С. Викулов
«Чтоб вышел с людьми разговор»

Говорят, что поэтов рождают не женщины, а время. Наверное, доля истины в этом есть. И все-таки, все-таки...

Звездной полночью осенней, 
Серп нащупав второпях, 
Мать меня в холодных сенях 
Отделила от себя.
И, в холстинку завитую, 
Положила жить потом 
На солому золотую, 
Тем же сжатую серпом.

Не думаю, что эти строки всего лишь художественная метафора,— скорее всего талантливое переложение в стихи материнского откровения, вылившегося из души в ответ на вопрос любопытствующей взрослой дочери.
Так появилась на свет желанная и долгожданная в семье бригадира колхоза «Север» Верхнетоемского района Архангельской области Александра Ивановича Фокина дочь Ольга: до этого Клавдия Андреевна — жена его — родила ему одного за другим трех сыновей.
Можно себе представить радость родителей по случаю такого события, вообразить, сколько материнской ласки, трогательной отцовской заботы излилось на новорожденную... Счастьем и миром полнилась многодетная изба Фокиных — трудолюбивых, добропорядочных крестьян деревни Артемьевской. Откуда им было знать, что до великой беды, которая разлучит их самих и осиротит детей, оставалось уже совсем немного — четыре неполных года, и даже меньше: самого хозяина не минуют драматические события и на советско-финской границе в 1940 году...
Будущей поэтессе шел четвертый годок, когда грянула война Великая... Открытие мира, полного цветов и звуков, птиц и зверей, волшебных сказок, веселых и грустных песен к тому времени для нее только началось; она еще не в состоянии была понять жуткий смысл незнакомого слова «война», когда отец (в севернорусских деревнях «тятя»), получив повестку из военкомата, вместе с другими мужиками, оглохшими от душераздирающих воплей и причитаний жен и матерей, ушел на эту самую войну, бросив на подводу заплечную котому с нехитрыми мужицкими пожитками и еще не успевшими остыть подорожниками.
Проснувшись «в постельке с тополиным пухом» (впечатлительной Оле запомнилась именно эта выразительная деталь еще не жаркого, но уже теплого июньского дня), она по-детски наивно и горестно, вытянув ручонки вслед уходящему тяте, прокричала: «Меня забыл!..»
Но отец даже не обернулся: старинная примета — уходя на службу ли, на войну ли, не оглядываться, иначе изведет тебя тоска по дому родимому, по жене да малым детушкам...
С этого дня для будущей поэтессы началось открытие совсем иного мира; мира, в котором краски притушены, звуки приглушены; мира тревожного, неулыбчивого — таким он виделся сквозь невысыхающие слезы не только взрослым, но и детям. Да и неудивительно: чуть не каждый день то в том, то в другом доме похоронки... А во всех вместе — тающие, как снег весной, съестные припасы: мучка — уже щепоткой, только для того, чтобы слепить в подобие лепешки мешанину из высушенной травы да древесной коры, а то и опилок... Не было конца хлопотам многодетной вдовы-солдатки: «Экой тебя оравой вознаградил господь!» — жалели Клавдию Андреевну соседки. «Всех накормить, согреть, Всех уложить, укутать, Всех обстирать, обмыть...» — другая бы упала духом, опустила руки. Клавдия Фокина держалась и только к концу войны, когда стало совсем уж невмоготу, «спроворила» младшим по суме из береженой холстины... Стыдно, мучительно стыдно было отправлять детей «по миру». Наблюдательная Оля не могла не заметить и не запомнить этого:

Была моя мама добра, но горда:
За спичкой в соседи — и то никогда.
За спичками — стыдно, за солью —
вдвойне... Но пятеро нас накопилось к войне.

Протягивать руку за кусочком — ой как нелегко было и ей, Оле, от рождения на редкость стеснительной и робкой.

...Я криком кричала, молчанье храня: — 
Подайте, коль можете, ради меня. 
И ради братишек, таких же, как я! — 
И руку выпрастывала из тряпья.

Вот такой запомнилась О. Фокиной «самая счастливая пора жизни» — детство. Мир был погружен в непроглядную, тягучую, холодную темень великой беды. Она была безмерно тяжка, но она не была безголоса.
Голос ее, полный невыносимой боли, ненависти к врагу, но одновременно робкой веры и надежды, все явственнее слышался и в традиционных причитаниях-плачах о погибших, и в сказках-былях вернувшихся из пекла солдат-калек, и в песнях, и, что особенно характерно для русского Севера, в частушках.
Лицо у военной беды, как запомнилось Оле, было бабье — хотя отчетливо порой прорезались на нем и голодные, с синюшными обводами, глаза ровесников — мальчиков и девочек; выцветшие, с красными от слез веками глаза старух и стариков... Но главных черт этого лица они не меняли: оно оставалось бабьим и, понятно, больше всего похожим на мамино.
Думала ли Клавдия Андреевна, а тем более другие женщины деревни Артемьевской, что вот эта худышка, отличавшаяся от других ребят разве только излишней застенчивостью, запомнит все многотрудное, голодное, холодное, слезное, растянувшееся на тысячу дней и ночей, запомнит в делах, в словах, в жестах и с высоты зрелого возраста, поняв величие подвига, совершенного деревенскими женщинами в годы страшного бедствия, напишет:

Гордая моя мама! 
Горькая твоя доля 
Голову носить ниже 
Так и не научила.
Держишь ее — как надо: 
Дерзостью встретишь дерзость,
Вдесятеро заплатишь 
Людям за доброту.
К белым твоим сединам 
Бережно прикасаюсь, 
Будто бы это — боли, 
Собранные в жгуток,
Будто бы это беды, 
Те, что отбедовала: 
Густо — к одной — другая... 
Разбередить — боюсь.

«Боли» и «беды», как видим, обрели голос — причем хорошо поставленный, художественно выразительный и потому волнующий, впечатляющий. Стихотворение, процитированное выше,— почти самая высокая, самая щемящая нота этого голоса. В ней уже не только сочувствие всем женщинам-солдаткам, но и ясно различимая гордость за них — терпеливых, трудолюбивых и, увы, не знающих себе настоящей цены.
Не сразу пришла к этому торжественному и лаконичному, как гимн, стихотворению О. Фокина. Впервые оно увидело свет в книжке «Маков день», изданной в Архангельске в 1974 году. А ведь до этого был Литературный институт (1957 —1962) и десять с лишним лет профессиональной работы после института.
Но самые первые стихи написались раньше, по утверждению самой О. Фокиной, в возрасте восьми — десяти лет.
В самодельных альбомчиках (разрезанных поперек школьных тетрадях) они с братом, по-детски увлеченно, заполняли странички своими рисунками и стихами. Страсть к сочинению стихов со временем не угасла, она сохранилась на все школьные годы и даже на годы учебы в Архангельском медицинском училище (1952 —1956). Ну а когда юная Оля оказалась в Верхнетоемском леспромхозе, куда получила назначение после окончания училища, занятие это стало для нее просто душевной необходимостью: тоска по маме, первая любовь, красота дикой природы — все находило отражение в тех пусть еще неумелых, но искренних, отмеченных несомненным дарованием стихах.
Трудно объяснить, как талант (если он дан человеку) осознает сам себя, как прорезается в человеке (а может быть, просыпается подобно зародышу в зерне) потребность творчества. В одном уверен: не последнюю роль в этом пробуждении играет среда, или, говоря образно, воздух, которым дышит талант.
«Воздух», окружавший О. Фокину, был, что называется, крепко настоян на поэзии. Уточню: на народной поэзии. Ведь частушка, не говоря уж о песне,— это стихотворение, пусть не всегда совершенное с точки зрения техники, но — стихотворение! И надо признать, что среди этих стихотворений встречаются — и не редко — настоящие поэтические находки, а иногда просто-таки жемчужины! Кто их сочинял? Да вот такие девочки и сочиняли, как О. Фокина... Во всяком случае, ей, будущей поэтессе, впервые взявшейся за перо, были не внове ни рифмы, ни ритм стихотворения, ни размер: все это присутствует в частушке, а в северно-русской, как правило, четырехстрочной,— тем более. Да и во многих поговорках, пословицах, нередко зарифмованных,— тоже.
Однако волшебство поэзии, как и всякого искусства, одному наитию неподвластно. Нужна грамотность, не говоря уж о знании «секретов» ремесла. Но и этого мало: нужна еще высокая культура, которая включает в себя не только всестороннюю образованность, но и ощущение сопричастности судьбе своего народа, уважение его обычаев и нравов, понимание его души, особенностей его характера. Высокая культура дает поэту главное — способность расслышать свой голос. Это гарантирует ему оригинальность, непохожесть на других. Настоящий талант не может не быть непохожим — иначе это еще не талант, что-то другое, чему у литературоведов немало определений. Настоящий талант — это свой мир чувствований, представлений, убеждений, образов и звуков — одним словом, всего того, что дает нам, читателям, право сказать: у этого поэта свое лицо, свой голос.
Так вот, у О. Фокиной и лицо свое, и голос. Ни с кем в современной поэзии голос этот не спутаешь.
Наверное, О. Фокина рано или поздно расслышала бы себя, свой голос, если бы даже и не попала в Литературный институт. В России есть у кого учиться, от чьего факела перенять священный огонь Поэзии. О. Фокиной (да и одной ли ей!) первым озарил душу пушкинский факел, и не только озарил — зажег в ней ответный огонь. А случилось это в той самой послевоенной, обедневшей не только хлебом, но и обыкновенными школьными учебниками деревушке. Еще до школы выучившейся грамоте девчушке довелось на весеннем поле отыскать не совсем оттаявшую картофелину и, прежде чем положить ее в сумку, обтереть подобранным на полосе же листочком из незнакомой книги. Обтерла, но листочек не бросила, расправила, прочитала: «Прибежали в избу дети, Второпях зовут отца: «Тятя! тятя!» П. Точка». И ниже: «Глядь — поверх текучих вод Лебедь белая плывет: «Здравствуй, князь ты мой прекрасный!» П. Точка».
Девочка не знала тогда, что это был Пушкин. О нем она услышит позже. Но Поэзия в этот миг опахнула ее своим крылом, лишила покоя:

Не поднимать бы лучше 
Этих волшебных слов! 
Стали они меня мучить 
(Голоду, что ль, назло?), 
Стали звучать и биться 
Крыльями. Стали звать...

Прошли годы. Девочка повзрослела... Теперь она знала уже не только Пушкина, но и Лермонтова, Маяковского, Есенина... А самое главное, она знала Некрасова, ставшего, как она сама призналась в недавнем разговоре, богом для нее. Нет, она не молилась на него, она у него училась; училась безраздельной любви к родному народу, умению просто и в то же время душевно разговаривать с ним, помогать ему осознать в себе силу «неисчислимую», веру в лучшее будущее.
И вот молодая поэтесса в Москве, ходит по Тверскому бульвару, помнящему шаги Пушкина, с трудом привыкает к чуду, случившемуся с нею. А ведь это было действительно чудо: из затерянного в дремучих лесах поселка вдруг угодить в литинститутскую аудиторию. Слабо верила она, что такое может произойти. Еще меньше верила мать. Больше того, боялась. Об этом О. Фокина поведала в одном из первых своих московских стихотворений. Начинается оно с довольно прозаической строки: «Я вчера, уезжая учиться в Москву...»
Конечно, мать провожала дочку; провожала раздосадованная, не смирившаяся с дерзким ее намерением:

От холодного ветра тихонько дрожа, 
Мать мне руку дает, говорит: — 
Поезжай. Поезжай,— говорит,— но запомни одно: 
И Двине берегов не сравнять все равно. 
На одном берегу все песок да песок, 
А другой испокон и лесист и высок. 
И один каждый год заливает вода,
А другой под водой не бывал никогда,
Ты в низине родилась, в низине росла, 
И в низине б тебе поискать ремесла: 
На крутом берегу все дороги круты, 
Беспокоюсь, боюсь — заплутаешься ты...

Нелегко было противостоять этим наставлениям матери. Нужны были и смелость, и мужество, граничащие с дерзостью. Но ведь если бы они не брали иногда верх над благодушием, покоящимся на извечном смирении и самоуничижении, не было бы у нас ни Ломоносова, ни Кольцова, ни даже, может быть, Есенина и Шукшина и многих других крестьянских детей, прославивших Отечество своими деяниями.
И вот что любопытно: «низина», в которой росла О. Фокина, иными словами, ее «малая родина», очень скоро раздвинула свои горизонты, и поэтесса осознала себя жителем очень большого дома, имя которому — Россия. И хотя О. Фокина еще и пишет: «Но я — дитя моей реки, Озиминка из этой озими», однако мыслит уже крупнее, масштабнее. В подвижничестве матери, вдовы-солдатки и колхозницы, она видит теперь проявление характера всего народа, всех русских женщин. Именно с этих позиций пишутся все последующие стихи о матери, и перед нами во всем величии, под стать некрасовским «женщинам русских селений» предстает наша современница — в отсутствие мужа хранительница очага, но она же и ожесточившийся пахарь, неутомимый косец и жнец.

«Кость да жила — оно и сила!» — 
Так говаривали не раз 
Все, кто видел, как ты косила, 
Как не косят уже сейчас.
...Мужа в армию проводила... 
А кого повинишъ? — война! 
Жала, сеяла, молотила — 
За двоих, за троих одна. 
Не сломилась!..

Удивительно чистый, нравственно цельный образ русской крестьянки встает из стихов О. Фокиной о матери. Растя детей в тяжелейших условиях военной поры, она озабочена не только тем, чтобы не дать умереть им с голоду, она бережет их души от безверия, прививает им лучшие качества, какие усвоила от отца и деда сама: трудолюбие, совестливость, готовность к самопожертвованию ради общего блага. «Лучше до смерти работать!» — таково нравственное кредо крестьянки, на чью долю выпало быть свидетелем и соучастником и революции 1917 года (она родилась в 1902 году), и «великого перелома» 1930 года, и этой войны... Приученная с детских лет дорожить каждым колоском, каждым клочком травы, она не стала другой и потом, когда вступила в колхоз. Не изменилось и ее отношение к труду: всякое дело делать на совесть и до конца — это отвечало ее натуре, ее естественному душевному состоянию. Вкусен хлеб для нее лишь тот, что добыт честным трудом. Поэтому, когда она думает о счастье, она думает о приносящем радость труде. И мы ни на минуту не сомневаемся, что в строчках, написанных О. Фокиной: «Не было дня выходного Маме за семьдесят лет»,— нет и доли преувеличения.
Очень близкий к разговорному, почти натурально разговорный (если забыть о рифме и ритме), язык поэзии О. Фокиной настолько богат в смысловом значении, настолько ярок и многоцветен в значении художественном, а главное — настолько гибок, ловок, что, пользуясь им, поэтесса очень легко, непринужденно воссоздает речь своих героев — всегда образную, всегда наполненную с точки зрения и социальной, и нравственной. Широко этот прием использован ею и в поэме «Малина твоя».
Вот один пример. По случаю приезда из города старой подружки деревенские женщины наварили пивка, собрали застолье, разговорились:

Разговор пошел вокруг —
А чего? —
А пенсий!
Уж какая тут гульба,
Уж какие дроби!
Разгорелась похвальба,
Сколько кто заробил. 
Лучше песен голосят, 
Голосят — огонь гасят:
— Мне-то носят шидисят!
— У меня дак сорок — вся, 
Вот и держим порося.
— Мне-то восемьдесят!
— На житье хватает?
— Магазин сглотает, 
Хоть и втроерядку 
Денег: то нарядку 
Купишь, то колбаску,
То избе оснастку.

И далее:

— ...В городу-то как живешь? 
По деревне не тоскнешь?
— А чего ей тосковать? 
Хорошо живет, видать: 
Вишь, под платьем-то мяса-т 
Не вмещаются, висят.
...За водой тебе не нать, 
За дровами — тоже,— 
Только спи да деньги трать!
— А еще чего же!

Заметьте, ни словечка в этих отрывках о самих собеседницах— об их возрасте, внешних приметах, одежде, — а мы их все-таки видим! Видим, потому что слышим. «Порося», «нарядка» (одежда), «не нать» (не надо), «не тоскнешь» (не тоскуешь) - все это из лексикона старых деревенских женщин, уверенно, в соответствии с настроением, обращающихся с родным языком,— и отнюдь не ради того только, чтобы поковеркать слова, а чтобы повеселее, позабористей выразиться.
Вчитываясь в эту поэму О. Фокиной (да и в стихи тоже), вдруг начинаешь замечать, что автор смело заимствует из разговорной речи своих героев не только сами слова, меткие выражения, пословицы и поговорки, но еще и ее интонацию, музыку. Разумеется, это н е т а музыка, которая свойственна классически организованной стихотворной речи. Это музыка именно северно-русского говора, того самого, который в старинные времена усвоил и сохранил «скоморошьи» присказки и прибаутки, речитатив сказителей былин и заговоров, живой язык исполнителей сказок.
Скоморохи не были поэтами, но цену «красному» словцу знали, а умение сказать не только метко, остроумно, но еще и складно среди них, надо полагать, особенно ценилось.
Не отголоски ли скоморошьих «веселинок» слышатся вот в этой сцене, участники которой стар да мал — бабка с внуком, долгим зимним вечером забравшиеся на печь, чтобы скоротать время за сказкой, за нехитрой игрой («чем бы дитя ни тешилось — лишь бы не плакало»):

Поговорили. Поворожили.
— Жили да были, Были да жили... —
(Кто это? — Бабушка с внуком!)
...Ну-ка по-старому, ну-ка:
На печь — пластъю:
Вплотную к счастью!
На камешек сердцем —
Ужель не согреться?
Под голову — валенок,
Другое — и так.
Господи, славно-то!
«...Жил Ваня-дурак.
Печку любил,
За трубкой сидел,
На печке пил,
На печке и ел,
На печке и спал, конечно...
Пойдем-ка и мы на печку!
На пдлике — плачем,
На печке — заскачем!
Вот как! Вот как!

Печник Трошка — хожалый мастеровой, и не былинный какой, не сказочный, а живой, сегодняшний, говорит на тот же манер:

— ...Жизнь-то, Клаша, одна,
А одна, да — длинна, 
Поди, наживешься всяко,
Поди, приведется и плакать. 
Но ты стороны не ищи,
От хаты своей не бежи,
Живой уголь в пепле держи, 
На камешке слезы суши — 
Осилишь!

Удивительное свойство подобных стихов — подчеркну еще раз — выражать не только мысль, но и характер человека, и даже его внешний облик. Разве не встает перед нами из второго, например, отрывка этакий народный проповедник, повидавший на веку всякого — и доброго, и лихого, впитавший в себя великий нравственный опыт народа.
А вот женский характер — типичный характер расторопной деревенской бабенки, которая все умеет и везде успевает и не терпит тех, кто — по нынешним временам — привык и жить, и работать вразвалочку, не торопясь:

Времечка не наблюдаю, 
Просыпаюсь, чуть светает, 
И, накинув что придется, 
По росе бегу к колодцу...

Правя домашние дела, героиня стихотворения как бы размышляет вслух:

Во дворе покатым рогом
В дверь толкается корова, 
Погоди ужо, Пеструха, 
Подою тебя, доюху, 
Отпущу тебя на волю...

Но вот все дела переделаны. И как раз к правлению подошла машина, чтобы везти людей на работу. Женщина радуется: успела. Бежит улицей, платочек на голове поправляет, ворчит по привычке:

...А вон и женки: 
Вишь, повадились, пижонки, 
Ездить на луг день кажинный 
Все машиной да машиной! 
И пешком бы не ослабли... 
Ну-ко, где мои-то грабли? 
Эко в кузове-то тесно! 
Ну-ко, где мое-то место?

Нужно ли добавлять еще что-нибудь, дабы зримей предстала перед читателями эта расторопная крестьянка? В самом деле, угадывается, например, возраст ее? Несомненно: она из тех, кто поработал и в ту пору, когда на машинах в луга еще не ездили, их просто не было. И значит, она пережила войну, и скорей всего, вдовая, и знает цену времени... А что касается труда — то она всегда там, где трудно, умеет не только сама гореть на работе, но и зажечь других... Короче, она из тех, кто в другом стихотворении говорит о себе — и не сочтите, что только в шутку:

— Не кличь меня старухою,
Молоденъка я, вот!
Как новая —
Игровая!
Бедовая!
Медовая!
Одна беда —
Что вдовая...
Ой, не беда, что вдовая,
Зато на все готовая:
Что пар пахать,
Что лес валить,
Что стог метать,
Что пиво пить.

Порой кажется, поэтесса даже не замечает, что снова и снова говорит языком своих любимых героев — настолько она сроднилась с ними, настолько близки и понятны ей их образ мысли, их психология, их представления о жизни. Оттого стихи эти, как и сама разговорная речь, подчас не очень, что ли, правильны, в них не выдерживаются размеры, вместо рифм — нередко созвучия, не говоря уж о словарном составе этих стихов. В них то и дело попадаются словечки, которые в «правильных» стихах, пожалуй, и резали бы слух, вызывали желание заменить их другими, под тем предлогом, что от них сильно отдает просторечием, а сие литературному языку, как толкуют наши толковые словари, противопоказано. Однако при чтении стихов О. Фокиной такого желания не возникает. Слова эти полноправно живут в них, придавая им особую окраску, ту самую, без которой понятие «национальное своеобразие» — пустой звук. Вот несколько примеров:

— Вы не хмурьтесь, братовъя, 
Ведь со мною жить дивья!
— Люди-то в лес-от с кузовъем бегут.
— Давно тебя не видела, 
Стоскнулась — и покликал а...

Есть в этих стихах и «копотит» (вместо коптит), и «крыльем» (вместо крыльями), и «обаивал» (вместо уговаривал), и «надия» (надежда), и «утопель» (половодье)... Кстати, у т о-п е л ь — отличный пример народного словообразования! «У народа, у языкотворца», на сей счет поистине великий «талан»! Интересно в этом смысле и еще одно словцо, то ли услышанное поэтессой, то ли придуманное ею: тополь у нее хлопает «в листоши». Непривычное, но вполне приемлемое слово; сразу же вспоминается параллель: ладони — в ладоши; листья — в листоши.
При таком отношении к народной речи не выглядят неорганичными, чужеродными в стихах О. Фокиной и поговорки, и пословицы, и особенно — частушки. Герои ее стихов и поэм — да и сама она тоже — не раз и не два подкрепляют свою мысль, свое душевное состояние известными им частушками (а их у каждого, как поется в одной из них, «под завязку — два мешка»). Нередко, словно решив, что «хоть умри, а лучше не скажешь!».. О. Фокина кладет ладонь на струны собственной лиры и вписывает в стихотворение одну, две, а то и три частушки:

Я девчонок не обижу,
Я отвечу девочкам
Не примерами из книжек —
Старою припевочкой:
— Мне сказали про милого: 
Худенький да маленький! 
Посмотрю я на милого — 
Как цветочек аленький!
— Что же это за любовь 
К человеку вяжется: 
Некрасивого полюбишь, 
А красивым кажется!

Ритмика частушки, что называется, в крови О. Фокиной. И нет ничего удивительного в том, что она не одно стихотворение написала «под частушку», но они, эти стихотворения, отнюдь не стали поэтическими примитивами, они, как и другие, сверкают всеми самыми яркими, самыми отшлифованными гранями, присущими ее поэзии.

— Ох, не дуйся, молодая,
На свекровкину еду! 
Не жила ты, голодая,
Не знавала ты беду.
Где знавать — годочков мало, 
Родилась после войны, 
Ела, пела, загорала 
Возле батъкиной спины...

Даже откровенно полемическое стихотворение, в котором О. Фокина открыто и гордо излагает свое поэтическое кредо, написалось в этом же, естественном для нее ритме:

Свято верую, столица: 
Ты, конечно, разберешь, 
Где овес, а где — пшеница, 
Где полова, а где рожь.
Не подумаю рядиться
В чужеродное перо:
И в столице — все я жница,
И мое при мне добро.

Цитируя эти строки, я совсем не хочу сказать, что частушечные размеры преобладают в стихах О. Фокиной. Отнюдь нет: они свидетельствуют лишь о том, что, пользуясь и этими размерами, поэтесса умеет удержать стих на высоте, не опустить его до уровня ремесленнической поделки. Ну а когда ей надо заявить о себе в полный голос, высказать социально значимую, гражданственно высокую мысль, поэтическая речь ее обретает совсем иную стать, иную походку; и косо, скривив губу, вслед ей не посмотришь; наоборот — встрепенешься сам, выпрямишься, захочешь выравнять по ней и свой шаг.
Можно было бы привести много примеров, подтверждающих это.
Ну вот, о том же языке. Поэтесса понимает, что словарный запас великого русского языка необыкновенно богат, но душа... душа все-таки богаче! И потому:

Тысячелетьями еще 
Ему отыскивать сравненья, 
Чтоб стать на уровень с душой 
В священный час, ее волненья.

А сколько мудрой взвешенности, величавости, выстраданности в завете дедов и прадедов, изложенном в стихотворении «Храни огонь родного очага...», завершающем сборник.
Находит понимание, патриотический отклик в нашей душе и не менее искреннее признание поэтессы, сделанное ею в связи с распространившейся среди сверстников модой ездить по заграницам, жертвуя ради этого привязанностью к родному краю, а может быть, даже и конкретными делами ему во благо:

Мне рано, ребята, в европы 
Дороги и трассы торить:
Еще я на родине тропы 
Успела не все исходить.

К сожалению, не все пока радует ее в родном крае. Например, отношение людей к природе, в частности — к малой малости ее — к родничку, к безымянной речке. Может быть, к той самой, вокруг которой разворачиваются события в поэме «Малина твоя», а может, и к другой. В ту «речку росную 
Чуть свет — с копытами 
Бока навозные, хвосты немытые...». Да если бы только бока да хвосты!
Молодая женщина, вынужденная стирать-полоскать белье для детишек «в воде колодезной», сокрушаясь, говорит о речке такие слова: «Реки-то, милые, коснуться боязно! Там моют тракторы, Пасут бульдозеры».
Выслушав возмущенных таким отношением к речке женщин, не может молчать и сама поэтесса:

Спрошу я встречного 
И поперечного: — 
Зачем вы к реченьке 
Бесчеловечно так?
Зачем к себе вы так 
Неуважительно?

«Бесчеловечное», «неуважительное» отношение людей к окружающей природе ранит сердце О. Фокиной. Мы почти физически ощущаем его боль, читая стихи, посвященные так обострившейся в наше время экологической проблеме. Как и нам с вами, ей хочется верить, что Природа найдет в себе силы противостоять варварским действиям близоруких, живущих лишь сегодняшним днем людей, — очистится речка, оживет родничок. Она словно бы слышит голос его из-под земли:

«...Я не сдамся, я упорный,
И не зря зовусь ключом.
За других не поручаюсь,
За себя — не побоюсь:
Огорчусь, но не отчаюсь,
Тут засыплют — там пробьюсь».

Поверила. Уехала. А когда вернулась и в жаркий сенокосный день доверчиво склонилась над знакомым родничком, вдруг с ужасом услышала «то ли шепот, то ли крик»: «Не касайся, я отравлен!»
Очень сильна публицистическая струя в творчестве О. Фокиной. Открытая полемика с теми, кто отводит поэзии роль этакой жеманницы в кружевах и рюшках, которая не скажет слова в простоте, не ступит шагу не напоказ,— эта полемика не может не вызывать сочувствия у тех, кто ищет в поэте и мудрого собеседника, и деятельного борца, достойного подражания.
Предчувствую возражения: не вся поэзия в этом — в гражданственности, значительности социального содержания, в философских раздумьях о жизни. Есть еще такая область человеческого духа, как любовь. Едва ли найдется хоть один человек, у которого чувство это не было озарено — хотя бы раз! — радостным, желанным и в то же время мучительным огнем.
По мнению О. Фокиной: 

«С чувством сравнится 
Только пожар: 
Не заслониться, 
Не убежать!»

Дивясь всесокрушающей силе этого пожара, уже через годы, уже у остывших головешек, она все равно с волнением восклицает: «Ох и пылало! Было чему».
Не каждому поэту удается постичь и живописать архитектуру и музыку этого огня. Но если удается — благодарные читатели в долгу не остаются: они платят поэту своей признательностью, своей привязанностью, наизусть повторяя слова, которых не нашли сами, но которые точно выразили их чувства.

Не снились мне монастыри,
Безгрешных каменные латы,
А ты сказал и повторил,
В глаза мне глядя: — Как чиста ты!
Я, признаюсь, не поняла,— 
Что мысль твоя в себе таила,— 
Была ли это похвала, 
Иль сожаленье это было.

Однако небо любви в лирике О. Фокиной отнюдь не голубое только и безоблачное. Пожалуй, чаще под этим небом идут проливные дожди, чем светит солнце,— дожди долгих разлук, потом мучительных подозрений, потом безверия и горького разочарования:

Я не жду с тобою встречи, 
Ты же бессердечен, 
Ведь тебе любить-то нечем
И страдать-то нечем...

Сколько же надо было пережить, перестрадать, чтобы бросить в лицо когда-то любимому человеку («Ты был моей далью, Ты был моей высью...») такой жестокий укор! После него примирение уже невозможно. Трезв и холоден рассудок лирической героини. Любимый теперь для нее «как черный осколок Сгоревшей планеты». Сильный, трагический образ, рожденный не менее сильным душевным потрясением. И под конец, как приговор: 
«Его жалеют дети, 
А мне уже не жаль».
В одном не столь давнем стихотворении О. Фокина с сознанием огромной ответственности за дело, назначенное ей самой судьбой, написала:

И буду работать на совесть, 
Чтоб вышел с людьми разговор.

Второй стих здесь особенно примечателен: «Чтоб вышел с людьми разговор». Только ли желание взаимных откровений содержит он в себе? Нет, еще и веру в то, что ты будешь услышан, понят и принят.
Так оно на самом деле и есть. О. Фокину в деревне любят, потому что понимают. Понимают и ценят ее правдивость, ее искренность, усиленную сопереживанием, сочувствием. Немало поклонников у нее и в городах.
Лирические стихи О. Фокиной все чаще и чаще привлекают внимание композиторов, тяготеющих к народной музыке. И это тоже вполне закономерно.
Одну из своих книг О. Фокина назвала «От имени серпа». Если вспомнить, что на нашем государственном гербе — серп и молот, символизирующие собой союз рабочего класса и крестьянства, то станет ясно, что имела в виду поэтесса, называя так одну из важных для себя, к тому времени (1976 г.) итоговую, книгу.
Что и говорить — смелое название! Но в то же время вполне оправданное, точно выражающее идею книги. В нем не только выстраданное право на разговор от имени серпа, но и высокая цель — отдать весь жар души, весь талант возвеличению трудовых усилий серпа на ниве стремительно обновляющейся жизни.
Говорить от чьего бы то ни было имени всегда ответственно. Кроме смелости, тут надо, повторю еще раз, иметь и право. У О. Фокиной, я думаю, такое право есть! Она заслужила его не только тем, что родилась под сенью серпа, вместе с пахарями, сеятелями и жницами разделила все горести и радости военных и послевоенных лет, но и всем своим творчеством, каждой своей строкой. О ней с полным основанием можно сказать: поэт деревни. Узковато? Архаично? Ничуть не бывало. И я уверен, О. Фокина не только не оскорбится таким определением ее поэтической сути, а наоборот — примет его с гордостью! Кто-кто, а она-то знает, что все, что было со страной за эти годы, не миновало и деревню. Социальные, нравственные и культурные сдвиги, происходившие в ней после 1917 года, носили и носят поистине революционный характер. И запечатлеть их — большая честь для художника!

Источник: Викулов С. В. «…Чтоб вышел с людьми разговор» / С. Викулов // Избранное : стихотворения и поэмы / О. Фокина ; [ил. Н. Воробьева]. – Москва, 1985. – С. 3–18.