоминать, что мы делали, куда ходили, спрашивает: «Шлепнулся я ?» Я говорю, что нет, припадок был слабый и я удержал его, не дав упасть. Затем мы ворочаемся к квартире. Осматриваю комнату -2 р. 50 к. в месяц. Порукам. И мы оба отправляемся на пристань. Моего разговорчивого и живого спутника я не узнаю. Он о чем-то думает и не весел. Я все же стараюсь отвлечь его от только что случившегося. Но он, видимо, занят именно этим. Между прочим, я узнал, что о припадке он узнал по особому вкусу во рту Припасти с ним бывают недели через две. Надо сказать, что я хотя и боюсь, вообще говоря, припадков, но в этот раз ничуть не боялся, кроме разве как за то, что мы могли улететь с моста в овраг, да еще предвидя судороги, я чувствовал, что бессилен буду помочь ему.
Итак, пришли на пристань. Взяли Сашу на буксир. Багаж на плечи и на квартиру. На квартире оказалось маленькое недоразумение. 2 р. 50 к. - с одногоэто. Хотя мы уговорилисъ-то раньше. Все же сторговались за 3 рубля. Честь этих преимуществ принадлежит нашему благоустроителю. Комнатка у нас оказалась небольшая, но и не тесная. Три окна, одно на улицу. Дом у нас одноэтажный с тремя окнами еп face. Заказали чай, купили хлеба. Студент наш оказывается и тут оказался особенным. Чай он почти не пьет, вегетарианец (не ест ни мясо, ни рыбу), питается молочной пищей больше. Узнали также, что он уже сидел два года почти в тюрьме. В 1905 году 9 января ходил вместе с Гапоном. Сидя в Курской тюрьме облил себя керосином, поджег себя, и теперь у него еще есть признаки ожогов на спине, груди и руках. Скоро он ушел, забрав у нас десяток кнопок и оставив нам бумажку с монпансье. Мы напились чаю. Саша мне поведал, как ему очень хотелось на пристани, как рисковал он, уходя по страшной нужде (!), оставляя вещи на произвол судьбы и т. п.
Теперь мы устроились хорошо пока. В полиции были, заметь: нам заявили, что деньги наши должны быть выданы с 8 июля (прибытие в г. Вологду) по1августа в г. Вологде же, и пока нам дали по 1 р. каждому вперед. Выдают же полагаемые 8 р. 30 к. в середине месяца. Будем хлопотать об одежных: подадим также губернатору о ранее соответствующих. Ты значит тоже проси в г. Вологде деньги с 8 июля и т. д.
Мы уже были в местной земской библиотеке. Библиотека бесплатная, если читать внутри. Газеты «Речь», «Русские ведомости», «Русское слово», «Голос Москвы», «Новое время», «Вологодская жизнь» и еще что-то - на четвертый день. Почта каждый день, кроме понедельника и четверга. Если книги домой брать, то только залог 3 р. без особой платы. Это превосходно, не правда ли1? Городок в общем ничего. Садов много, лавок мало. Все я мало тебе пишу о своей комнате. Это уютная, не чета твоей, светлая комнатка с массой хороших образов и картин. У нас гостеприимный, четырехугольный, большой, с клеенкой, приятный стол. Сегодня, канун праздника, у икон - лампадка. Есть две кровати. Правда, без матрасов пока, так что я - на пальто, Саша - на пледе. И кроме того, в моей деревянной кровати неограниченное число клопов. Но в общем хозяйка-старушка, кажется, ничего и, кроме того, очень опрятная. Все хотя не богато, но хорошо - чисто. Мы оба довольны. С удовольствием посадим и тебя к своему превосходному столу. На окне, которое на улицу, - простые цветы. У каждого есть занавеска. Одним словом, опрятно. Балкона нет, правда, но это ничего. Мы уже схооили в хозяйскую баню, в которую «нечасто» летом можно ходить. Зимой не знаю еще как. Нам будут носить крынку молока за 6 к. ежедневно.
Вероятно, обед устроим при посредстве хозяйки. Она сама нам будет варить из нашего мяса щи, иногда кашу. Ну да это еще все выяснится. Пока живу, ничего не читаю и не занимаюсь. Вот уже окончательно наладимся. Был ли ты у губернатора ? Как деньги, прошения, письма ? Приезжай, Коля, сюда, гляди какое я тебе большое письмо написал. Жаль мне тебя; один ты там. И кроме того - неизвестность положения. Приезжай сюда к нам. Мы тебя ждем. Заживем хорошо. Пойдем гулять! Побегаем! Камнями покидаемся! Ну как ты занимаешься, читаешь, гуляешь, говоришь с хозяйкой и проч. и проч. ? Здесь человек 200 ссыльных, некоторых отправляют в деревню. Это плохо, только нас, оума- ем, оставят в городе. Здесь есть: женская прогимназия, духовное училище, ремесленное училище, учительская семинария и кажется четыре класса реального.
Ну пиши, а еще лучше приезжай.
Твой Веча».
Порядки для ссыльных в уездных городах во многом зависели от местного начальства, только уже не от губернаторов, а исправников. Были такие исправники, которые не придирались по пустякам, разрешали ходить на загородные прогулки, на охоту, столоваться «коммунами». Таких исправников революционеры именовали «меньшевиками». Тотемский исправник был вполне «меньшевистского» толка. Порядки были вольные. От исправника Скрябин узнал только одну (если не считать отсутствие подъемных) неприятную новость. По поручению канцелярии губернатора он объявил Скрябину, «что ходатайство его о разрешении выезда за границу г-ном Министром Внутренних Дел оставлено без последствий». Ссылку предстояло отбыть.
Тотьма оказался симпатичным и вполне культурным местом. Аросев писал Мальцеву: «Город, по крайней мере, теперь очень нравится: настоящая хорошая здоровая дача на берегу широкой реки, на той стороне которой синеет большой, дремучий хвойный лес. Так как город на горе, то воздух здесь тоже свежий, приятный. Из достопримечательностей города мне известна пока только одна: «Русская опера» (не удивляйся!). Здесь приехала на гастроли труппа оперных артистов («Русская опера»), которая дает два спектакля: «Демон» и «Фауст» в здешнем городском театре, который представляет из себя двухэтажный дом с кожаной входной дверью и электрическим звонком».
Городская библиотека почти удовлетворяла эстетические запросы молодых ссыльных, которые позволяли себе весьма категорично судить о ведущих литераторах.
« Читаю теперь, то есть уже прочел, сборник «Театр», – писал дед Мальцеву в сентябре 1909 года. – По правде сказать, удивился: все мистики! Даже странный марксист Луначарский, со своей по обыкновению неопределенной, неясной статьей! Я не понимаю, как сопоставляет Луначарский свои четыре ступени искусства и социализма и какого «богостроительства» он хочет ? Лучшими можно, мне кажется, считать статьи Брюсова «Реализм и условность на сцене», Рафаиловича «Эволюция театра», пожалуй, Аничкова «Традиция и стилизация». Интересна еще статья Чулкова «Принципы театра будущего»и отчасти Андрея Белого «Театр и совр. драма», только какая-то нервная, противоречиворешительная. Шагнул парень туда, куда Макар телят, как говорится, не гонял! Ишь ты! Искусство как творчество формы должно быть уничтожено (!) и заменено творчеством жизни. Зарапортовался!
Сологуб просто несчастный человек и ни слова дельного не говорит. С Горнфельдом и Бянку кое-как мириться можно, а Мейерхольд чересчур чванится. Ни одна статья меня не удовлетворила вполне. С удовольствием бы почитал «Кризис театра».
Теперь перейду скоро к систематическому чтению: начну физику. Взял Зилова «Университетский курс физики». Попробую. С первого сентября принимаюсь готовиться. Много писем приходится писать. Времени уходит много. Читать хочется. Не тужи, Коля, увидимся, чай скоро. Приезжай к нам. Поживем, то ли хорошо!»
В сентябре в Тотьму пришло известие о том, что Виктору Тихомирнову все-таки разрешили выехать за рубеж, где он намеревался установить связь с эмигрантскими большевистскими центрами. Непоседливый Аросев решил к нему присоединиться, бежав из ссылки, благо деньги позволяли. Разработали план побега. У местного присяжного поверенного эсера Завьялова был знакомый официант на пароходике, ходившем по Сухоне, и тот помог вывести Аросева из Тотьмы. Затем через Петербург, где ему помогла дедова сестра Зинаида, в Финляндию, а оттуда – в Бельгию. В Льеже Аросев воссоединился с Тихомирновым.
Скрябин остался в одиночестве в Тотьме. Но ненадолго.
4октября 1909 года канцелярия вологодского губернатора предписала тотемскому исправнику «немедленно отправить Вячеслава Михайлова Скрябина этапным порядком в город Сольвычегодск для дальнейшего отбывания срока под гласным надзором полиции»24. У этого городка среди «политических» была дурная репутация «каторги ссылки». С чем связаны такие репрессалии, не вполне понятно, архивы этого не проясняют. Логично было бы предположить, что Скрябина отправили дальше на север в наказание за побег Аросева. Но вряд ли это так. По полицейским документам, Аросев считался бежавшим с 24 октября 1909 года, то есть о его исчезновении еще не было известно, когда деда отправляли в Сольвычегодск. Но чем-то он явно проштрафился. Обычно Хвостов переводил в Сольвычегодск (теперь это – Архангельская область) провинившихся – на исправление. Отправили 15 октября этапным порядком, то есть под конвоем, хорошо еще «без оков».
От Тотьмы до Сольвычегодска путь неблизкий. Семнадцать дней маломощный пароходишко, больше похожий на баржу, под дождем бороздил мелководья Сухоны и Вычегды, прежде чем доплыл до места назначения. 31 октября Вячеслав Скрябин предстал перед очами грозы тамошних мест исправника Цивилева, который вел себя в Сольвычегодске, как царь, бог и воинский начальник. Цивилев объяснил, что порядки у него свои, не то что в «либеральных» Вологде или Тотьме, а потому ссыльным запрещалось выходить из дома после 10 часов вечера, появляться в городском саду, на спектаклях любительского театра, на пристани, знакомиться с местными жителями, собираться более чем по пять человек. Ну и уж конечно никаких сходок, собраний или манифестаций, за что полагались немедленный арест и трое суток в тюрьме без горячей пищи, прогулок, коек и одеял. Местное население охотно сотрудничало с властями в надзоре за поведением ссыльных, а подчиненные Цивилева не дремали. Вячеслав уверил исправника в своей полной лояльности. Поселился Скрябин в одном доме со ссыльным эсером Суриным. Тот позднее был изобличен как провокатор и погиб в 1917 году.
Вот как дед описывал Мальцеву свое сольвычегодское житье:
«Живу не один, а с одним ссыльным субъективистом, то есть в сущности он - парень ничего. Скажу лишь, что если бы он делал так, как говорит, то порой получились бы «странные истории», но (слава богу) на деле он лучше и логичнее. У него меньше комната, у меня больше, но комнаты приличные обе. Мы занимаем отдельную половину верхнего этажа, другая половина верха служит хозяйке для ее гостей, которые бывают не часто у нее по вечерам.
Поэтому мы живем фактически одни во всем «верху». У нас две передних... Как тебе это нравится ? Отдельный вход и лестница. Одним словом, вполне отдельно живем. Платил я 2р. 50 к., товарищ -2р. Хозяйка же готовит нам из нашей провизии обед. Вот мои квартирные условия.
А теперь мне хочется очень обменяться с тобой своими впечатлениями и мыслями по поводу твоего хорошего письма. Это письмо меня страшно обрадовало. Милый мой друг, я рад за тебя, что ты почувствовал под собой твердую жизненную почву. Великое дело быть сознательным активным членом жизни, и если ты чувствуешь в себе силы, стремления к творчеству - это и твоя, и моя радость. Я не буду сейчас говорить вообще о творчестве, но некоторые мысли твои как раз есть мои в то же время. Да, именно творчеством живет человек. Мне кажется, если ты теперь почувствовал и осознал, каково должно быть твое отношение к жизни, так мне кажется, что нельзя еще считать себя определившимся окончательно. А важно направление самого отношения к жизни, то есть, мне кажется, ты теперь именно определил, в каком направлении ты должен идти, чтобы жить так, как тебе кажется нужным. Поэтому-то мне и думается, что подготовительная деятельность не должна закончиться или сильно сузиться, чтобы уступить место непосредственному творчеству - действию. Подготовительная работа всегда нужна, но, понятно, она должна иметь за собой и непосредственную деятельность.
Да я думаю, что и ты, Коля, такого же мнения. Деятельность требует материала, а его может дать мысль, то есть подготовительная деятельность.
Живу я теперь больше с учебниками: занят целый день и каждый день. Имею ученика - рабочего, поляка - по грамматике, арифметике. Да, и еще другой, пожалуй, тоже мой ученик - мой сожитель: занимаюсь иногда с ним алгеброй и с нового года - французским. Ну надо сказать, сожитель мой - парень порядочный «по основе». Он хотя и говорит порой мне, что таких людей, как, я вешать надо. Но этакая гроза была, действительно, раз. Парень любит «высоко» говорить, ну а я ему и бросил, что «бороться надо потому лишь, что это выгодно и полезно». Ну он и понес. Гроза совершенно прошла, так как скоро выяснилось, что и он, пожалуй, этакого же мнения. Бывают споры о литературе: когда мой парадоксалист скажет: «Чехов - мещанин, и его читать нужно лишь «чинушам» и мещанам». Ну это уж невозможно.
У меня теперь почти все учебники за 7-й класс. Учебники те, которые проходятся в Вологде. Сижу теперь за серединой «анализа» и «аналитики». Занимаюсь по учебнику Войкова. Читаю мало, совершенно некогда, странно, но жду лета, чтобы в волюшку прочесть. Придерживаюсь тоже твоего метода, что читать теперь, что полезно для экзамена, но вместе с тем и вообще важно и интересно. Прочел хорошую книгу Чернышевского «Очерки гоголевского периода». Философия воззрения Чернышевского в этой книге чисто материалистическая. Хорошая, серьезная книга.
Прочел I том Когана «История русской литературы». Тоже довольно хорошая книга. С огромнейшим наслаждением и у Чернышевского, и у Когана читал все о Белинском. Белинский, Коля, для меня так же дорог, как и тебе. Это давно я тебе хотел написать. Белинский - великое светлое имя. Жаль, что пока у меня нет Венгерова, этого особенного почитателя Белинского, и едва ли здесъ можно будет найти Венгерова. Когана тоже дальше нет - жаль. Стихотворение Верхарна в «Р.П.» я еще в Тотьме читал с восхищением и перечитывал не один раз. Довольно порядочный рассказ Олигера в «Современном мире» за ноябрь 1900 года. Мне он понравился. Прочли не очень давно вслух втроем «Анафему» Андреева (Леонид Андреев. - Примеч. ред.), но особо сильного впечатления она на меня не произвела. Далеко сильнее было у меня впечатление от «Царя- голода» или «Тьмы». Из газет читаю, но нерегулярно «Утро России», «Русские ведомости» и «Речь», перевожу с французского; отдыхаю при игре на скрипке.
Музыки бы, Коля. Эх, как хотелось бы, страшно хотелось бы, серьезной музыки. Представь, театр... симфония Бетховена... наслаждение. Или дворцовые залы. Там бы с тобой, Сашей и Витей, слушаем музыку... Носится теперь часто моя мысль...».
В Сольвычегодске дед вел себя предельно осторожно, дабы не лишить себя шанса получить разрешение губернских властей держать экстерном экзамены при Вологодском реальном училище. Надо сказать,что подобные просьбы тогда воспринимались даже правоохранительными органами, не говоря уже о либеральничающих губернаторах, с одобрением. Если ссыльный желает учиться, то значит встал на путь исправления и не будет больше упорствовать в антигосударственной деятельности. « Считалось, что если человек хочет сдавать экзамены, значит он мечтает о карьере, а не о революции», – вспоминал дед.
На сей раз Хвостов не подвел. 7 декабря губернатор разрешил «состоящему под гласным надзором полиции в г. Сольвычегодске мещанину Вячеславу Михайлову Скрябину согласно его о том ходатайству временную отлучку в конце марта 1910 года в Вологду для держания экзамена». Дед узнал эту новость 15 декабря. А вскоре пришли и письмо от Мальцева, получившего от Хвостова ту же милость, и послание от Тихомирнова с Аросевым из Бельгии. Жизнь налаживалась, настроение улучшалось. Письмо Мальцеву:
«С Новым годом, с новым счастьем!
Это мое пожелание от всей души тебе, милый Коля! Сегодня я получил от тебя письмо и несказанно обрадовался; к тому же сразу и от льежцев прикатило письмо.
Ну вот и у меня есть хорошая весточка. Мне уже пришло от губернатора разрешение ехать в Вологду, и что важно, так в конце марта проходным (я и не просил так рано)! А это - великолепная штука! Представь, какая для меня это приятственная вещь. Проходное, вероятно, дадут по железной дороге, а ведь это значит, через Вятку! Не знаю, что-то мне это очень нравится, но, в сущности, у меня в Вятке, хотя и есть родные, да такие, что к ним, если не наберусь большой храбрости, то и не зайду (речь шла о Небогатиковых. – В. Н.). Ко мне они едва ли благоволят. Ну да проедусь хоть хорошо, лишь бы мои мечты не рушились, так как исправник может предложить проехаться на лошадях, а это равносильно тому, что остаться в Соли до пароходов. Но при всем скотстве нашего исправника, этого я от него не жду.
А славно было бы в конце марта укатить отсюда. Преимущества-то сколько: пораньше распрощаться с Сольвычегодском; прокатиться на поезде; побывать в Вятке (а известно, что в Вятке, что бы ни говорили, свои порядки!); подольше пожить в большом городе, а главное - это то, что мы с тобой тогда раньше увидимся, вместе позанимаемся (помнишь, зубрили?).
Хорошо, что это вы, братцы, все за меня ухватились и предлагаете: этот белья, этот денег, а то и то, и другое. Я ведь превосходно живу. Нужды особенной нет. Хватает того, что имею, правда в обрез, но это не вредит. Вы видно думаете, что я живу худо в материальном отношении. Право, сносно. Спасибо, братцы, за предложение, но пока я живу вполне удовлетворительно. Видишь ли, Коля, какое дело. Я тебе писал, что сегодня получил от льежцев писульку, ну и Саша пишет, что он с Витей решили уже мне высылать ежемесячно 5 целкашей. Ты пишешь: не нужно ли мне белья или «кобзов» ? Да ведь и вы не Бог знает сколько имеете «кобзов», да у меня нет особенной нужды. Еще, кроме того, брат и сестра, как мне уже мама писала, просят, чтобы мне высылали из дому. Но я сразу наотрез откажусь и от этой присылки, хотя вот к Рождеству и высылал отец 5 р. Спасибо еще раз вам, друзья, но пока у меня большой нужды нет, так я обойдусь казенными. Будет нужда, не постыжусь - обращусь к вам. Вот так лучше!
Морозище страшенный, перевалило уже третий день за минус 30 градусов. Тебе, может, придется доплатить, но прости, почта вчера вечером закрыта, а марок запасных мало. В квартире страшно холодно. Дай Бог, мне не захворать! Жду и очень жду ответа».
После получения губернаторского разрешения на сдачу экзаменов оставалось дождаться необходимого распоряжения Министерства просвещения из Санкт-Петербурга и проходного свидетельства в Вологду. 20 февраля 1910 года попечитель петербургского учебного округа дал добро директору вологодского Александровского реального училища, после чего губернатор повелел сольвычегодскому исправнику временно откомандировать Скрябина в Вологду.
В начале марта только что отпраздновавший свое 20-летие ссыльный по почте отправил в училище свои документы, сопроводив их весьма неточно написанной краткой автобиографией. 23 марта Цивилев выдал Скрябину проходное свидетельство № 1082 с предписанием «следовать от города Сольвычегодска до города Вологды безостановочно прямым путем по железной дороге». В свидетельстве содержались и приметы путешественника: «Рост – 2 аршина 6 1/2 вершка (170 см. – В. Н.)\ лицо – чистое; волосы, брови, усы – темно-русые; глаза – карие; нос, рот и подбородок – обыкновенные. Особых примет нет».
Прямой железнодорожный путь, к радости Скрябина, действительно лежал через Вятку. 26 марта 1910 года дед объявился в Вологде, получил от полицмейстера свидетельство на право проживания и вновь обнял Колю Мальцева. Поселились по Златоустинской улице в доме Семенова, в квартире Тихоновой, и взялись за учебники. С конца апреля до начала июня были сданы 14 выпускных экзаменов. «Пятерки» дед получил по Закону Божьему, немецкому, французскому, алгебре, спецкурсу (основание аналитической геометрии и анализ бесконечно малых), истории, физике, математической географии, законоведению и черчению. По русскому, арифметике и тригонометрии поставили «хорошо», по естествоведению – трояк. 4 июня 1910 года педагогический совет училища под председательством директора А.Ф. Юрьева постановил выдать свидетельства об окончании 7-го класса «экстернатам – Мальцеву Николаю и Скрябину Вячеславу». Дорога в вузы открыта!
Но до конца срока ссылки еще целый год. И как же не хотелось возвращаться в Сольвычегодск.
Мысль усиленно работала над тем, как бы задержаться в Вологде. Учиться, учиться и учиться! Скрябин и Мальцев пишут еще одну просьбу: разрешить им в августе сдачу дополнительного экзамена при вологодской мужской гимназии по латинскому языку, который не входил в программу реального училища. Не знаю, когда и как они собирались экстерном выучить латынь, но уловка явно сработала. В августе Цивилев узнал, что уже не дождется в Сольвычегодске ссыльного по фамилии Скрябин, поскольку губернатор разрешил ему остаться в Вологде «на жительство до окончания определенного ему срока надзора полиции».
Год – в Вологде.
В этот год у молодых ссыльных было три основных занятия: самообразование, заработки и подпольная деятельность.
С утра садились за книги. Читали много, о впечатлениях Веча извещал в письмах своих друзей. Он закончил роман Достоевского «Униженные и оскорбленные». Прочел еще великолепную красивую вещицу Короленко «История моего современника», 1 часть читали на днях вслух с Калей. Тоже хороший роман Бласко Ибаньеса «Среди апельсинов». Увлекательная, красивая, значительная вещь! Закончил лишь сегодня выписки из 2-го тома «Капитала». Видно, до конца ссылки буду сидеть «капитал капиталить». Еще остались2части 3-го тома и 4-й - то есть отдельная книга о теориях ценности. Хотя много времени уйдет на чтение его («Капитала»), но как-то не хочется торопиться. У меня бывает при чтении таких книг, как Маркса, Гельмгольца, желание не торопиться кончить книгу, а так наслаждаться, усваивая глубже прочитанные глотки. Хочется, чтобы улеглось все, и тогда перелистываешь, не торопясь. Виктор прислал нам книгу Вебб «Тред-юнионы» 1 часть».
И в другом письме: «Про Горького и его «Мордовку» не буду много говорить. Я не считаю его вполне художественным (за саму Мордовку), но все же это плюс по сравнению с «Городком Окуловым» и особенно «Летом».
Поговорим лучше по N° 3 «Современного мира». В нем есть живой рассказик Язвицкого, но Айзмана «Горе» я считаю пустым местом в журнале, а Куприна «Королевский парк» - принципиально недопустим в марксистском органе. Куприн расписывает в начале статьи порядки и нравы будущего общества. Говорит о великом человеческом гении -уме, о всеобщей организованности, огромном развитии людей и человеческого общества и вдруг: «О, по правде сказать, все это очень скучно!»
Дальше говорит, что когда, наконец, через много веков в (XXXIII ст.) как-то произошла война, то люди с радостью бросили свое благоденствие и добродетели (им, значит, как Куприну, скучно стало) и рады, что погрузились в пороки,кровопролитие и прочее (по Куприну - не «скучные» вещи). Это такая мещанская плоскость мысли, что я возмутился, читая ее в «Современном мире».
Я помню у Короленко в «Отошедшие» есть разговор с Чернышевским. Чернышевского спросили, что он думает о тогдашней новинке «Сказке обИване-дурачке» Л. Толстого. Чернышевский вынул, кажется, платок и плюнул, спросив: «Хорошо ?» Присутствующие недоумевали. «А вот если бы граф плюнул, всем бы казалось это мило и хорошо», - пояснил Чернышевский. (Слова в кавычках передаю на память, но за смысл ручаюсь.) Куприн, конечно, не Л. Толстой, но все-таки ведь после смерти в числе кандидатов на покинутый Л. Толстым царский трон стоял и Куприн. (См, «Современный мир» № 1, Кронихфельд «Легенда о кольце Пушкина».) Так вот в «Современный мир» попал один из «графских плевков». Кроме этой принципиальной стороны «Королевский Парк» бессмысленная с внешними противоречиями вещь; красива, правда, форма-слог. Но не все золото, что блестит...
Кстати, еще об одном кандидате (этот - кандидат уже книгоиздательством «Вольф» коронован на троне, оставленном Л. Толстым) - Мережковском. Я почти не знаком с Мережковским и очень хочу познакомиться. И вот я с большим интересом прочел прекрасную статью Иванова-Разумника о Мер-ком в «Русских ведомостях» № 70. Советую тебе прочесть ее. В «Современном мире» мне еще понравилась статья Иорданского и Лосицкого (да еще Попельницкого, остальное не так интересно). Не читал я лишь Плеханова, так как она еще не окончена, подожду конца. Теперь у нас на руках очень интересная книжка «Русский Бог» N° 3 и «Мысль» № 2-3».
За экзаменами и чтением Веча Скрябин закурил, хотя настоящим курильщиком так никогда и не стал, максимум пяток папирос (сигарет) в день. Похоже, даже на затягивался. Не знаю, что он курил в молодости, но на моей памяти он признавал только сигареты «Новость» в мягкой зеленой упаковке, короткие, с белым фильтром, запасы которых хранились у него годами и в больших количествах. А курил он лет до девяноста.
Вечера в Вологде Веча посвящал заработкам. Дополнительный доход приносила... музыка.
Вспоминаю веселые и сочные рассказы деда о том, как он играл в ресторанах и «таперил» в кинотеатре. Дело было так. Как-то летом после экзаменов он прогуливался по городскому бульвару и увидел там на эстраде трио музыкантов – пианино и две мандолины. Подошел, разговорились, оказалось, что это гастролировавшая группа из Санкт-Петербурга, подрабатывавшая где придется. Выяснилось, что лишний мандолинист им не помешает. Проверили на нотную грамотность, и трио превратилось в квартет.
Тогда на центральной улице Вологды открывался первый в городе кинотеатр, и музыканты договорились с его хозяином там играть. Делобыло новое, да и фильмы смотри бесплатно. Но с открытием кино дело затянулось. Архиерей придрался к тому, что расстояние между кинотеатром и собором показалось ему меньше, чем полагается. Пока хозяин с помощью взяток улаживал отношения с церковью, появилась возможность играть в привокзальном ресторане, где всегда было много местной и заезжей публики.
Надели скоморошьи костюмы и стали выступать – по будням с часу до восьми вечера, по воскресеньям – до одиннадцати, за рубль в день. Денег за отдельное обслуживание брать тогда было не принято, но от подношений подгулявшей публики в виде горячительных напитков или чашечки кофе музыканты не отказывались. Наибольшей популярностью, особенно среди купцов и их красоток, пользовались новомодные романсы типа «Ах, зачем эта ночь так была хороша...».
Тем временем вопрос с кино решился, и музыканты стали требовать у владельца ресторана прибавки к жалованью, грозясь в противном случае поменять место работы. Тот пожадничал, и четверка начала работать таперами. Денег выходило поменьше, но было интереснее.
Ресторанно-музыкальный эпизод в биографии Молотова доставлял ему потом неприятности, вызывая непонимание и осуждение со стороны коллег по партийному руководству. «Сталин иной раз подтрунивал над ним в этой связи, иногда просто издевался, – вспоминал Никита Хрущев. – Когда Молотов был до революции в ссылке, то пьяные купцы в ресторане зазывали его. Он играл им на скрипке, а они ему платили. Молотов говорил:
—Это был заработок.
Сталин же, когда раздражался, бросал Молотову:
—Ты играл перед пьяными купцами, тебе морду горчицей мазали.
Тут я тоже, признаюсь, был больше на стороне Сталина, потому чтосчитал, что это унижало человека, особенно политического ссыльного. Тот играет на скрипке и ублажает пьяных купцов! Можно ведь было поискать материального обеспечения и другим путем...».
Но тогда Вече и в голову не приходило, что ему надо готовить свой светлый лик для будущего большевистского иконостаса. А потому занимался тем, что считал веселым и доходным делом. Тем более что горчицей морду никто не мазал.
После выступления за Вечей заходил Мальцев, и они шли гулять по опустевшим улицам, мечтая и строя планы на будущее.
Если с самообразованием и заработком все было в порядке, то с революционной деятельностью в Вологде было хуже. Как, впрочем, и во всей стране. Активно действующие организации РСДРП на рубеже первого и второго десятилетий XX века трудно было обнаружить где бы то ни было, а сама партия в лице ее заграничных центров увязла в непримиримой межфракционной борьбе.
Стратегия меньшевиков в новых условиях эволюционировала в сторону большего упора на легальную деятельность: публицистику, работу в профсоюзах, в Государственной думе. Многие их лидеры вслед за Павлом (Пинхусом) Аксельродом склонялись к идее создания социал-демократической партии западноевропейского образца исключительно для отстаивания экономических интересов рабочего класса реформистскими, тред-юнионистскими методами. Ленин со свойственной ему религиозной нетерпимостью обрушился на это течение, заклеймив его как ликвидаторство, то есть стремление уничтожить революционную партию нового типа.
Незначительная часть меньшевистской фракции во главе с Плехановым продолжала отстаивать сохранение нелегальных структур, за что получила название меньшевиков-партийцев. С ними Ленин продолжал сотрудничать, совместно издавая с конца 1910 года в Париже «Рабочую газету», в России – легальную газету «Звезда», а затем взяв под контроль редколлегию женевской газеты «Социал-демократ».
Противоречия разрывали даже большевистскую фракцию РСДРП. В июне 1909 года на совещании расширенной редакции газеты «Пролетарий» в Париже Ленин отлучил от фракции так называемых отзовистов во главе с Богдановым, которые ухитрились занять даже более левую позицию, чем Ленин, требуя немедленного выхода социал-демократических депутатов из Государственной думы и применения только нелегальных методов революционной борьбы. С исключением еретиков-отзовистов, образовавших самостоятельную группу «Вперед», Ленин закрепил за собой положение единоличного пророка партии, ближайшими сподвижниками которого стали Григорий Зиновьев (настоящая фамилия – Радомысльский) и Лев Каменев (Розенфельд). Не считаясь с возражениями большевиков-примиренцев (Гольденберг, Дубровинский, Рыков), Ленин продолжил решительное размежевание со всеми другими течениями в РСДРП, чтобы еще более жестко сплотить и централизовать партию.
Кампанию за примирение враждовавших социал-демократических течений из Вены вел Троцкий, который с небольшой группой своих сторонников с 1908-го по 1912 год издавал внефракционную газету «Правда». Именно за свое «примиренчество» он заслужил тогда от Ленина ярлык «Иудушки».
К 1910 году обособление фракций и групп в РСДРП достигло такой степени, что ее ЦК как единое целое перестал существовать.
Вот в этот момент с Лениным познакомился молодой выпускник Казанского реального училища Виктор Тихомирнов, который предложил не только свои услуги в качестве бесплатного секретаря, но и деньги на издание в России большевистской газеты.
Ленин был не в том положении, чтобы отказываться от помощи. Дела РСДРП в России шли плохо. Малочисленные организации, в одних местах объединенные, в других – расколотые на большевиков, меньшевиков-ликвидаторов, меньшевиков-партийцев, примиренцев и слабые сами по себе, были сверху донизу пронизаны полицейской агентурой. Их члены выявлялись и арестовывались еще до начала каких-нибудь активных действий.
Социалистические группы Вологды не были исключением, пребывая в плачевном состоянии. Не случайно в советской литературе подчеркивалась большая роль Молотова в фактическом создании большевистской организации города только в 1911 году.
В 1940 году исследовательница вологодского периода жизни Молотова М. Голубева писала: «Он получал из-за границы листки ленинского «Социал-демократа», брошюры и другую нелегальную литературу. Товарищ Молотов читал и разъяснял ее рабочим, воспитывая из них верных ленинцев, большевистских агитаторов... В его квартиру запросто приходили рабочие из железнодорожных мастерских за литературой, получали здесь инструкции и указания». Ясно, что в квартиру ссыльных, находящихся под гласным надзором полиции, не могли так уж «запросто» заходить рабочие за нелегальной литературой. Все было сложнее.
За Скрябиным и Мальцевым было установлено наружное наблюдение, их перемещения и контакты фиксировались. Дед проходил в полицейских досье под кличкой Бегун, вероятно, из-за быстрой ходьбы, которая заставляла шпиков следовать за ним рысцой. Мальцев, наверное, передвигался медленнее, а потому получил кличку Ходовый. В дневнике данных наружного наблюдения агенты Шибанов и Беляев оставили приметы Бегуна: «Лет 22, среднего роста; телосложения среднего, продолговатое чистое лицо, бороды нет, маленькие русые усы, глаза карие, бойкие, нос прямой, волосы коротко острижены, черные, походка ровная; одет в черный летний костюм, черная шляпа». Наблюдаемые тоже зафиксировали приметы посменно дежуривших на углу улицы наблюдателей: «Один – рыжий, в сером костюме, лицо в веснушках, глупое; другой – круглый, неподвижный, как мешок, неопределенного вида, возраста и цвета». Обыски следовали чуть ли не каждый месяц. Первый обыск «в квартире политических ссыльных Нолинского мещанина Вятской губернии Вячеслава Михайлова Скрябина и сына чиновника Николая Владимирова Мальцева занимаемой ими одну комнату в доме Рудаковой по большой Петровке» (орфография унтер-офицера с неразборчивой подписью сохранена. – В. Н.) был произведен 15 августа 1910 года. При этом «ничего не легального из цензуры не обнаружено, а так – и других предосудительных предметов». Еще один обыск последовал 1 октября. И вновь «при осмотре всей комнаты занимаемой обыскиваемых ничего предосудительного и нелегального не найдено. Обыск окончился в 2 часа ночи». Бедная их новая домохозяйка!
И все же, несмотря на столь плотную опеку со стороны правоохранительных органов, антиправительственную деятельность друзья ухитрялись вести.
Отправили зашифрованное послание Тихомирнову, сообщили адрес, и в Вологду пошла нелегальная пресса из-за границы. «Литературу составляли, главным образом, тоненькие, оттого, что на папиросной бумаге, газеты «Социал-демократ», «Голос социал-демократа» и редкие выпуски «Дневника Плеханова»... Действовали с размаху, то есть не искали хорошего «буржуазного» адреса при присылке литературы, а просто просили адресовать на товарища Мальцева. И стали получать по почте бандеролью, где во французскую газету или книгу была заклеена наша газета». Подпольную прессу дома, естественно, старались не задерживать. А если такая необходимость возникала, аккуратно складывали газеты или листовки тонкой полоской и прикалывали кнопками к раме окна с внешней стороны. Ни разу полиция их там даже не искала.
Доставали и легальную питерскую «Звезду», производившую на деда блаприятное впечатление. «Читаем журналы и газеты. Между прочим и «Звезду», - сообщал он Аросеву. - Последние номера ее мне больше нравятся; ближе подошли к российской действительности и, хотя в небольших, с крупными недомолвками, статьях все же хорошо - реагируют. Интересно следить за ремесленным съездом и особенно за поведением на нем рабочих делегатов. Молодцы парнюги!» Знакомство со всей этой литературой, как дед собственноручно дополнил на рукописи «И. Батрака», не только держало его в курсе вопросов революционного движения, но и « толкало на мысль по окончании ссылки перебраться в столицу и заняться налаживанием большевистской печати»44. Направление деятельности на ближайшее будущее было определено.
Поддерживали связь и с коллегами-ссыльными из других мест Вологодчины. От одного из них в 1910 году Молотов впервые услышал о Сталине. Из Сольвычегодска пришло письмо от недавнего соседа эсера Сурина, который сообщал, что туда прибыл новый ссыльный по фамилии Сталин, которого местные социал-демократы называли «кавказскийЛенин». Само это словосочетание – «кавказский Ленин» – произвело на молодого большевика очень сильное впечатление. С того письма он начал активно интересоваться фигурой Сталина и искать встречи с ним. Но ради этого ехать обратно в Сольвычегодск не решился. Дед говорил, что уже тогда, узнав от Сурина адресок, он вступил со Сталиным в переписку. Впрочем, никаких следов этой переписки нет. Очное знакомство двух будущих соратников состоится в 1912 году.
Самым сложным оказалось проложить путь к вологодскому рабочему классу. Наибольшее его количество приходилось на железнодорожные мастерские, где было занято свыше 4 тыс. человек. За их сердца и шла основная борьба между случайно сохранившимися меньшевистскими, большевистскими и эсеровскими агитаторами. «Положение железнодорожников было довольно тяжелое. Низкая заработная плата, лишение права иметь свой профессиональный союз, хозяйничанье жандармерии и притеснения со стороны администрации - все это делало их довольно восприимчивыми к социалистической пропаганде», – написал дед на полях «И. Батрака». Выйти на железнодорожников удалось через одноглазого слесаря Рогова, проходившего в полицейских досье под кличкой Кривой. Питерский пролетарий, он был сослан в Вологду и работал на механическом предприятии.
Лидерами железнодорожников являлись рабочие Парфенов и Коншин. Впечатление Аросева: «Парфенов был – весь чувство, весь живое биение. В этом смысле он представлял полную противоположность холодному Коншину». Первый больше выступал как агитатор, вербовал «своих ребят». Бойкий и пронырливый, он любил выслеживать соглядатаев. Второй предпочитал рассуждать о высокой политике, всегда проявлял готовность выполнить любое конспиративное поручение. Коншин (кличка Медный в дневниках наружного наблюдения) чаще других заходил к Скрябину и Мальцеву, чтобы побеседовать о теории и поинтересоваться свежей нелегальной литературой.
Помимо железнодорожников Скрябин с Мальцевым через приказчика Чайкина установили связь с Союзом торговых служащих, а также подключились к работе по налаживанию «Красного Креста помощи политическим ссыльным и заключенным» вологодского каторжного централа. Речь шла о том, чтобы находить домашние адреса арестантов, вести переписку и бухгалтерию по сбору пожертвований. В каторжной тюрьме передачи и деньги принимали только от близких родственников. Поэтому приходилось иногда разыскивать этих родственников в других губерниях, пересылать им деньги, а те уже в свою очередь посылали их обратно. В связи с «Красным Крестом» в биографическом очерке «И. Батрака» содержится любопытный пассаж слегка двусмысленного свойства.
«В этом сложном деле В. Скрябину и Мальцеву очень большую поддержку оказали две молодые энергичные женщины. Одна из них была жена политкаторжанина, который находился в вологодском централе. Она приехала специально в Вологду из Центральной России, чтобы быть ближе к мужу. А другая – 22-летняя девушка Мария Борисовна, владелица небольшой шляпной мастерской. Работало у нее два-три человека. Маленький магазинчик: одна комната на улицу с витриной, а за нею – мастерская. Тут же работали и тут же продавали. Вот эта сама Мария Борисовна и вела всю переписку и сбор пожертвований среди вологодской интеллигенции в пользу заключенных и ссыльных. Она же прятала обычно и другую нелегальщину по поручению В. Скрябина или Мальцева.
Скрябин и Мальцев производили впечатление очень скромных и застенчивых парней. Поэтому приятельницы, особенно жена политкаторжника, относились к ним как-то по-особенному, покровительственно. В них видели малоопытных ребят, заброшенных в чужой, незнакомый край. Однако никто из них не догадывался, кроме разве вологодского жандармского управления, какую работу проводили эти ребята. А сами они по условиям конспиративной работы были очень скупы на нежную откровенность». Да, понимай, как хочешь...
В конце 1910 года объявился Аросев. За границей у него кончились деньги. Он вернулся на родину и был отловлен в Москве. Оттуда его отконвоировали обратно в Тотьму. Друзья вступили в обширнейшую переписку, которая полностью дошла до нас благодаря Аросеву, обычно мало заботившемуся о конспирации и хранившему все, что ни попадя. Переписка похожа на сеанс психотерапии. Аросев пребывал в расстроенных чувствах, жаловался на разбитую судьбу, копался в закоулках собственной души, пытаясь понять смысл своего «я» и жизненного процесса. При этом на призывы друзей по их примеру приехать в Вологду для сдачи экзаменов Аросев долго отвечал решительным отказом: «Ну их ко всем чертям, эти экзамены. В самом деле передо мной только еще разворачивается жизнь, настоящая жизнь, мутная, разнообразная, но сверкающая на весеннем солнце... Голова моя занята жизнью вообще, в целом, и поэтому экзамен кажется таким микроскопическим-микроскопическим».
В ответ дед направил несколько писем, где тоже слегка порассуждал о своем понимании смысла жизни, дружбы и долга.
«Я тебе скажу сперва мое общее настроение от твоего письма: оно (письмо) все охвачено одним настроением, в котором сказалась твоя теперешняя неопределенность положения, нерешительность и, главное, самоуглубление. Ты, видно,
что «копнул» себя и, заглянув поглубже, призадумался о том, что ты был и что стал. Но, дорогой друг, ты, заглянув в себя, не разобрался еще пока. Ты напрасно упрекаешь себя, так как и не в чем упрекать... Я, конечно, не утешение популяризирую, а соображаю на глаз, что вот, смотря из своего «далеко», я думаю, тебе нельзя жалеть и задним числом сетовать на этапные муки. Даст Бог, оно еще не в первый и не в последний раз. Ты скажешь «не за понюх табаку». Ну да ты не горюй, еще успеешь и понюхать табаку. Ты прав, очень-очень прав: наша дружеская среда тесно соединила друг с другом. Но наша дружба - твердый камень, и надо на этот камень всходить, чтобы дальше видеть, верней целиться, но не надо за камнем прятаться».
А прочитав по весне книжку Содди «Радий», дед описывал могучий приток собственной энергии:
« Чувствуется свежесть какая-то, неисчерпаемая сила и могущество жизни. Чувствуешь, что где-то далеко идет спешная, энергичная работа над изучением всего мира. Хочется много знать, еще больше. - жить.Э, да что тут радий, радий - сам я - радий! Что мне до неисчерпаемой энергии элемента - радия, коли я сам - радий ?! Вижу, вижу по «ядовитой улыбке» тебя - скептика: доказательства. Есть и таковые. С первого апреля послал к черту папаху, пальто, ибо весна, ибо я радий, а посему у меня должно быть неисчерпаемое количество энергии (ведь радий не в папахе инее пальто ходит ?!), и добывать энергию надо из себя самого, а не из бабушкиных сухарей.
Такая теперь хорошая весна, что и выразить трудно. какое хорошее солнышко, травка, пташки, пение петухов...
Завтра воля пану... Да здравствует пан!»
Срок ссылки подходил к концу. Веча уже вовсю строил планы. Он будет заниматься пролетарской печатью. Он будет учиться на экономиста либо в питерском Политехническом института, либо в Москве – в Коммерческом институте. А перед этим торжественно (на корабле по Волге) заедет в вятские края повидаться с родителями, которые слали в Вологду трогательные послания:
«Дорогой мой Веча!
Я не помню, когда писала не только тебе, а всем. На Пасху мы с Васей ездили в Кукарку, я там видела вашу няню, она о всех вас очень соскучилась и хочет приехать к нам. Ты когда поедешь из Вологды, то побывай в Кукарке, а в Казани можно побывать из дома. Слава Богу, я очень рада, что ты будешь свободен и будешь дома. Мы все здоровы. Вот дядя Иван Яковлевич болен, с ним был паралич, и сейчас не действует у него левая рука и нога и плохо говорит. А теперь говорит лучше, только не ходит. Наш сад находится в первобытном состоянии, никто за него не берется, никто не заглянет, пока не вырастут ягоды, как-то: малина, крыжовник и другие, а как только поспеет, так все ходят лакомиться.
Пока до свидания, будь здоров, целую тебя и благословляю. С нетерпением жду домой. Твоя мама».
Словом, планов было громадье. Однако на пути их реализации стояло большое «но». Дед, находясь «под колпаком», все активнее втягивался в революционную работу и ежечасно рисковал свободой. Он даже не подозревал, насколько был близок к провалу.
В апреле 1911 года Аросев, поддавшись на уговоры друзей, все же выхлопотал разрешение сдавать экзамены, и одноклассники воссоединились в Вологде. Теперь уже втроем они ненадолго переселились в дом Великанова по Фрязиновской набережной (ныне – Набережная VI Армии), а затем во флигель дома Ивановой по Зосимовской улице (этот одноэтажный дом, на котором некогда красовалась мемориальная доска в память о революционной молодости Молотова, был разрушен только в середине 90-х годов XX века).
Аросев застал в Вологде «уже хорошо налаженную большевистскую организацию, созданную Скрябиным». Вскоре друзья организовали загородную массовку, в которой участвовало 40—50 рабочих, в основном железнодорожников. Скрябин председательствовал и выступал главным докладчиком. Обсуждали вопрос об оппортунистах, ликвидаторах и меньшевиках. Говорил воодушевленно, упрощая для аудитории насколько возможно. Затем ораторствовали Аросев, Мальцев, Панферов и рабочие. «В общем, приходили к такому заключению, что либералы – наши опаснейшие враги, – писал Аросев. И как бы между прочим добавлял: – На этом же собрании мы провозгласили себя Вологодской организацией РСДРП (большевистская фракция), выбрали комитет и утвердили устав»53. В комитете оказались Скрябин, Мальцев, Аросев, Коншин и Панферов. Никакого другого партийного органа в городе тогда не наблюдалось.
Здесь же на массовке Скрябин предложил отпраздновать 1 мая выпуском прокламации. Аросев вспоминал:
«— Удобно ли тут говорить обо всем этом? – усомнился я, сидя на траве рядом с Панферовым – молодым рабочим в кепке, из-под которой на меня смотрели веселые черные глаза.
—Нет, что вы. Здесь все свои – махнул он рукой в сторону собравшихся. Прямо перед нами на животе лежал мощный детина в полосатых штанах. Рубаха сзади задралась кверху.
—Это тоже социал-демократ? – спросил В. Скрябин про рыжего детину.
—Ну,да.
—Давно ли?
—Кто? Он-то? Нет, он не то, что партийный, не совсем.
—А как же?
—Наш парень. Ничего. Не сомневайтесь. Это все свои ребята, наши».
Тому, что «наши ребята» не подвели его под монастырь еще в связис этой первомайской прокламацией, Скрябин был обязан собственной прозорливости.
Он сам написал текст листовки, где в частности, говорилось: «Ненасытная шайка дворян и капиталистов спокойно хозяйничает в народном кармане. Под несмолкаемые протесты и обличения социал-демократической фракции они по-семейному награждают в III Гос. Думе народных душителей, а рабочему классу плетут петли и ставят капканы, называя их реформами... Только дружным усилием можно сбросить ярмо самодержавия и расчистить путь к новой борьбе за полную свободу - за социализм! Да здравствует Учредительное Собрание на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования». Листовка была написана от имени Вологодской группы Российской социал- демократической рабочей партии.
К размножению и распространению листовки не был допущен никто из вологодских. Сами сделали гектограф. «Печатали эту первомайскую прокламацию мы у себя на квартире (Скрябин, Мальцев и я жили вместе), – вспоминал Аросев. – Про это никто не знал. Распространяли по городу только трое мы. Сделали это очень просто. Ночью отправлялись по улицам: первый я, как хорошо владеющий зрением, с ведерком клейстера и кисточкой, в нескольких шагах за мною – Скрябин с пучками прокламаций, в нескольких шагах от него – Мальцев просто с носовым платком. Я обмазывал стены клейстером, Скрябин приклеивал листовку, а Мальцев ее расправлял и притирал платком. Так мы обошли все наиболее главные и многолюдные улицы». Принятые предосторожности помогли, с поличным их не поймали. Но сохранить в тайне авторство листовок и факт принадлежности к руководству комитета РСДРП друзья не могли. При всех конспиративных ухищрениях.
Вологодскому жандармскому управлению и его начальнику полковнику Конисскому было известно о Скрябине следующее: «Отличаясь знанием социал-демократической программы и литературы, а также хорошими организаторскими способностями, он стремился образовать в городе Вологде социал-демократическую фракцию и объединить работу социал-демократов во всей губернии. Делал денежные сборы в пользу политических.
По его инициативе была устроена за городом сходка, на которой он должен был прочесть доклад о социал-демократической партии вообще и поднять вопрос о скорейшем образовании здесь социал-демократической фракции, вошел в сношения с железнодорожными рабочими, какболее восприимчивым элементом. Составлял первомайские прокламации. Являлся серьезным деятелем».
Откуда информация? От осведомителя, из первых рук. Как выяснилось уже при советской власти, его фамилия была Коншин. Он же Медный. Почему же дед и его друзья оставались на свободе?
Проблема для жандармов заключалась в том, что у них не было прямых, материальных улик. А сведения агентуры к делу не пришьешь. Точнее, пришьешь, но только ценой раскрытия агента. Дезавуировать Коншина и тем самым лишить вологодское рабочее движение руководства со стороны полиции – в ее планы не входило. Поэтому в последние недели пребывания Скрябина и Мальцева в Вологде (Аросеву за побег набросили еще один год ссылки) полиция была поставлена на ноги для поиска объективных доказательств их противоправной деятельности. Тучи сгущались.
Стали внимательнее изучать поступавшую корреспонденцию и обнаружили в корешках приходивших на адрес Мальцева книг запрещенную литературу. Его задержали. Но поскольку на допросах Мальцев лишь недоумевал, кому это за границей могла прийти в голову странная идея присылать ему вместе с книгами какие-то непонятные листки бумаги, доказать его виновность не смогли.
В усиленном режиме работала служба наружного наблюдения. В сводке данных наблюдения за лицами, «имеющими прикосновение к РСДРП, принадлежащими к местной организации» за май—июнь 1911 года Бегун и Кряж (Аросев) заняли два первых места. Если в прежних отчетах о передвижениях Скрябина нередко преобладали формальные отписки типа «ходил на станцию Вологда»58, то теперь был представлен весь спектр его контактов: Медный, Кривой, Косоглазый, Летун, Приятель, Муромец, Товарищ. 11 июня полиция зафиксировала, что Бегун, Ходовый и Кряж «ходили за город в лес, где, видимо, было небольшое собрание».
А в ночь с 14 на 15 июня, за сутки до завершения срока ссылки Скрябина, в их квартире был произведен обыск, на который полиция возлагала последние надежды. Найди она чего, тюрьмы было бы не миновать. Околоточный надзиратель Дашевский и унтер-офицер Чуглов «ничего предосудительного не обнаружили. Но при этом было взято на просмотр у Аросева 72 письма, 4 тетради и записная книжка, у Мальцева 38 писем, 3 открытки и 15 маленьких записок, у Скрябина 10 писем». Вся эта добыча была доставлена по принадлежности в жандармское управление, где за изучение отобранных писем и тетрадей сел ротмистр барон фон Фиркс.
На следующий день вологодский полицмейстер, по-прежнему не располагая против Скрябина прямыми уликами, вынес постановление об окончании срока его ссылки и снятии гласного надзора полиции. Еще более ценным было то, что полицмейстер не нашел оснований отказать ему в выдаче свидетельства (характеристики) для поступления в высшее учебное заведение. Оно было подписано вице-губернатором, и там говорилось, что «Скрябин за время состояния в г. Вологде под надзором полиции поведения был хорошего, под судом и следствием не состоял и ныне не состоит и ни в каких предосудительных поступках не замечался». Ссылка закончилась. Оставаться в Вологде становилось опасным: обыск накануне снятия гласного надзора не предвещал ничего хорошего. Однако пришлось немного задержаться. Дед сам объяснял причину: « Случилось так, что в мае полиция подвергла товарища Мальцева аресту и продержала до 18 июня. В. Скрябин решил не уезжать, пока его не освободят. Как только Мальцева освободили, они получили от губернатора удостоверение о политической благонадежности для поступления в высшее учебное заведение. Довольно комический случай, но это так». Как видим, между жерновами российской административной машины были большие зазоры.
А 21 июня Скрябина вызвали в жандармское управление на допрос к ротмистру Попелю. По найденной у деда переписке объясниться (или отпереться) было довольно легко. В протокол было записано: «Приблизительно в конце 1910 года я одолжил проживавшему в то время в г. Тотьме Александру Аросеву деньги, которые он мне затем присылал обратно. Упомянутый в моем письме к Мальцеву «Витя» это - Александр Тихомирнов (так в тексте. – В. Н.), проживающий в Льеже. Кто такой «Саша», проживающий вместе с ним, - не знаю. О пребывании Аросева за границей ничего не могу сказать». После допроса отпустили, но из его содержания Скрябин понял, что плохи дела Аросева: в его бумагах были письма родным и близким из Льежа, заграничные фотографии, дневник революционной деятельности.
25 июня ротмистр Попель приказал приставу 1-го участка Вологды вновь доставить Скрябина и Аросева к себе на допрос. Однако в доме Ивановой на Зосимовской улице никого уже обнаружено не было. На следующий же день жандармское управление возбудило дознание «об исследовании преступной деятельности административно-ссыльных» Скрябина и Аросева на основании «обыскного материала, из коего видно, что они принимали деятельное участие в восстановлении в г. Вологде социал-демократической организации»65. Но подозреваемые нигде не обнаруживались и были объявлены чуть ли не во всероссийский розыск. В Казань, Вятку, Москву полетел циркуляр с просьбойнайти и допросить. Но в этих местах друзей не было. Впрочем, и прятаться они если и собирались, то недолго.
В планы друзей входило поплавать на пароходе и встретиться с вернувшимся из-за границы Виктором Тихомирновым. Наскоро собрав пожитки и радуясь обретенной свободе, Скрябин и Мальцев двинулись вниз по Волге, сопровождаемые и Аросевым, который, несмотря на отговаривания одноклассников, вновь бежал из ссылки. Но если бы он не бежал, мы бы не узнали подробности тайной встречи друзей под Саратовом.
«Мы все четверо съехались в Саратове. На небольшом песчаном острове против Саратова у нас происходило совещание о том, как и в какой мере каждый из нас и все вместе можем мы участвовать в деле, задуманном Лениным.
Скрябин особенно много расспрашивал Тихомирнова о жизни и о работе Ленина. Скрябин умел слушать не только ушами, а всеми своими нервами, и Тихомирнов мог представить нам Ленина не только как вождя, но и как человека.
Впервые перед духовными взорами Скрябина в словах Тихомирнова обрисовывались живые контуры гениального вождя партии – горячего, подвижного, непримиримого Ленина.
В.Тихомирнов обладал большими денежными средствами. Почти весь этот достаток он решил отдать на создание газеты».
Конечно, надо делать всероссийскую газету. И делать ее в столице, в Санкт-Петербурге!
Встречу и новые планы решили отметить, из-за чего едва снова не загремели в участок. В Саратове пошли в ресторан. К ним присоединился Юрий Мальцев, который приехал повидать своего старшего брата Николая. «Одолели бутылку легкого вина и всю ночь веселились, гуляя по городу. Пели, озорничали. В. Скрябин вздумал подшутить над младшим Мальцевым. Подошел к телеграфному столбу и обхватил его обеими руками.
—Что ты делаешь?
—А вот полезу на телеграфный столб, – и уцепившись за столб руками повыше, начал обхватывать его ногами.
В это время показался полицейский.
Младший Мальцев заметил его и удрал, чтобы не влопаться в скандал.
А полицейский с дороги:
—Что, в кутузку захотели? Разойдись!
—Мы недавно оттуда. Теперь за тобой очередь! – и со смехом шарахнулись прочь.
По дороге снова полилась дружная веселая песня...
Время минет, кровь остынет,
Позабудется печаль,
Вороную, удалую Только тройку жаль.
Выделялся мягкий задушевный голос Вячеслава Скрябина. Играла всеми звуками жизни шаловливая, буйная молодость».
Из Саратова Скрябин поехал повидаться с родными, Мальцев – в Москву поступать на юрфак университета, Тихомирнов – в Питер. А Аросева уговорили вернуться в Вологду и отбыть срок до конца.
11июля он был «подвергнут обыску и заключен под cтpaжv в Вологодской губернской тюрьме на основании Положения о Государственной Охране», а потом сослан в Яранск. В августе жандармы обнаружили Мальцева в Москве на Остоженке, а Скрябина – в Нолинске.
3августа временно исполняющий должность Нолинского уездного исправника Шубин вызвал к себе Скрябина и задал несколько вопросов, которые прислал из Вологды барон фон Фиркс. Разговор получился по привычной схеме:
«На предложенные мне вопросы отвечаю: Ни к какой нелегальной партии не принадлежал и не знал о существовании таковых как в Тотъме, так и в Вологде. Преступную литературу между ссыльными я не распространял и никаких отчетов не составлял и о распространении означенной литературы, равно и о составлении отчетов в вышепоименованных городах, мне ничего не известно. Скрывался ли Аросев за границей и были ли там у него связи с политическими беглыми преступниками, я не знаю. Виктор Тихомирнов, а не Тихомирнов, в 1907-1908 годах вместе со мной обучался в Казанском реальном училище. В июне 1911 года Тихомирнов вернулся в Россию, но где в настоящее время находится - мне не известно. Подписывающийся в письмах «Виктор» есть действительно Виктор Тихомирнов. О преступной деятельности Аросева в городе Вологде: агитации среди рабочих, разбрасывании первомайских прокламаций и составлении отчетов и рефератов мне ничего не известно. Для какой цели Аросев писал, если это в действительности было, отдельные повестки в своей кожаной тетрадке, отобранной по обыску, как-то: «Несколько слов другу Льву Левину», - я положительно не знаю... Вовремя нахождения в административной высылке в городах Тотьме и Вологде я никаких политических преступлений не совершал и ни в какой противоправительственной деятельности виновным себя не признаю».
Этот протокол начальник Вятского губернского жандармского управления полковник Милюков отправил в Вологду, сообщив также, что «за Скрябиным негласное наблюдение установлено». А в конце месяца Милюков информировал, что «Скрябин 24 сего августа из города Нолинска выбыл в С.-Петербург с целью поступить в Технологический институт, о чем мною вместе с сим поставлен в известность начальник
С.-Петербургского Охранного Отделения».
Дед продолжил свой бег по лезвию бритвы.
В Санкт-Петербург прибыл уже закаленный революционер, в характере которого появились новые черты, обретенные опытом ссылки и подпольной работы.
Американский историк польского происхождения Адам Улам в своей знаменитой книге «Большевики» писал, что Молотов производил впечатление человека, который «родился в пенсне и двубортном костюме». Улам явно не прав. В деде никогда не было снобистского аристократизма. Двубортные костюмы появятся, когда он выйдет на международную арену. А тогда он предпочитал носить обычные косоворотки и форменные студенческие тужурки и выработал для себя непритязательно-спартанский взгляд на быт, который определялся всей его жизнью революционера. В нем появилось бесстрашие, не переходящее границы безрассудства, в сочетании с крайней скрытностью (особенно – с чужими) и осторожностью. Его убежденность в правильности марксистских идей, преданность целям партии достигла уровня почти фанатизма. Дед имел четко выраженную позицию, которую уже готов был отстаивать перед кем угодно, невзирая на авторитеты, и делал это до конца жизни, плодя себе немало проблем и недоброжелателей.
Источник:
Никонов В. Молотов в вологодской ссылке : [Главы из книги «Молотов»] / В. Никонов // Русский Север. – Пятница. – 2004. – 24 марта. – С. 6; 17 марта. – С.6; 10 марта. – С.6; 3 марта. – С.6; 25 февраля. – С. 5–6.