Волна революции наростала, подымалась все выше и выше. 9-е января было первым всплеском 905 года, а затем пошло... Восстание «Потемкина», Севастополь, баррикады в Одессе, баррикады в Екатеринославе; Рига, Варшава... каждый день газетный лист приносил волнующие сообщения о наростающей необычайным темпом революционной волне. Наконец – кульминация – 17 октября, декабрьское восстание в Москве и понижение революционного взмаха.
Две николаевских тюрьмы были переполнены. Декабрьские ночи были ночами упорной работы жандармерии и полиции. Им достался обильный улов. Весь цвет, все наиболее активные передовые рабочие, выловленные ночными облавами, томились в тюрьмах и ждали высылки из Николаева в места столь и нестоль отдаленные.
Наша маленькая группа в 3 человека имела честь открыть шествие на север. Почему эта честь была предоставлена нам, трудно сказать: предположить, что мы в глазах жандармерии были наиболее опасными революционерами? Самому старшему из нас было, кажется, 21 или 22 года, мне – 18, а третий был гимназист, вся революционная деятельность которого заключалась в том, что он прохватывал в подпольном ученическом журнальчике кое-кого из педагогов...
Наше шествие по городу было импозантное. Нас троих окружало карре из 10 или 12 городовых и околодочных, вокруг них гарцовали конные городовые и 12 казаков, сзади на извозчике следовал сам полицеймейстер. Идти пришлось через весь город к вокзалу, где полиция сдала нас конвою. Помимо друзей и товарищей, знавших о дне высылки и провожавших нас, необычайное шествие привлекло такие толпы народа, что конные городовые не в силах были остановить людской поток. Должен покаяться, что своей революционной деятельностью в течение первых 17 лет моей жизни я таких проводов не заслужил, вина за них падает целиком па полицеймейстера Подгорного.
В арестантском вагоне политических была только наша тройка, остальные – уголовные; но на другой день нашего полку стало прибывать. В Харькове к нам присоединилась группа высылаемых из Ананьева, в Курске уголовных куда-то увели. Сидя в вагоне, мы не знали, что к северу нас движется целый эшелон, и лишь в Москве, по выходе из вагонов, мы сами ахнули...
И кого только не было в этом громадном шествии! Основное ядро составляли, разумеется, рабочие. Шли из Ростова на Дону, из Одессы, из Тулы, Харькова. Было много учащейся молодежи, студентов, курсисток, гимназистов, были учителя, железнодорожники, мелькал какой-то дворянский красный околыш. Выли латыши, пережившие карательные экспедиции генерала Орлова и Меллер-Закомельского, были кавказцы, побывавшие в лапах Алиханова, поляки, евреи. Не было, пожалуй, ни одной национальности из живших в России, не давшей своих представителей в эту растянувшуюся по московским улицам ленту. Впервые в истории революционного движения в России в ссылку шли массы крестьян от сохи, от земли, в свитках, овчинах, лаптях шла настоящая черноземная сила.
В Бутырках мы, пересыльные, заняли весь нижний корпус в несколько громадных камер. Нам предстояло пробыть здесь неделю до отправки дальше. Юг, запад, восток посылали все новые и новые партии ссыльных. Крестьянские массы, хлынувшие в тюрьмы создали небывалый тюремный «кризис». Не хватало тюрем, не хватало арестантских вагонов, было мало обученного конвоя, в городах и селах, столь и не столь отдаленных, не хватало квартир для того, чтобы вместить пришлый элемент.
Кстати, о конвое. Еще в Николаеве к нашей маленькой группке со стороны конвоиров было самое лучшее, самое предупредительное отношение. Харьковский конвой был не просто предупредительным к политическим – он поражал своим революционным духом, своим товарищеским отношением к ссыльным. В разговоре они называли нас товарищами; помню, один притащил в вагон какую-то нелегальную брошюру; в дороге на перегонах между станциями они пели с нами революционные песни – видно, конвойная служба была для них прекрасной революционной школой. Когда не то в Курске, не то в Туле они сменились, нам было искренне жалко с ними расставаться. Прекрасные ребята провожали нас и дальше из Москвы на север.
Режим в Бутырках был необычайно легким. Камеры весь день не запирались, мы свободно гуляли по коридорам. Два раза в день мы гудящей толпой выходили на прогулку на огромный двор, смежный с маленьким двориком Пугачевской башни. Башня в то время была центром нашего внимания: в ней сидели недавно привезенные из Шлиссельбургской крепости террористы: Егор Сазонов, взорвавший бомбой Плеве, его товарищ Сикорский, Карпович, застреливший в 1902 году министра Боголепова, знаменитый Гершуни, вдохновитель и организатор целого ряда террористических актов и Мельников. Их перевозили на каторгу в Восточную Сибирь, и пребывание в Бутырках было для них временным этапом. Они свободно гуляли в своем дворике, и сравнительно слабая внутренняя охрана Бутырок не могла помешать нам переговариваться с ними, перебрасывать им записки, передавать новости и газеты. Но у них, очевидно, была связь с волей помимо нас: так, они во время моего пребывания в Бутырках передали группе пересыльных крестьян деньги, посланные Крестьянским Союзом.
Были в Бутырках и другие заключенные с громкими именами: был социал-демократ Каспржак, арестованный в Варшаве в подпольной типографии. При аресте он оказал вооруженное сопротивление, отстреливался, был присужден к смертной казни, но затем помилован и шел в многолетнюю каторгу. Был Дейч – молодой человек, стрелявший в Двинске в полицеймейстера и присужденный тоже к смертной казни. О необычайной революционой энергии этого молодого жизнерадостного человека, почти мальчика, писал впоследствии его защитник Беренштам, которого поражала выдержка и героический дух Дейча. На суде в ожидании смертного приговора он вел себя, как герой; когда приговор был вынесен, он наклонился к уху Беренштама и сказал ему: «Вы теперь снимите с меня фотографию: после казни наша организация выручит много денег, продавая мои карточки»... Он был впоследствии помилован и тоже ждал отправки в Сибирь.
Была маленькая, хрупкая, тоненькая, как былинка, женщина – Измайлович, бросившая неудачно бомбу в минского губернатора, палача Курлова, и затем зверски при аресте избитая жандармами. Было много участников московского восстания, ожидавших суда.
С воли ежедневно приходили свежие газеты со сногсшибательными новостями о победе на выборах в первую Государственную Думу новоиспеченной партии с позволения сказать «народной свободы», и в то же время со всех сторон в Москву шли новые этапы, вместить которые московские тюрьмы не могли. Витте и Дурново давали наглядный урок конституционного права всем, кто думал., что широковещательными речами с думской трибуны можно будет добиться от правительства каких-либо реформ.
Отправка из Москвы дальше затормозилась.
В те годы у Ярославля не было железнодорожного моста. Переправа через Волгу производилась летом на пароме, зимой по льду. Но в этом году была ранняя весна, Волга разлилась, переправы не было. Но Бутырки надо было очистить для новых партий, и через неделю после прибытия в Бутырки мы двинулись дальше, но только окружным путем, через Петербург.
Вологодская тюрьма, состоящая из двух огромных корпусов, очевидно, строилась в расчете на большие массы пересыльных, иначе нельзя понять, зачем такому сравнительно маленькому городу такая большая тюрьма, да еще не одна, а две.
Режим в вологодской тюрьме был необычайно мягкий. Уголовных почти совсем не было, лишь несколько человек их обслуживало тюрьму. Камеры и коридоры весь день не запирались и мы были свободны в пределах стен, и даже не только стен. Как это ни дико звучит, а заключенных отпускали большими партиями в город в сопровождении одного надзирателя, многие уходили из тюрьмы без всякой охраны, просто на честное слово. Надо отметить, что политические ссыльные никогда не злоупотребляли честным словом, и всегда аккуратно возвращались под решетку.
Такие патриархальные нравы продолжались до 1 мая 1906 года. 1 мая произошел знаменитый вологодский погром, организованный жандармским ротмистром Пышкиным. Погром этот сделал карьеру Пышкину и испортил карьеру губернатору Лодыженскому, который единственный в своем роде губернатор – был против погрома, пытался его прекратить и получил за это от одного из хулиганов камнем по голове. Трудно сказать, что руководило Лодыженским: был ли он действительно либерально настроен, или это была неудачная ставка на предполагаемую конституцию в связи с победами кадет на выборах в думу – во всяком случае, его поведение сильно отличалось от образа действия 99 % российских администраторов. В Вологде при нем царили конституционные настроения. В магазинах открыто продавалась конфискованная по всей России литература, в тюрьме был необычайный режим, ссыльных в уездах совершенно не притесняли, давали полную свободу, вплоть до свободы убегать. За бежавшими никому и в голову не приходило устраивать погони: их просто вычеркивали из списка и давали знать о побеге по месту высылки бежавшего. Если же такой беглец почему-либо возвращался по своей воле (а такие случаи бывали), то его снова включали на выдачу пайка и кончено.
Как сказано, первомайский погром испортил карьеру Лодыженскому. Он вскоре был выслан в Петербург и ушел в отставку. На его место был прислан махровый черносотенец, один из столпов царизма знаменитый А. Н. Хвостов - впоследствии министр внутренних дел.
Но и Хвостов вначале не очень прижимал ссылку. Первое время мы почти не замечали смены губернаторов, но это было только первое время. В дальнейшем Хвостов себя показал.
Началось с задержки в выдаче кормовых и одежных денег.
До осени 1906 года мы получали кормовых по 2 р. 40 коп. в месяц. Осенью норма была повышена до 7 рублей 70 коп. Одежных выдавали что-то около 50 рублей в год. Жить на эту сумму было очень трудно, несмотря на необычайную дешевизну продуктов. Но при регулярной получке кормовых и одежных мы кое-как сводили концы с концами. Задержка в выдаче денег выводила наш тощий бюджет из равновесия. А с воцарением Хвостова задержки стали хроническим явлением. Не помогали ни наши протесты, ни обращения в печать, ни демонстративные шествия всей колонией в участок с требованием «либо освобождайте, либо давайте на жизнь». Исправник и прочее начальство либо отмалчивались, либо силой разгоняли такие демонстрации.
Я был послан в уездный городок Кадников. Маленький, весь деревянный, насчитывающий тысячи 11/2–2 жителей, мирно дремлющий в окружении густых, прекрасных вечно-зеленых лесов, он был густо перенаселен толпой нахлынувших ссыльных. В среднем колония всегда насчитывала 250-300 человек.
Чем могла заниматься такая орава в таком миниатюрном городе? Занятия имела лишь ничтожная часть ссыльных. Кое-кто давал уроки, но таких было 1-2 человека, кое-кто ремесленничал: было 2-3 сапожника, один портной, остальные были вынуждены на безделие.
Среди окрестных крестьян велась довольно успешно пропаганда. Нередко ссыльные уходили бродить по деревням, устраивали собрания, беседовали с крестьянами, читали им газеты и брошюрки и надо сказать, что ссылка всегда пользовалась огромным уважением среди крестьян.
В 1907 году положение ссылки стало ухудшаться. Наплыв Пришлого элемента в маленькие города вызывал вздорожание жизни и квартирный кризис; выдача кормовых и одежных стала хронически запаздывать на целые месяцы. Администрация в ответ на требования ссыльных стала поговаривать о том, что где-то в сферах собираются совсем отменить выдачу пособий. Надо было так или иначе реагировать на административный прижим. Решено было созвать съезд всей вологодской ссылки. Не помню уже по чьей инициативе были разосланы приглашения прислать по 2 представителя от каждой колонии. Ко всеобщему удивлению мы вдруг узнали, что сам Хвостов разрешил съезд. Но в самом разрешении чуялось что-то неладное.
Надо сказать, что в Вологде, среди прочей ссыльной «аристократии», жил некий Теплицкий – бывший школьный товарищ вице-губернатора Мономахова. Этот Теплицкий по всякому поводу обивал губернаторские пороги, стараясь наладить «сердечные» отношения между властями и ссыльными. Он то и получил разрешение на созыв съезда. Но зато съезд превратился в сплошную комедию.
Всех съехавшихся в Вологду делегатов пригласили явиться к губернатору. Пришли всей компанией, не зная, зачем их зовут, и к своему удивлению застали за длинным столом в губернаторском кабинете всех 10 исправников из всех уездов.
– Садитесь, господа, – заговорил Хвостов,– будем вместе обсуждать нужды ссыльных.
Делегаты опешили. Такого общества никто не ожидал, еще меньше ожидали, что им придется с Хвостовым и исправниками обсуждать нужды ссыльных. Стоявшие ближе к двери стали поодиночке удирать, за ними пустились и остальные.
– Стойте, господа, куда же вы? – подняли крик исправники и Хвостов. Но «господа», нахлобучив шапченки, кубарем выкатывались на улицу, не зная – хохотать ли им или ругаться. Делали, конечно, и то и другое, т.е. и хохотали и ругались, причем Теплицкму в это время, вероятно, плохо икалось.
Хвостов сейчас же послал вслед делегатам полицейских с требованием немедленно разъехаться по уездам, в противном случае они будут отправлены этапом. Съезд был сорван.
Вскоре после этого Хвостов перешел на крутые меры.
Начались беспричинные аресты, обыски, высылки из уезда в уезд. Ссыльных хватали, часто без вещей, без белья, отправляли в отдаленные уезды или в другие губернии. Дошло до того, что ссыльным стали запрещать выходить за черту города.
Реакция, воцарившаяся всюду в России, больнее всего ударила по ссылке.
М. М.
Источник:
Политическая ссылка : отрывки воспоминаний / М. М.// Огонек. – 1925. – № 51 (142). – С. 8–9.