А. А. Михайлов
«Зацветают маки утром...»
О творчестве Ольги Фокиной

Будучи последний раз в Вологде, я не смог встретиться с Ольгой Фокиной, она была в отъезде. Но с прилавков книжных магазинов и киосков веселой обложкой привлекала взгляд ее книжка «Маков день» [За сборник стихов «Маков день» О. А. Фокина удостоена звания лауреата Государственной премии РСФСР.]. «Вот и новая встреча»,– подумал я, раскрывая сборник и уже в аннотационной заметке находя подтверждение догадке, что составлен он из новых стихов. Тут же и вспомнил, что недавно в «Советском писателе» вышла книжка Фокиной «Камешник».
«Маков день» я начал читать на следующее утро в самолете, когда летел из Вологды в Никольск, на родину Александра Яшина. В предощущении той встречи трудно было эмоционально перестроиться. Жестковатая муза Яшина, нравственный максимализм его последних книг уже владели мной, вытеснив иные поэтические впечатления, и я отложил книжку Фокиной для прочтения в другое время.
Никакой профессионализм, видимо, не в силах преодолеть эти временные состояния, когда ты, войдя в поэтический мир одного художника, как-то с трудом воспринимаешь другого. Если ты действительно увлечен писателем, то невольно настраиваешься на ту эмоциональную волну, которая сопровождает движение сюжета в повествовании или душевные переживания в лирике. Не перестроиться, не взволноваться – значит внутренне не ощутить мир художника, остаться наблюдателем. Критик, оружием которого является только аналитический скальпель, критик бесстрастный никогда не сумеет постичь ни глубины содержания, ни секрета обаяния произведения искусства.
Бывали случаи, когда я умом понимал значение того или иного явления искусства, даже писал о нем с похвалою. Лучше бы я этого не делал! Но были случаи, когда такое рассудочное понимание вдруг как бы изнутри озарялось светом душевного прозрения. С этого момента начиналось сопереживание, художник подчинял своему влиянию не только ум, но и сердце. Тогда легко садиться за письменный стол...
Бывает и так, что вживание в поэтический мир того или иного художника мешает аналитическому рассмотрению его творчества, особенно у молодых критиков. Тут вступает в действие пословица, вернее, первая часть ее, посыл: любовь слепа... Опытный же критик всегда имеет наготове камертон и сможет определить, где писатель взял неверную ноту, сфальшивил.
Мне не надо было заново, как впервые, входить в поэтический мир Ольги Фокиной. Просто необходимо было прежде освободиться от других сильных впечатлений и тогда уже настраиваться на ее волну. Напрашивается несколько механическая, но тем не менее удобная ассоциация: на одной волне нельзя слушать передачи двух радиостанций: одна будет непременно забивать другую.
Но, даже зная прежние книги, нельзя войти в новые, как в знакомую и уже открытую дверь. Их эмоциональность в чем-то непременно отлична от прежней. Знакомые мотивы, стилистика, выразительность – все то же и как будто не то.
...В середине пятидесятых годов совсем еще юная Оля Фокина, только что окончившая медицинское училище в Архангельске и работавшая фельдшером на одном из лесопунктов Архангельской же области – где она, кстати, и родилась в Верхне-Тоемском районе,– принесла свои первые стихотворные опыты в писательскую организацию. Владимир Мусиков, который тогда больше всех занимался с молодыми стихотворцами, заметил в этих несмелых, ученических еще опытах юной поэтессы признаки дарования. Первые стихи Фокиной были напечатаны в альманахе «Север».
В 1957 году я встретил Ольгу Фокину уже в Литературном институте в Москве. Да и потом не раз и не два встречались мы с нею. Писал я о первой книжечке стихов Фокиной «Сыр-бор», вышедшей в 1963 году, писал и после по разным поводам, так что две новые книжки не без основания расценил как новую встречу с хорошо знакомым поэтом. Не надо было и видеть Фокину, чтобы понять то волнение, с каким она выпускала в свет новое детище, для этого надо только раскрыть «Маков день» на последнем стихотворении:

Стихи отдать в печать – 
Что дочку замуж выдать:
Тут радость и печаль,
Тут гордость и обида.

Достоин ли жених,
Да ладна ли невеста?
И – самый главный стих –
Любовь меж ними есть ли?

Да, так же было и в начале, так, наверное, будет и дальше, и не у одной Фокиной, а у каждого поэта, кроме тех самоуверенных посредственностей, которые не ведают сомнений в себе, будучи твердо убеждены, что каждым своим сочинением вносят вклад в сокровищницу мировой культуры.
Примечательно, что Фокина поначалу довольно долго не обращалась к теме поэзии, творчества. Я отмечаю эту особенность потому, что по опыту знаю: чуть ли не все, по крайней мере подавляющее большинство молодых стихотворцев, едва успевши написать несколько стихотворений, а то еще и не написавши их, уже сочиняют стихи о поэте, о творчестве, по сути дела еще совершенно не имея соответствующего опыта; им не терпится поскорее заявить свое кредо, свое понимание поэзии, выразить свое ощущение поэтического труда. Плохого в этом ничего нет, но и хорошего – тоже. В нашем сознании живут те стихи о поэзии, которые написаны в зрелости, как итог глубоких размышлений и трудового опыта.
Сомнения же и муки творчества у Фокиной, правда уже далеко не начинающей, но все-таки молодой, не завоевавшей признания, нашли выражение в несколько тяжеловатом, может быть даже грубоватом для ее лирического арсенала, но зато предметном сравнении.

Я сижу над раскрытой тетрадью,
Как кузнец у остывшего горна...

Что же испытывает поэт, сидя над своею рукописью и с пристрастием разглядывая свое детище Те слова, которые вчера ему казались «алыми и единственными», сегодня кажутся «обидно-черными, бесполезными железяшками».
Аналогия с работой кузнеца развертывается в довольно большом стихотворении, эстетически она не очень органична, но вспомнилась потому, что это чуть ли не единственный случай, когда Ольга Фокина высказалась о поэтическом труде, призналась в своих сомнениях, приоткрыла завесу над святая святых.
Вообще же дебют поэтессы привлек внимание не программными заявлениями, не звонкой публицистикой, которая была в ходу в то время, а свежим и непосредственным, не привнесенным опять-таки общим увлечением, как это не раз бывало несколько позднее у других поэтов, а вынесенным из личного жизненного опыта и воспитания мироощущением сельского жителя. Этим же обусловливалась и выразительность ее стихов, берущая начало в фольклорной традиции, в северных диалектах, в песенном творчестве народа. Даже в ритмическом строе стихов Фокина позволяла себе вольности, с точки зрения профессиональной как будто не оправданные, а в традициях устно-поэтических жанровых соединений вполне уместные.

...Двое над обрывом стоят:
Темная, осанистая елка,
Подальше от края – елка-мать
Держит за подол свою девчонку:
Пушистую,
Ершистую,
Ту, что к самому краю
Прибежала, играя,
И притихла на краю,
Свесив поженьку свою...

В целом тут ощущается ритмическая сумятица, а внутри выделяются самостоятельные ритмические единицы, которые в этом отрывке как бы сводятся в одно заключительным частушечным двустишием.
Песня начиналась с речки Содонги, с милой сердцу родной Северной Двины, с островка на Содонге, которому быстрая речка «рвет... бока», и когда по весне ей тесно становится в берегах, то «приходится островку с головой уходить в реку». Его, этот островок, и льдины царапают, и плот, плывущий по реке, задевает своим «животом», так что едва пол-острова не сорвет, а он – чуть опала вода – опять на своем месте, опять на нем идет своя жизнь: шумит осока, стрекоза летает, зеленеют кустики...
Девочка, что чистит песком самовар, «удивляется острову»: как он смог вырасти, справиться с буйной речкой? Эту «тайну» знает поэтесса, она «вместе с островом» росла, «в той же речке». Она дает обещание девочке: «Вот подружимся – я спою тайну острова и мою».
Этот полуреальный-полусказочный сюжет и есть обещание, которое реализуется в лирических стихах Ольги Фокиной, реализуется постепенно, на протяжении более двух десятков лет. Но в той мере, в какой оно мыслилось поначалу, находит отражение в ранних стихах. А они – о детстве, оборванном войною, об отце, погибшем на войне, о горе ребенка, оставшегося без отца, о первых детских радостях.
В маленькой бытовой картинке Фокина может сконцентрировать большой и трудный опыт. Кусочек розового мыла в цветной бумажке – редкий подарок во время войны! Мыла, пахнущего детством. И вот что после бани с розовым мылом ощущает маленький человечек:

Тогда, впервые за четыре года,
Мне снова пахло теплым молоком,
Пахучим хлебом и тягучим медом,
И – васильками, и – живым отцом...

Эмоциональная память воскресила все то, что было отнято у ребенка войною, а раздражителем памяти стал маленький кусочек розового мыла...
Вот так раскрывается нехитрая «тайна» жизни «островка» и лирической героини Ольги Фокиной. «Тайна», которую хорошо знают люди ее поколения и те, кто постарше. «Тайна», которую должна знать девочка, чистящая самовар у речки, и другие девочки и мальчики, которым предстоит прожить большую, по-своему трудную и прекрасную жизнь.
Заметный мотив ранней лирики Фокиной – мотив вины перед родной деревней, перед матерью за свой уход, за «измену». Особенно перед матерью, которая «растила себе на подмогу, жалея, любя, не браня». Этот мотив варьируется в нескольких стихотворениях и, думаю, также не связан с поветрием, охватившим нашу лирику к концу шестидесятых годов, когда, словно перед листком анкеты, поэты вдруг один перед другим стали вспоминать свою родословную, выставлять напоказ свое крестьянское происхождение и виниться перед деревней, перед родными за то, что они бросили их, ушли в города, и клясться в своей верности деревне и родне и заверять их, что только тут-то и есть настоящая жизнь и настоящие люди. На этой почве и родился некий антиурбанизм в поэзии конца 60-х и начала 70-х годов.
В значительной степени, наверное, это произошло под влиянием «деревенской» прозы, которая с аналитической глубиной, с огромной заинтересованностью в судьбах развития деревни отобразила жизнь крестьянства на самых трудных этапах развития Советского государства. Увы, поэзия здесь не смогла на достойном уровне соперничать с прозой и уступила ей первенство в читательском внимании.
У Фокиной тема «вины» носит, скорее, личный характер, в ней нет социальной окраски. «Судьею» здесь признается только мать, с нею вместе мыкали горе во время войны, она растила дочь, ради нее отказывая себе в самом необходимом, ждала того часа, когда «с матерью в пару над рожью наклонится дочь»; и она имеет право сказать:

Ты в низине родилась, в низине росла,
И в низине б тебе поискать ремесла:
На крутом берегу все дороги круты,
Беспокоюсь, боюсь – заплутаешься ты...

Мать не деспотична в своем желании видеть дочь рядом, но, как всякая мать, она страшится неизвестности. А героиня стихотворения поступает совсем не по канонам той лирики «покаяния», о которой я упоминал: «Но, за весла садясь, я махнула без слов, и навстречу лучам заплескалось весло».
Конечно, есть в стихах Фокиной и тоска по родным местам, и радостные, счастливые, дающие прибыток сил встречи с ними, и новые грустные расставания, они так же естественны для человека, рожденного в деревне, как отношения с близкими, родственниками.
К своему же исходному, деревенскому опыту обращается Фокина и в поисках истины: что же такое она в жизни, истина, как ее понимать, в чем она скрыта? Однажды ей покажется, что и истину надо искать в простейшем, бытовом, обыденном, и она возьмет незамысловатый сюжет – постройку бани, причем покажет ее, словно в детском стихотворении, как-то по-игровому, в веселых ритмах, с веселыми междометиями. «Беззаботный, быстроглазый» Ваня на постройке насвистывает марш. Топор же в руках дяди летает, «как птица», при этом дядя приговаривает, как надо строить и какой должна быть баня, заканчивая наставление словами: «Будешь после строить жизнь – той же истины держись!»
Незамысловато, может быть, слишком просто для жизненной программы, но эта простота оправдывается непосредственностью и отсутствием всяких претензий на всеобщность, на открытие. Для Фокиной эта простота была привычной, но раньше она не вкладывала в нее какого-то особого смысла, не искала в ней истину. И нет ничего неожиданного в том, что путь познания истины начался для нее с постройки бани, посадки картошки и прочих обыденных, привычных для сельского жителя дел, вместе составляющих основу жизни, ее содержание. С этого можно было начинать. Другое дело, какое за этим последует продолжение, особенно в двух последних книгах.
Но прежде чем раскрыть страницы этих книг, мне хотелось бы воскресить в памяти фокинские северные пейзажи, в которых сказалось и тонкое ощущение природы, и любовь к родине, к той малой родине, где прошло детство, где над спелой желтизной ржи краснеет мамин платок...

Я люблю вас, ночи черные,
Я люблю вас, ночи белые,
И ручьи некипяченые,
И березы поседелые.

Хорош здесь эпитет «некипяченые», в контексте стихотворения он внутренне, видимо, противопоставлен кипяченой воде того городского быта, который осточертел; в конце прорывается-таки уже прямое противопоставление: «Мне сейчас с тоской упорною светят люстры осовелые...» Северная природа, встреча с нею дают поэтессе ощущение покоя, воли, исходности, чистоты.
В природе она замечает красоту там, где не все ее заметят. Вот, к примеру, ольха, «средь других дерев нелюбимая», еще и тепла нет, и снег не стаял, но только приглядитесь – «золотит пыльца черноту ветвей», ольха предвещает скорую весну, вот в чем ее краса!
Или ива-«простолюдинка», выросшая на речном галечнике, никем не обихоженная, терзаемая льдинами в половодье и, наконец, вымытая с корнем и прибившаяся к берегу, она бросила наземь почечку, которую солнышко пригрело, и вот «над тощими суглинками опять стою травинкою».
И снова на долю ивы выпадает такая же тяжкая участь: с нее срывают прутики, а потом и саму рубят на оглоблю. Отслркила оглоблей – была воткнута в землю, чтобы подпереть ограду, и вот –

Все вынесла, вновь выросла
Из колышка –
До небушка!
Живучая!
Могучая!
...А все зовут:
Плакучая...

Здесь развивается один из важнейших мотивов народной эстетики, которая всегда связывала красоту с силой, выносливостью, устойчивостью к жизненным невзгодам. Эта красота ценилась превыше всего.
Любовь к природе у Фокиной не созерцательна, не бездумна, она активна, действенна, она воспитывает бережное отношение ко всему прекрасному на земле. Ее стихотворение «Родник» напомнило мне знаменитый эпизод из «Русского леса» Леонова с погубленным родничком. Только у Фокиной сюжет не несет в себе социального смысла, в нем отразилась боль за погубленную красоту. Здесь родник завалил кореньями «какой-то озорник», а другие продолжили черное дело. И героиня Фокиной спешит домой за заступом, чтобы откопать родник, чтобы достать из него «серебряную воду», принести ее домой в «серебряном ведре».
А стихотворение про сломанную березу уже связывается с собственной судьбой,– здесь, кажется, впервые драматическая нота окрашивает личную судьбу лирической героини уже в зрелом возрасте.

Я обнимаю
Пенек руками,
Я припадаю
К пеньку губами,
Я пью, как брагу,
Скрывая слезы,
Родную влагу
Родной березы.
Я знаю горе,
Я горю внемлю.
Живи же, корень,– 
Я буду стеблем.

В дальнейшем драматически напряженная мелодия будет сопутствовать стихам о любви. В них обнаружится и нравственная зрелость лирической героини, ее гордая неуступчивость, и достоинство, и свобода самовыражения, и резкая смена состояний, характерная для драматических любовных коллизий. В любовном цикле ярче, завершеннее обозначится принцип освоения фольклорных традиций.
Устно-поэтическая условность образов здесь подчеркивает извечную повторяемость любовных драм. Она органически входит в современную лексику, современную выразительность, опять-таки придавая сюжету оттенок всеобщности для прошлых и нынешних времен.
По сути своей Фокина – современная поэтесса, воспитанная на устно-поэтической традиции и преображающая ее средствами современной выразительности. Истинной народности не надо рядиться в лоскутное одеяло диалектных слов и речений, ей не надо никакого орнамента, она проявляется органично во всем строе поэтической речи, в ее содержании.
Давайте же раскроем страницы новых, вышедших одна за другой книг Ольги Фокиной и посмотрим, чем обогатился женский характер в ее стихах, куда привели ее поиски истины, познание сущностей. Первое, что, пожалуй, ощущается сразу,– это тематические повторения. Те же поле, река, деревня, судьба матери, любовью к которой согреты многие стихи, военное сиротское детство...
Однако не надо спешить с выводами относительно тематической замкнутости. Вспашка на том же поле, а борозда порою значительно глубже. Сравнительный анализ дает представление о том, что события прошлой жизни, в том числе военного детства, в первых книгах запечатлелись живо, картинно, а душа чаще всего освобождалась от переживании той поры по-молодому легко; ныне же эти события раскрываются как тяжелая драма, и ее исход оставляет отметины в сердце.
Одним из таких стихотворений – «Я помню соседей по тем временам...» – открывается книга «Камешник». Обращаю внимание на некоторые тропы из экспозиционной части стихотворения: «безмолвна деревня, по трубы снега», «безмерную тяжесть держа на весу... застыла зловещая белая жуть», «новою праздною ложкой пустой вращается солнышка круг золотой».
А вот каков характер сравнений:

Как тесто, поднявшееся из квашни,
Как белые хлебы, сугробы пышны.
Зайдешь на задворки – до самых лесов
Насорен-насыпан все сахар-песок...

Можно с уверенностью сказать, что память зрелого уже человека сегодня, спустя многие годы, извлекает из своих артезианских глубин подлинные детские ассоциации. Голодному ребенку и сугробы могли напоминать пышные белые хлебы, и снег – сахарный песок, то есть то, что у него отняла война и что коренится в сознании как нечто сказочное, прекрасное.
Но это еще только экспозиция, обстоятельства в иносказательной форме. У стихотворения есть сюжет, у сюжета есть кульминация. Семья, мал мала меньше, чтобы не помереть с голоду, идет побираться. И добрая, гордая мама, что, бывало, за солью или спичками не пойдет к соседям, теперь покоряется обстоятельствам ради малых детей.

Но пятеро нас накопилось к войне.
Кормилец – в могиле, малец – в подолу.
Веревка для петли – в поветном углу...

Насыщенный, я бы сказал, предельный драматизм – вот что отличает сегодняшние стихи Фокиной о самых тяжких временах жизни в прошлом. Они написаны человеком зрелым, и события тех лет увидены новым зрением и освещены новым опытом, иначе, чем в молодости, постигающим меру человеческого страдания, выпавшего на долю женщин во время войны, и меру сил, мужества и характера, способных вынести эти испытания.
И если прежде для ребенка выход к жизни, к ее радостям давал простой кусочек розового мыла, то теперь драматизм той жизни видится и осознается как долг перед людьми, не давшими тогда умереть голодной смертью.

...И помню куски.
И помню глаза подававших людей...
Я в вечном долгу у деревни моей.
Перила – краюшка, ступеньки – ломти,–
Без этой бы лесенки мне не взойти!

Не только доброта людей, но и их солидарность в тяжкое время войны были спасением для слабых, для многосемейных, для сирот. Осознание своего неоплатного долга перед людьми, мне кажется, и углубляет драматизм сегодняшней лирики Фокиной, того ее тематического среза, который показывает жизнь северной деревни. Как символ этого прошлого – образ матери. «Гордая моя мама! Горькая твоя доля голову носить ниже так и не научила». Она – средоточие бед и болей, перенесенных в прошлом.

К белым твоим сединам
Бережно прикасаюсь,
Будто бы это – боли,
Собранные в жгуток.
Будто бы это – беды,
Те, что отбедовала,
Густо – к одной другая...
Разбередить боюсь.

Эпический образ женщины-крестьянки, безответной труженицы запечатлен в стихотворении «Не выходила». Это даже поэма, рассказ о жизни, прожитой для людей, о жизни невероятно трудной, полной лишений, неженских тягот, это поэма в честь русской женщины-труженицы, которой навсегда отдано сердце поэтессы.
К природе Фокина относится не с ритуальным пиететом, который иногда виден в стихах «городских» поэтов, она просто радуется встрече с нею, проникается хорошим настроением и с этим настроением живет.

Поступают маки мудро – 
Зацветают маки утром.
Чуть поднимешься – а мак
Под окном стоит, как флаг.

Вот откуда праздничное настроение с утра.
Общение с природой дает и творческие импульсы. Не потому ли ранним утром она идет на угор («Белка»)? Конечно! «Оттуда видно всю деревню, луга, поля, игру реки, там звуки кажутся напевней, печали кажутся легки».
Новые возможности поэтического освоения современности раскрываются в стихотворении «К юбилею родного района». Ни суховатое это название, ни заданная им локальность темы не могут, по прочтении, снять впечатления широты и исторической перспективы во взгляде на прошлое и настоящее родного района. Какая-то мужская сила и энергия чувствуется в этих стихах, когда нам напоминают:

Оставив дом на пряху-ткаху,
На мать-старушку, на жену,
Твой лесоруб, косарь и пахарь
Уйдет, уедет на войну.
За это небо голубое,
За цвет рябины над крыльцом
Он упадет на поле боя
К родному северу лицом.

Я хочу процитировать конец этого стихотворения, чтобы было понятно, на чем же, на какой прочной основе зиждется вера в человека.

А мать-жена, а пряха-ткаха,
Под ветром силясь устоять,
Наденет мужнину рубаху,
Чтобы рубить, чтобы ковать,
Чтобы пахать, косить и сеять,
И чтобы ткать, и чтобы прясть,
Чтобы поднять большую семью,
Да и самой-то не упасть.
Чиста ее пред миром совесть – 
Родимый дом не разорен,
Жива Архангельская область
И Верхне-Тоемский район!
И пусть немало за плечами
И горьких лет, и тяжких бед –
Сегодня горестей-печалей
На материнском сердце нет.

Сегодня есть покой и счастье:
В большом строю идут вперед
Ее сыны, ее внучата,
Ее семья, ее народ.

Источник: Михайлов А. А. «Зацветают маки утром...» : о творчестве Ольги Фокиной / Ал. Михайлов // Беломорье / [сост. Д. А. Ушаков]. – Москва, 1984. – С. 460–472. – (Сердце России).