О. Авдеева
Заветы
Природа и характер
в поэзии О. Фокиной, Н. Рубцова, А. Романова
 

Простолюдинка ива я,
К земле неприхотливая:
Никем не обихожена,
Ничем не огорожена
От половодья вешнего,
От птицы-пересмешника,
От ветра-полуночника;
Взошла я на камешнике...

Образ «простолюдинки ивы» очень важен для понимания лирического характера, представленного в стихах Ольги Фокиной. И несомненно, что характер этот принципиально иной, в сравнении, например, с суриковской «тонкой рябиной» и даже с «высоким дубом» (из известного стихотворения А. Мерзлякова), который и сам ищет поддержки: «...ударит ли погодушка – кто будет защищать?» Традиционные образно-поэтические средства служат здесь для выражения характера нового, понявшего свою силу («А все зовут плакучая...»). Верно и то, что за таким характером ощутима историческая глубина.
Личность, говорим и повторяем мы,– вот что главное. Но что делает человека личностью, как формируется она? В стихах Ольги Фокиной отражен этот процесс, тем более интересный, что ее личная биография, такая, какой она представлена в стихах,– тесно связана с конкретными приметами времени, с биографией нашей страны.
...Страшные картины извлекает порой из своих запасников память человека, в раннем детстве пережившего войну:

Идти по деревне куски собирать
Мы сами решили: страшно умирать.
И мать, наклонясь над грудным малышом,
Сказала спокойно: – И то хорошо.

Я криком кричала, молчанье храня: – 
Подайте, коль можете, ради меня!
И ради братишек, таких же, как я! – 
И руку выпрастывала из тряпья.

Сколько верности характеру (во всеобъемлющем его понимании) хранят здесь спокойствие матери, кричащее молчанье ребенка у чужого порога. И вот тоже характерное, что не истреблялось в самой сердцевине народного характера, не выгорало на любом огне: память горька, но нет в ней разъедающей душу мучительности, ничего болезненного, надломленного. Напротив, она получает исход в чувстве глубоко созидательном, в благодарной любви к «людям, соседям моим». «Я в вечном долгу у деревни моей» – но долг этот не тягостен и восполним лишь в нормах традиционных моральных устоев, выраженных другим поэтом: «За все добро расплатимся добром, за всю любовь расплатимся любовью» (Н. Рубцов).
Не раз еще отзовется в памяти «эхом – горечь детских лет». Например, при самой заурядной встрече – с щеголихой, которая привлекает взгляды прохожих «криком» заграничной моды: «Вольно! – серая холстина с шеи до полу– мешком». Ведь в таком же наряде, сшитом матерью за одну ночь, явилась девочка в садик и, уничтоженная насмешкой сверстницы, просидела весь день в темном уголке («Ах, Париж! Не зря гостила...»).
А вот уже не ребенок – подросшая девочка впервые входит в театральный зал, где сверкающий паркет и огромные зеркала безжалостно отражают «неуклюжие опорки теткины», в которые обута дочь погибшего солдата, отца пятерых детей... Что же –опять искать уголок потемнее? Она и ищет, «в полумраке кресел и спин» мечтает о платье из роскошного, как ей кажется, занавеса на сцене. И вдруг – такое неожиданное духовное выпрямление! Откуда пришла подмога?

Словно издали, словно издавна
Тихо выплыл народный хор.
И такое запел душевное,
И такое запел мое...

С той поры я уже не весила,
Не печалила головы,
И опорки стучали весело
По архангельским мостовым.

Подчеркнем и запомним здесь слово «мое» и обратимся к временам более поздним.
У прилавка столичного магазина грампластинок стоит девушка с маленькими твердыми ладошками в шрамах от порезов серпа (я прошу О. Фокину простить мне несколько вольный пересказ ее стихотворения, привлечение к нему деталей из других стихов), ее северный окающий говорок звучит непривычно для городского мальчика, любителя твистов, и еще непривычнее – просьба поискать записи Северного народного хора. «С выражением особым» задает он будто бы невинный вопрос: «Вы, наверно, из деревни?» Не в характере девушки промолчать, да и слишком важное задето, она ведь уже начала осознавать свою родословную:

Я, конечно, из деревни,
И не скрою, раз спросили,
Из деревни из какой.
Песни есть о ней и книжки,
Есть о ней стихотворенья,
И зовут ее – Россия...
А откуда вы такой?

Героиня этого стихотворения способна уже защитить не только себя, личное достоинство, но и свое, дорогое.
И наконец, вполне осознанно сила и цельность этого характера проявляются в конфликте более серьезном – с тем, кто мог бы стать самым близким человеком.
Но прежде позволю себе небольшое отступление.
В энергичном, интонационно и ритмически богатом стихе Ольги Фокиной, в самом его синтаксическом строе порой улавливается что-то цветаевское. Дело не в литературном влиянии, есть, видимо, общность в натуре лирических героинь этих поэтов: резкость и нежность, гордость и способность к жертвенности – контрастность чувств и вместе с тем гармония цельности. Но сходство внешнее, как это нередко бывает, помогает выявить более глубокие, более существенные различия. Например, в отношении обеих к одному чувству– любви. Да, их роднит сила этого чувства, желание отдать больше, чем получить, прямота, отсутствие жеманства, чистота женственности. Но у Марины Цветаевой сама любовь – высшая драгоценность, мерило всего, это безоглядная, нерассуждающая страсть, где важны только взаимность и верность («В коросте – любимый, в могиле – любимый...»).
Для нашей современницы есть нечто несравненно важное.
В одном из ее стихотворений шестидесятых годов своеобразно развернута тема прощания с любимым. Он не изменил, не унизил личного достоинства героини, он любит и ждет писем, однако ее отповедь (письмо ли, размышления) полна горечи, скрытого гнева и предчувствия неизбежного разрыва. Что же произошло? «Гостем» побывав в ее краях, у ее чистой речки, в ее лесу, он и уехал гостем, не принял в сердце всего этого, даже оскорбил небрежным словом: «Эка невидаль! Тут по колена воробью, тут и мочить не стоит невода». Среди разнообразных чувств, испытываемых лирической героиней стихотворения, явственно звучит недоумение: «Как полюбить меня ты мог? За что?» Ведь ее личность, ее самая сокровенная суть неотделимы от всего этого:

Насильно милые – жалки.
Насильно в милые – не просимся,
Но я-–дитя моей реки.
Озиминка из этой озими.

Сознание этой родственности, неотделимости, кровной, «смертной связи», по слову Рубцова, с родной землей – вот главная сила, главная вера и гордость Ольги Фокиной. И только с этой силой понятно и осуществимо ее заветное стремление – «Буду стеблем!». Так назван сборник ее стихов, вышедший в конце 1979 года.
«Буду стеблем!» – значит, буду защитой всему тому, на чем различимы «знаки кровного родства», что полно скрытых сил жизни, но не признано, обижено, насильственно прекращено в росте:

Я припадаю
К пеньку губами
И обнимаю
Пенек руками.
И пью, как брагу,
Скрывая слезы,
Родную влагу
Родной березы!
Я знаю горе,
Я горю внемлю,
Живи же, корень,
Я буду стеблем!
Я – продолженье.
Твое живое,
Твое цветенье
С твоей листвою.
И все, что гибнет
Во мне и вянет,
Твой сок поднимет,
Спасет, распрямит...

Знаменательно, как родственные по своей нравственно-философской сущности образы рождаются художественным сознанием разных писателей нашего времени. В рассказе Евгения Носова «Моя Джомолунгма» выздоравливающий мальчик приходит к тополевому пню, оставшемуся от срубленного «зеленого острова» птиц: «Я ощущаю тепло срезанного под корень дерева. Это вовсе не то тепло, которое исходит от нагретого солнцем мертвого полена. Оно идет откуда-то, оно схоже с теплом человеческой крови. Я почти осязаемо чувствую, как где-то в глубине земли клокочет возмущенная сила. Тополь не смирился со своей участью... А может быть, он примет меня своим побегом?» (Вообще жизнь дерева как частное от темы природного бытия в нашей современной литературе ждет своего всестороннего критического исследования. И, по-моему, такое исследование могло бы привести к содержательным выводам.) Иван Владимирович Мичурин, чтобы развить в своих яблоньках самостоятельность, жизнестойкость, пересаживал их с тучных почв на песчаные. «Черемуха, сосна, осина, ива...»,– за которыми у О. Фокиной, конечно, не только деревья,– не нуждались в искусственном взбадривании и, не в укор другим деревьям, что «морозов наших не выносят, да им и землю надо пожирней», росли на своих суглинках и песчаниках.
В этих деревьях, во всей северной природе, в ее лесах и родниках, в речке Содонге («А и беречь-то что? Велика ли царица – перекинешь, рукавицей! Вода сера, как небо над ней, разве что быстра, да похолодней, да почище чуть, да жива, как ртуть, да журчать мастерица, да вкусна – не напиться...»), в островке на ней («Как ты вырос и как ты смог с речкой справиться, островок?») – везде она ищет соответствия характеру близкому, понятному, знакомому с детства. Например, такому:

Мужа в армию спроводила,
А кого повинишь – война!
Жала, сеяла, молотила
За двоих, за троих – одна.
Не сломалась...

В более позднем стихотворении и более драматичном по звучанию – «Не выходила»,– опубликованном в сборнике «Маков цвет» (1978), представлена сходная судьба уже состарившейся солдатской вдовы. Однако и здесь, как часто бывает в стихах Фокиной, если не мажорный, то все же и не пессимистический исход. Мировосприятие ее героев родственно ее собственному – беды и невзгоды творческой силой жизни преобразуются в новую душевную высоту: «Близорукий, станешь зорким и опять вздохнешь легко: когда горе станет горкой, с горки видно далеко».
Способность переплавлять горе в силу, сохранить незамутненную обидами душу и радоваться самым обычным драмам жизни – все это не просто счастливые особенности характера, но и глубокая жизненная философия, которую исповедовали такие замечательные художники и мыслители, как Л. Толстой и Рерих, Пришвин и Шергин. Обаяние лирической героини Фокиной во многом связано именно с такой способностью:

Спасибо былому,
Что прежде ломтя
Мякину, солому
Жевало дитя...

Былому спасибо
Еще и за то,
Что прежде – без силы,
А с силой – потом.

Автор «Макового цвета», «Камешника», «Самого светлого дома» подчиняет читателя властному чувству радости бытия, праздничности мира, в который она вступила не «избранницей», в котором был «нелегок путь от моей избы до моей звезды».
Стихи Ольги Фокиной требуют от читателя особого рода сосредоточенности и культуры чтения, сопереживания, основанного прежде всего на любви к тому миру, о котором она пишет. И, в свою очередь, воспитывают эту любовь, делают ее глубже, ответственнее, гражданственно активнее. Наделяют такой глубиной понимания, которая, может быть, первоначально была нам несвойственна.
То есть они требуют всей полноты духовного опыта, накопленного за нашу личную жизнь, усвоенного в процессе постижения родной истории и культуры.
Вот один пример.
Было сказано поэтом почти полтора столетия назад: «Дрожащие огни печальных деревень». С детских лет, еще не понимая социально-исторической глубины образа лермонтовских стихов, мы запомнили эти «дрожащие огни», запомнили памятью сердца. И теперь, читая одно из позднейших стихотворений О. Фокиной, мы ощущаем, как неожиданно и больно прорастает из глубины нашего нравственно-эстетического опыта эта память:

Три огонька в стылой темени светятся,
Три – из былых тридцати...
«Скоро и эта деревня изнетится».
Кто там изрек? Погоди!..

В снег – равнодушный, нетронутый – падаю.
Жизнь моя, песня моя!
Поразлетелись неправдой и правдою
Дочери и сыновья...

Кстати, вспомним, что стихотворение «Родина» («Люблю Россию я...»), которое Н. А. Добролюбов назвал «удивительным», писал, что любовь к Отечеству выразилась в нем «истинно, свято и разумно», было создано Лермонтовым в марте 1841 года, то есть всего за четыре месяца до гибели. Страшно думать, что мог и не успеть.
На этом же пути устанавливается связь и с тютчевскими «бедными селеньями», и с блоковскими «слезами первыми любви», и с рубцовскими строками: «В этой деревне огни не погашены, ты мне тоску не пророчь...» (иные по характеру выраженного в них лирического настроения, эти стихи тем не менее сходны с цитированными выше не только размером).
В духовно-нравственном содержании поэзии Фокиной и Рубцова гораздо больше родственного, чем может показаться при поверхностном прочтении. Такую родственность мы найдем, например, в тех заветах, которые выражены в их самых сокровенных стихах.

Россия, Русь! Храни себя, храни! –

Николай Рубцов обращается к Родине, природе, миру, наконец, к своей душе.

Храни родные родники!
Храни огонь родного очага!

Поэзия Ольги Фокиной постоянно подразумевает обращение к преемнику, к наследнику, к человеку, близкому ей по духовному строю. Непосредственность чувства исторической преемственности (воспринятого от поколения отцов, передаваемого молодому соотечественнику) выражена ею сильнее. Но сама глубина усвоения нравственно-исторического опыта народа, определившая главное направление рубцовской поэзии, не подлежит никакому сомнению.

Источник: Авдеева О. Заветы : природа и характер в поэзии О. Фокиной, Н. Рубцова, А. Романова / О. Авдеева // Нечерноземье – забота общая : проблемы лит. и культуры / [сост. Е. Языкова]. – Москва, 1983. – С. 336–342.