В. В. Дементьев
От имени серпа :
О. Фокина

Рассматривая современную поэзию, посвященную сельскому миру, я хотел бы вновь обратиться к первостепенному, на мой взгляд, вопросу: в каком соотношении именно сейчас находятся лирическая поэзия и фольклор, если, по существу, сами сказители, былинники почти исчезли в деревнях, если только в магнитофонной записи можно услышать «старинушку», вывезенную этнографической экспедицией из глухого угла Вологодчины, Архангелогородчины, Смоленщины, куда простому смертному, пожалуй, и не добраться.
По простоте душевной иногда думаешь, что их нет, этих старых песен, нет в нашем сегодняшнем обиходе, как и тех кудрявых берез на забытом, запущенном погосте, что остались лишь «метой времени», не больше. Моя юность совпала с широким распространением «новин» – былинных сказов, поэтизирующих «ясного сокола в Кремле», беспомощно переиначивающих формы русского былинного эпоса. Уже тогда, в юности, я ощущал какую-то неловкость, читая, изучая по школьным программам эти «новины», вроде бы даже стыдясь за авторов их, придумавших какой-то особый «народный язык». Столкнувшись со стилизацией, свое недоверие я невольно перенес и на те собрания северного устно-поэтического творчества, которые мог найти и находил у Гильфердинга, Рыбникова, братьев Соколовых и других всемирно известных ученых. Короче, убеждение, что ничего, кроме, может быть, частушек, девичьих «страданий» и припевок, в деревне не существует, с годами росло во мне. Доверял я, конечно, тому, что слышал и знал, а не тому, что вычитывал в последних разделах фольклорных сборников. В самом деле, не мог же я принимать сахарин за сахар, не мог я принимать за народное творчество те версификационные усилия многих, вероятно неплохих в сущности своей людей, которые пересказывали «народным языком» популярные кинофильмы, перелицовывали на «новый лад» наше драгоценное эпическое сокровище – вологодские, онежские, олонецкие былины. А вред от таких пересказов и переделок был немалый. Не я один инстинктивно чуждался подобных «обработок» старинных онежских плачей в духе требований «эпохи». Но я ошибался. Ошибался в тех, кто родился и вырос в деревне, кто воспринимал песенные традиции иначе, чем я. Ошибался и в себе самом.

* * *

...Бывает трудно объяснить самому себе – не говоря уже о других, – что же такое поэзия?.. Ведь поэзия всегда больше, чем короткие или длинные строчки, оперенные, как говорил Пушкин, рифмой. И если сейчас я рассматриваю поэтические системы, в которых народно-песенные корни вполне очевидны, в которых речь организована особым – в соответствии с народной традицией – образом, то это отнюдь не исключает, а лишь подтверждает существование и других поэтических систем, опирающихся на другие – в частности, исторические, лирико-философские, эстетические – принципы и традиции, обновляющиеся в другом Кастальском ключе. «Разнообразны души наши», – писал по этому поводу Маяковский. И по-разному пытались определить чудесное свойство поэтического слова критики: сколько времени существует поэзия, столько было у нее и определений. Но поэзия «существует, и ни в зуб ногой», она покоряет нас прежде всего красотой истины и чувства, заложенных в лирическом переживании, раздумий, мечте. Вот почему я не избегаю слова «истинная», когда говорю о поэзии, ибо может быть и поэзия ремесленная, квазипоэзия, «новина».
Так или иначе, но подобное затруднение я испытал, когда перечитал несколько книг, которые в разное время и в разных издательствах вышли у Ольги Фокиной. Ее имя хорошо известно среди любителей поэзии. Ну, чем, думал я, подкупили меня эти сборники? Почему я сразу же, с первых же строк, с такой охотой, с таким желанием погрузился в мир образов и ритмов, созданных вологодской поэтессой, безоговорочно принял этот мир за свой внутренний мир, ее краски, ее богатства – за свои собственные?
Только ли дело в том, что Ольга Фокина родилась на Северной Двине в Верхне-Тоемском районе, что «родная кровь» сказалась?

* * *

Давно запали мне в память две строчки из стихотворения о том, как деревенская девушка уезжала в Москву учиться и как мать наставляла ее перед дальней дорогой:

Но, за весла садясь, я махнула без слов,
И навстречу лучам заплескалось весло [Фокина О. Стихи. Вологда, 1969, с. 12. Далее сноски даются на это издание с указанием страницы.].

Сколько бы раз я ни перечитывал эти строки, в глубине моего сознания каждый раз всплывала одна и та же картина: на тяжелые весла ложатся загрубевшие руки девушки, и лодка нехотя, медленно начинает пересекать Северную Двину против течения. Однажды поверив поэтессе, я пошел вслед за ней в избяную, потрясенную великой войной страну ее детства. Мог ли я после этих стихов не понять, не оценить неброских сельских видов?! Написал слово «неброских» – и задумался. А ведь этот разговор о неброской красе Севера стал общим местом в наших статьях и поэтических рецензиях. А вот Ольга Фокина, обладая чувством жизненной правды, взглянула на северное разнотравье совсем по-иному:

Воспоминанья хороня,
Мы мало в памяти оставили,
Но луг от смерти спас меня
Своим и клевером, и щавелем... [Фокина О. Стихи, с. 137.]

В дни военного голодного детства северные луга и леса действительно стали для поэтессы спасении. Не случайно в другом стихотворении О. Фокина наивно и трогательно называет северную природу «природой-мамой». Я уже не говорю о социальной значимости такого пейзажа: здесь одна из «вечных» лирических тем – тема единения человека и природы – выступает в совершенно новом истолковании. Такого в русской классической поэзии, богатой стихами о природе, не было. Такого не мог знать ни Клюев, ни Есенин. Признательное чувство к матери-природе здесь не декларируется – природа для Фокиной воистину стала матерью родной, спасшей ее – своим щавелем, своими «маковками», соцветиями клевера, из которых пекли «макухи» – своего рода лепешки, – от голодной смерти. Вот почему понятен и перелом в настроении автора стихов: пренебрежением, равнодушием к ее скромно цветущему северному лугу – к ее северному краю оскорблено что-то заветное. Но вместо обиды в ней закипает гордость.

Насильно милые – жалки,
Насильно в милые не просимся,
Но я – дитя моей реки,
Озиминка из этой озими.

...Так Ольга Фокина властно взяла меня за руку и повела за леса, за волока, за тихие реки – в двинскую землю. В этой земле я должен был встретить не таинственную кудесницу – кружевницу, которая вышла из лесу «свитой девушек окружена», а лирическую героиню, младшую свою современницу. И я встретил ее. Ее облик оказался для меня во многом новым, непохожим на облик некрасовской величавой славянки, прокофьевской Насти, Оленки Александра Яшина, кудесницы из стихотворения Мартынова «Кружева»... Если искать художественные аналогии, то близость лирической героини Ольги Фокиной скорее всего можно увидеть с Лизой Пряслиной, сестрой «большака» Мишки Пряслина из романа Федора Абрамова «Две зимы и три лета». Они – ровесницы, у них за плечами военное детство, обе выросли в Придвинье, и в характере обеих есть уступчивость и дерзость, гордость и робость, прямота и застенчивость, которая воспитана всем северодвинским бытовым укладом, которая не позволяет им, предположим, быть развязными, грубыми, назойливыми со своим «дролей», возлюбленным парнем. Их подружки, попав в непривычную обстановку, к сожалению, стремятся преодолеть былую застенчивость тем, что усваивают резкие, порой развязные манеры и самый тон поведения от своих товарок из полугородских окраин большого города. Вот и получается совсем как в стихах А. Передреева: «И города из нас не получилось, и навсегда утрачено село» [Передреев В. Возвращение. Книга стихов. М., 1972, с. 41.]. Городскую культуру они получают из «вторых рук» – если получают вообще, – и в этом, именно в этом одна из сложнейших и труднейших проблем нравственного воспитания нашей деревенской молодежи, пришедшей на новостройки.
Пример Ольги Фокиной показывает другое – духовное развитие девушки из отдаленного Верхне-Тоемского района может идти необычно быстро, если она попадает в обстановку больших нравственно-общественных требований. Причем в данном конкретном случае человек не утрачивает того ценного, своеобразного, что было в нем воспитано родной деревней; наоборот, он бережно хранит, облагораживает, совершенствует в себе эти черты, эти лучшие свойства, навыки, представления жителя сельского мира и тогда, когда становится горожанином, когда перед ним открываются блага городской культуры.
Не утратила их и Ольга Фокина. Сложность выявления этих черт у ее лирической героини заключается не только в новизне этого «я», этого образа, но и в опосредованном виде – через житейский пример, пейзаж, встречу с другими людьми. Этот пример или пейзаж как бы сливается воедино с лирическим «я», воспринимает или, точнее, перенимает его свойства.
Предположим, начало стихотворения «В лесу» прямо говорит о вспыльчивости девушки:

Я матери сказала что-то резкое
(Характер – дрянь! Ведь чтобы промолчать!)
И вот иду-бреду по перелескам,
Где дятлы неназойливо стучат,
Где тишина, где нынче тихо, сухо,
Ни комара – такая благодать!

Но эта картина северного леса постепенно перерастает в более широкое, уже социальное обобщение: через этот лесной пейзаж передаются глубокие раздумья поэтессы. «...В сердце вдруг похолодело, – пишет Фокина, – как будто нож по сердцу полоснул». Взобравшись на высокую сосну, она оглянулась: «Черемуха. Сосна. Осина. Ива... Девчонки сплошь! Невесты чьи-то сплошь!» ...Тополя, клены, дубы «побольше солнца просят», «они слабей, чем ты» – таковы последние строки стихотворения.
Проницательный взор художника в каждой вещи, в каждом существе раскрывает внутренний характер. И эта внутренняя характерность (сущность) вещи, предмета, явления есть красота. Поэтессе пришлось по-новому раскрывать реальный, природный мир, в котором живет она и живут ее земляки, а следовательно, по-новому раскрывать и характер реалий, окружающих лирическую героиню. Одно без другого существовать не может, одно без другого – ничто. Ольге Фокиной знакома высокая радость ощущения прекрасного, которая переполняет в отдельные минуты человека. Ей знакома радость одарения этой красотой другого (посмотри на мир моими глазами). Эта высокая радость еще в отроческие годы ошеломила ее и «как бы подняла над всеми жизненными трудностями, сделала неуязвимой» ['Фокина О. Стихи – это жизнь. – «Литературная Россия», 1978, 17 марта.].
Вот почему деревня, расположенная на речке Содонге, впадающей в Северную Двину, жители этой деревни, интерьер родной избы, тот же северный лес, где «одни девчонки сплошь», – все производит в стихах Ольги Фокиной впечатление особенной эстетической осязаемости, наглядности... «Литературное новаторство, – говорил Александр Блок, – есть лишь следствие глубокого перелома, свершившегося в душе, которая помолодела, взглянула на мир по-новому, потряслась связью с ним, прониклась трепетом, тревогой, тайным жаром, чувством неизведанной дали...» [Блок А. О назначении поэта. М., 1971, с. 31.].
Так по-новому взглянула на малую родину Ольга Фокина – и потряслась связью с ней. Лесной северный край предстал перед ней бесценным малахитом, который был неожиданно ею открыт. Северная Двина, родная колыбель, в мгновенье ока стала рекой-труженицей, одетой в неизменную фуфайку сосновых лесов.

А когда по ночам на твоих берегах
Запоют о красавице Волге,
Соберешь ты и спрячешь поспешно в рукав
Частых звезд голубые осколки,
И раскинешь туманы, от взглядов таясь, – 
Видно, песни тебя всколыхнули, – 
И росою обильной наплачешься всласть
За короткую ночку июля... [Фокина О. Стихи, с. 82.]

Заключительные слова таят в себе тихую горечь: «То ли люди не видят такой красоты, то ли слов, чтобы спеть, не находят».
Конечно, в лирике Ольги Фокиной немало прямых проявлений характера девушки-северянки, прямых автобиографических признаний. Душевное здоровье, добропорядочность, любовь к Северу, ко всей неоглядной земле – вот основные черты этого характера; и счастлива она, может быть, тем, что ей «не известны ни холодность чувства, ни усталость». В неменьшей степени счастлива она тем, что ее родная деревня «оклемалась», преодолела невзгоды, лишения послевоенных лет. Ей присуща прямота суждений («Все скажу, что думаю, о тебе сейчас»). Ей присуща верность в ожидании милого и растерянность перед помрачениями любви:

Пусть посох – древко,
И шелк – обновка,
Но петь – не певко
И жить – неловко.

В душевном облике этой лирической героини немало черт определено нашим временем. Поэтесса, например, внутренне не принимает той приниженности, того старого завета, который гласит: нужно «бедной сиротинушке ниже голову склонить».

От холодного ветра тихонько дрожа,
Мать мне руку дает, говорит: – Поезжай!
Поезжай, – говорит, – но запомни одно:
И Двине берегов не сравнять все равно.
Ты в низине родилась, в низине росла,
И в низине б тебе поискать ремесла:
На крутом берегу все дороги круты,
Беспокоюсь, боюсь – заплутаешься ты...

И только после этого следуют две строки, уже процитированные выше, выражающие и радость ожидания неизвестной жизни, и прощанья со старой:

Но, за весла садясь, я махнула без слов,
И навстречу лучам заплескалось весло [Фокина О. Стихи, с. 12.].

Так одно стихотворение за другим раскрывают не столько факты биографии Ольги Фокиной, сколько смысл этих фактов, их внутреннюю правду.
В качестве примера можно взять стихи «Под ветром – полей колыханье...». В них отчетливо выражено сознание того, что каждая пара рабочих рук – потеря для деревни, сильно обезлюдевшей в последние годы. И это стихотворение родилось из чувства то ли вины, то ли сожаления, а может быть, сочувствия матери, которой всю страду нужно работать за себя и за дочь.

Усталая сядет у лога
И вспомнит опять про меня:
Растила себе на подмогу,
Жалея, любя, не браня,
И видела: с матерью в пару
Над рожью склоняется дочь...

А вышло, что думала – даром,
И некому старой помочь.

Родная! Себе в оправданье
Найду ли какие слова?
...Под ветром – полей колыханье,
Колосьев глухая молва [Фокина О. Стихи, с. 11.].

* * *

...В Москве, в Литературном институте имени А. М. Горького, в общежитии на улице Добролюбова, началась для поэтессы новая жизнь. Она побывала на диспутах, на многолюдных поэтических вечерах. Я уже не говорю об академических занятиях, о театрах и музеях Москвы, о всем ее стремительном, бурном темпе, которым сразу же была захвачена сельский фельдшер Оля Фокина. Как она и обещала в одном из стихотворений, она действительно «привыкла вскорости к электрическим огням». Прошли годы учения. И вот написано стихотворение с таким будничным, прозаическим началом: «Обливаюсь холодной водой, напеваю, стараясь не морщиться...» Но смысл их, как всегда у Фокиной, отнюдь не в этих прозаизмах:

Общежитие, общий вагон,
Общий номер в районной гостинице...
Здравствуй, жизнь!
Начинаю разгон
Не избранницей, не именинницей.

Поэтесса вступила в открытый спор, в полемику с избранничеством, которое охватило новую поэтическую поросль в пятидесятых годах: «Кто мы, фишки или великие? Гениальность в крови планеты!» После этих безусловно сильных стихов признание личной гениальности, своего рода мессианства стало стихотворной модой. Могла ли вслед за этой модой пойти Фокина? Как-никак ее жизненный удел оказался в своем роде исключительным: «...был нелегок путь от моей избы до моей звезды». Нет, не могла. Ибо: «...дорога не запоминается, когда идешь за кем-то вслед». Пока художник вступает след в след за другими, его произведения вряд ли запомнит самый снисходительный читатель. Да и сама Ольга Фокина всегда стремилась подчеркнуть, что она – «простолюдинка-ива». И никогда – никогда! – не стеснялась своего деревенского происхождения. Как-то в магазине грампластинок «между рокков, между твистов» она нашла «уцененные» записи северного хора, записи народных песен. И все бы простила поэтесса, – и эту обидную «уцененность», и равнодушие других покупателей к «родному», и раздражение продавщицы, которой пришлось искать пластинки в самом дальнем и темном углу, – если бы не вопрос мальчика, заданный «с выражением особым»: «Вы – из деревни?..» Чего-чего, а этого «особого», этого снисходительно-иронического выражения поэтесса стерпеть не могла. «Я, конечно, из деревни, и не скрою, раз спросили, из деревни, из какой».

Песни есть о ней и книжки,
Есть о ней стихотворенья,
И зовут ее – Россия...
А откуда вы такой? [Фокина О. Стихи, с. 63.]

Так равнодушие иного северянина к деревенскому «изобразительному фольклору» откликнулось иронией мальчика из музыкального магазина. Но – опять-таки по словам Блока – произведение искусства оживет в дальнем поколении, пройдя, как ему всегда полагается, через мертвую полосу нескольких ближайших поколений, которые откажутся его понимать.
Ради этого стоит жить и быть верным своему песенному древу!

* * *

...Не только можно, но, вероятно, и нужно указать, где Ольга Фокина использует редкое северное речение, где частушку, где присказку, где преданье. Однако следует при этом учитывать, что, вырванные из контекста, из родной почвы, и это словцо, этот оборот речи, этот песенный образ немало теряют в своей выразительности, многозначности. Лирика Фокиной, как настой целебных трав, неподвластна химическим формулам – ведь неподвластна же им необыкновенная целебная смесь лесных и полевых растений. Ольга Фокина – счастливый пример поэта, вкус которого был воспитан на чистой деревенской речи, на активном отношении к слову, на умении поднять языковой пласт и выхватить оттуда словцо, еще не затасканное, не затертое, словно старое сукно. Любопытно заметить, что О. Фокина однажды была немало смущена приездом некой студентки из МГУ, которая была откомандирована в Вологду специально для того, чтобы узнать, каким словарем пользуется поэтесса в своей работе. В первую очередь здесь, вероятно, имелся в виду не словарь живой разговорной речи, а отдельные северные диалектизмы [Фокина О. Стихи – это жизнь. – «Литературная Россия», 1978, 17 марта.].
Да, в ее стихах встречаются диалектизмы. Но они никогда не предназначены для «колорита» – они несут смысловое значение, они необходимы именно в этой конкретной строке, в этой конкретной реплике героя. Поэтесса пишет: «На кого припасала? Кому котоломила?» И в следующей строчке поясняет: «Таила, гноила живое добро». Если она упоминает: «Выйду как бажоная», то из контекста можно понять, что бажоная значит ненаряженная, плохо одетая, похожая на убогую странницу. Однако гораздо чаще поэтесса указывает на особый смысл того или иного речения, на его, если можно так сказать, образный эквивалент. Вот и в этих заметках не раз встречалось слово «волоки», известное еще древним летописцам, известное едва ли не самому автору «Повести временных лет». Однако для Севера это слово – живое, повседневное, нынешнее.

У меня дорога дальняя,
Через топи, беспривальная.
Надо волок мне насквозь пройти,
И без вас устану до смерти!
Каково потом, бессилой, мне
Шевелить граблями-вилами?

Слово «волок» употребляется здесь в смысле долгого, заросшего чернолесьем пути. Еще яснее его образное наполнение в следующей строфе:

Под надзором строгих елок – 
Затемненная Двина. 
Долог, долог темный волок,
Нерушима тишина.

Обращаясь к северодвинским припевкам, причетам, «страданиям», Ольга Фокина использует их как богатство, единственной наследницей которого является она. И это правильно, ибо мало кому дано знать песенное слово так, как ей, выросшей в «самом песенном краю». И если говорить об избранничестве, то лишь в том можно видеть ее незаурядный поэтический удел. Но Фокина не всегда следует за народной традицией. Как и Александр Яшин в своей «Северянке», она нередко спорит с ней:

Простолюдинка-ива я,
К земле неприхотливая:
Никем не обихожена,
Ничем не огорожена...

Иву могут срубить проезжие мужики: «Пусть будет так... Отмаялась. Натешилась. Набаялась». Однако воткнут иву в ограду, перевяжут прутом – и глядишь, «все вынесла – вновь выросла – из колышка – до небушка!»

Живая
И могучая!
...А все зовут – 
Плакучая...

В творчестве Ольги Фокиной, как и ее товарищей по перу, отношение к устно-поэтическим традициям Севера – пристрастное, подлинно-творческое отношение. Опыт прошлых лет – опыт «новин» – не прошел для них даром. Вот почему надо сказать и другое: они не только унаследовали лучшие традиции русской советской поэзии, в частности поэзии, посвященной новой деревне, но и отвергли те явления, которые были, казалось бы, узаконены и общепризнаны, отвергли их словом, ибо «слова поэта суть уже его дела». Для Ольги Фокиной живая словесная стихия, которую она повседневно слышит в родных краях, является проявлением красоты, мудрости, высокой нравственности и той неуловимой прелести, которую мы называем высоким словом Поэзия [Фокина О. Стихи – это жизнь. – «Литературная Россия:», 1978, 17 марта.]. В частности, излюбленные хореические – с синкопами и стяжениями – частушечные размеры для Фокиной никогда не бывают только словесным «наигрышем», демонстрацией формальной изобретательности, виртуозности стихотворца. Северодвинский мелос в лучших стихах соединяется с образной нагрузкой, с мыслью, которая и движет стих. Стоит сравнить подлинную девичью припевку со строфой, написанной по законам народной песни, «в духе» народной песни, чтобы убедиться в культуре стиха, которой, безусловно, владеет поэтесса.
Возьмем стихотворение «Праздники». «Не частники – колхозники, и в праздничные дни хоть по грязи, хоть по снегу – не могут быть одни». Побригадно в деревне наварили домашнего пива, собрались в просторной избе, глотнули – «и эхо по лесу, по всем по сторонам...».

Заходит, зааукает,
Запляшет, запоет:
– Не кличь меня старухою,
Молоденька я, вот!
Как новая – 
Игровая,
Бедовая,
Медовая!
Одна беда,
Что вдовая...
Ой, не беда, что вдовая,
Зато на все готовая:
Что пар пахать,
Что лес валить,
Что стог метать,
Что пиво пить...

«Не бабы – прямо ухари!» – замечает Ольга Фокина. Однако в этом побригадном празднестве слышны и вздохи, и непросохшие бабьи слезы; в стихах зримо проступает судьба матери поэтессы. Казалось бы, как в этом «приплясывающем» хореическом размере сказать, что мать «со смерти тятиной не хаживала в пир», как сказать, что нужда военных лет – «она как кнут: стегнет, и повезешь», что праздничная шаль так и пролежала у матери в комоде, а она сама всю жизнь промечтала: «...вот подыму, да наряжу, – как на себя, и погляжу». Однако Фокина говорит обо всем этом – говорит, меняя интонацию, расставляя новые акценты, вводя новые реалистические темы в этот вроде бы незамысловатый деревенский мотив.

Листаю даты красные,
И оторопь берет:
По-маминому праздную
Уже который год.
Я шаль беру – 
Рука дрожит:
Года бегут,
А шаль – лежит...[ Фокина О. От имени серпа. М., 1976, с. 78.]

По стихам Фокиной видно, что современный Север предоставляет настоящему поэту все, чем он богат: припевки, «страдания», частушки, еще кое-где сохранившиеся в быту. Однако нужно уметь сделать этот бесценный дар своим. И Ольга Фокина делает его личным, неотъемлемым даром.

Привези мне сена, Вовка!
Чтобы вновь передо мной
Константинович у стога – 
С вознесенною копной,
Александрович с косилкой,
Задымивший налегке,
Вороная лошадь Милка,
Отраженная в реке,
И предательски дрожащий
(Кто впервые – лучше вброд!)
По-над Содонгой журчащей
Из лесины переход.

Ольга Фокина, комментирует эти стихи Сергей Орлов, «раздвинула строфу легким и властным поворотом нескольких строк – и емкость увеличилась, зримее стали люди, лошадь, река, копны, мостик, а ведь они были, кажется, только просто названы. Поэтическому зрению Фокиной можно позавидовать» [Орлов С. Наедине с тобою, с. 145.].
А ведь это свое яркое видение мира, свой склад мышления и чувствования – все Ольга Фокина сосредоточила на одном желании, одном стремлении: как можно правдивее, достовернее, резче выразить характер женщины-труженицы. На этом неизведанном для Ольги Фокиной пути, где было немало тяжкого, обидного, несправедливого, самым мощным подспорьем и стала ей служить деревенская песня-припевка, природа, работа земляков – вообще то, что принято называть родными родниками. Вот почему с таким искренним воодушевлением Фокина позднее воскликнула: «Чтоб было солнечно и звездно, храни родные родники». Действительно, пока она блуждала в тумане «лирики вообще», пересыпала речь «грезами», «феями», «сказами», поэзия ее мало доставляла отрады любителям стиха. Поэтессу похваливали... Однако сама она чувствовала, что «мельтешила где-то сбоку».
И все-таки тот самый перелом, о котором я уже говорил, произошел. В стихи пришли настоящие люди – люди северных пашен и полей. Их теперь целая галерея – ветхие бабушки, вдовы-солдатки, бедовые молодки, активистки колхозного движения и рядовые колхозницы, их братья, женихи, мужья... Только с этой поры стало по-настоящему раскрываться поэтическое мастерство Ольги Фокиной. Она естественно, хотя, может быть, и несознательно, пришла к жанру народной, точнее, северной, еще точнее – деревенской баллады. В этом жанре Фокиной написаны уже десятки произведений: «Счастливая», «Праздники», «Косынка», «Сыпь, снежок, растаивай...», «Вишь ведь, как тебя изнежили...», «Я не ленюсь на улицу...», «Упаду на стог...», «Оратаюшко, оратай...», «Печка-матушка», «Как дратва, крученые струи...» и многие другие. Это не только вчерашний – в смысле первый послевоенный – день северной деревни. Это ее сегодняшний день.
Обращаясь к традициям северодвинских, вообще северных песен, Фокина сделала важное открытие: песни таят в себе «зерно» сюжета, неразвернутое драматическое действо. И она восприняла эту сюжетность, этот скрытый драматизм, как важнейший творческий принцип. «Зерно», которое заложено в четверостишии, в чутких руках Фокиной стало прорастать в обильные зелени.

Сыпь, снежок, растаивай,
Ох, да падай снова!
...Я была Пылаева,
А теперь – Смирнова.

...Да, новое время – новые песни. Теперь у нашего поэта не найдешь деревенских картинок, вроде «разговора у колодца». Не найдешь и менее очевидных, но в основе своей столь же банальных рассказов о знатной доярке, которая «зазналась», или о доярке, которая по-прежнему держит рекорд по надою молока. Жизнь оказалась куда как посложнее этих схем. ...Так что же стоит за многозначительной фразой: «Я была Пылаева, а теперь Смирнова»?.. Да вся деревенская бабья доля. Хлопоты по дому с рассвета: «...шевели ухватами, обряжай корову». Сельский коровник, где встречает доярок от имени серпа «светлый утренний перезвон» ведер. Неожиданный приезд журналистов: «...оба незнакомые, вроде городские».

С рукава фуфаины
Отряхнула трушку,
Пооббила валенки,
Села в легковушку.

Приезд журналистов неожидан, да и не очень: случалось и раньше Евдокии Смирновой давать интервью, говорить с газетчиками, рассказывать, как они того хотели, про коров, про надои... Случалось и раньше быть ей застигнутой врасплох, смущенной приездом городских гостей:

– Я ж ненаряжённая,
Погодить бы малость,
Выйду как бажоная, – 
Что кому на радость?

Но в том, как теперь доярку «поводили по снегу, всяко поснимали – то поближе, к сосенкам, то опять, подале», сквозит не то чтобы скрытая ирония – может быть, и она присутствует – но больше, пожалуй, усталость. Нет, не от славы – ее доярка не замечает... А так вообще. «Отпустили («Слава те!..») к печке, к самовару». И мы, читатели, поймем вздох облегчения, когда официальная часть приезда журналистов закончится, когда можно будет, по традициям северного гостеприимства, присесть к самовару, разговориться по душам... О чем? Да о том, что вряд ли попадет в газетный очерк, но что в действительности составляет ее суть.

Я была Пылаева
В девках-то, пыла-ала!
Не один обаивал – 
Близко не пускала, – 

начинает исповедь Евдокия, – и сразу же проникаешься доверием к каждому ее слову: такова магическая власть истинной поэзии! Разговор идет прямой, искренний. Но поскольку речь касается каких-то глубоко сокровенных сторон души, то Евдокия больше надеется на догадку слушателей, на их сметливость. И не в одних лишь прежних сердечных делах...

Сапожок разношенный
Так стучит, что с платья
Сыплются горошины – 
Есть кому собрать их!

Евдокия совсем не «приподнята» над жизнью, над деревенским бытом – даже во имя лучших намерений и благих целей. Она – сама правда... Уехал возлюбленный парень на военную службу. Пять лет надо было ждать. И Пылаева ждала эти пять лет. Только встреча после долгой разлуки оказалась грустной. «Ты, Дуня-ха, – говорит, – знаменитой стала, от тебя теперь обид будет мне не мало».

Я не позвала его,
Нет, не воротила!
– Не скучай, Пылаева!
– Постараюсь, милый!

В этом холодном прощании угадывается гордость Евдокии («Насильно в милые – не просимся»), но больше – неизбывная горечь, скрытая от других, поселившаяся с тех пор в сердце Дуняши. А ведь к ней пришла всесоюзная слава: «...середи-то зала с Катериной Фурцевой «русского» плясала».

Туфельки – неношены!
Новехонько платье!
Сыплются горошины – 
Некому собрать их...

А дальше – что же дальше – муж, «по всем статьям, мужик – золотой. Механик». Только вот, признается доярка:

И расти – уж не расту,
Юность памятуя,
И на новую Звезду – 
Нет, не претендую!

Концовка этой деревенской баллады возвращает нас к начальным строчкам. Но мы, читатели, перелистав вместе с Евдокией страницы ее жизни, понимаем, что сокровенный смысл их совсем иной:

Что уж тут утаивать – 
Знают и коровы:
Отошла Пылаева,
Началась Смирнова...[Фокина О. Островок. М., 1969, с. 29 – 36.]

Сказано суховато, спокойно. И не в этом ли спокойствии, не в этой ли неизбежности заложена сила, которая и есть нравственная сила бывшей знатной доярки, деревенской женщины Евдокии Смирновой: надо детей растить, надо коров обряжать, надо жить.
Закономерен вопрос: а не приземляет ли свою героиню Ольга Фокина?.. Нет! Она возвышает ее, ибо очищает ее от слоя аляповатых красок, густых румян, она учит верить правде жизни и внутреннему достоинству этой беззаветной труженицы, которая свой дом, свою деревню, свою страну любит по-прежнему и отдает им все силы!
«Сыпь, снежок, растаивай...» – одна из лучших и многообещающих деревенских баллад Ольги Фокиной. Вот почему хочется верить, что на той высокой поэтической волне, на которую подняла ее родная заволоцкая земля, родной Север, ей всегда будет «все сложное – не сложно, все трудное – не трудно...».
Когда любишь, то бывает именно так.

Источник: Дементьев В. В. От имени серпа : О. Фокина / В. Дементьев // Исповедь земли : слово о рос. поэзии / В. Дементьев. – Москва, 1980. – С. 441–461. – Библиогр. в подстроч. примеч.