О. Фокина
Нас шарахает с борта на борт...
 

«Быт, оттачивая ум, душу сушит», — писала о своей жизни пражскому другу Марина Цветаева. Словно о нас, нынешних, подумала. Что-что, а быт тюкает нас в темечко без интервалов на обед. Где уж тут о душе заботиться! А ей, бедной, в сутолоке, в которой мы вертимся, за что зацепиться, на что надеяться, на какие основы опереться? Вот с этой «неприкаянной душой» и ткнулась я на разговор к поэту Ольге ФОКИНОЙ, хорошо помня прочитанное когда-то в одном из ее стихотворений: «Чтоб стать на уровне с душой в священный час ее волненья»...

— Давно, Ольга Александровна, не видно, говоря словами Маяковского, вашей фамилии в поэтической рубрике. Сегодня, когда открыты все шлюзы гласности и каждый норовит то ли выплеснуться, то ли выкричаться, молчание, что, тоже форма разговора? Вас не слышно, почему?
— Получила письмо от Сергея Викулова, и он о том же: почему не печатаетесь? Не знаю, что и отвечать: действительно, в журналы ничего не посылаю, даже не сажусь к письменному столу, а если стихи приходят — не записываю. Можно сказать, что сознательно отошла от поэзии. Не получается: землю попашешь — попишешь стихи. Занимаюсь земными делами. Добываю пищу насущную. Вчера выстояла одну очередь за мясом, другую — за десятком яиц. Года два назад была у меня в гостях Валентина Толкунова, походила по нашей голодной Вологде, посмотрела: что не бастуете, говорит? Тогда еще Москва держалась на пристойном уровне. Но вот приехала я недавно на пленум Союза писателей, и мне больно стало: сирота Москва, а всегда в нашем коренном сознании жила Москвой-матушкой.
Перетерпим, сказала я тогда Вале Толкуновой и вновь сегодня повторю — перетерпим. Повторю с надеждой, на которую мне дает право не только природный оптимизм, но и конкретное знание ситуации. Трудно, нестерпимо трудно, когда сам по себе живешь. А рядом с людьми...— на миру и смерть красна. Я вот что неожиданно открыла: наверху у нас — сплошная конфронтация, внизу же люди стали как-то роднее. Беда всегда объединяет, проявляет лучшие человеческие качества. Вроде бы и радоваться нечему, а я радуюсь, что народ стал открытее. И сама хочу быть мудрой, владеть своими страстями, не расходоваться по-пустому, охранять в себе чувство гармонии. Не то чтобы от всего отстранилась, нет, сердцем я в политике участвую, но не стихами. У нас ведь как, в политических виршах все стараются друг друга перекричать. Это не для меня. Того послушаешь, что слева,— прав. Да и тот, что справа, вроде тоже. Правды, я так думаю, много, но ведь истина одна. Я могу сказать свою правду, и мне кто-то поверит, но она на поверку не окажется истиной. Нас всех шарахает с борта на борт. А я больше всего боюсь насилия над умами, не хочу сорваться на крик. Пожила — подумала: середину надо держать, а то перевернемся.
Я живу с оглядкой на маму, хочу ориентироваться в самой непростой ситуации на людей земли. Они всегда держали достоинство. Наверное, в этом и спасение. Человек-работник твердо опирается на свою философию. Ты будешь распространяться мыслью на тысячу страниц, а он соединит все в одной строчке.
— Как это верно, народная речь — это когда ничего ни убавить, ни прибавить. Недавно шепталась ночью со своей старенькой мамой и под темноту дала слабину — пожаловалась, что, мол, невмоготу, дошла до дна, а она возьми да скажи: вот и хорошо, а теперь оттолкнись вверх. Прояснилось как-то все разом, от одного-то верного слова...
— Вот и я буду доходить до дна. Оно у меня понятно где — в Архангельской области, в Верхнетоемском районе. Деревню нашу зовут, как испокон веку повелось, Казенна, хотя официальное название ее Артемьевская. Его-то никто не вспоминает. А Казенна — от казенной. — Понимаю, откуда имя вашей книги, которое мне так нравится, «За той, за Тоймой».
— «Тойма», сказали мне, переводится как «дикая». Подходит: ведь я в чем-то язычница. Люблю природу, реку, бег на лыжах, костер, никаких излишеств. Умею радоваться малому. Недавно прочитала книжку про Сергия Радонежского и говорю дочери, вот видишь, и я, наверное, как бы живу по принципу: себе, что похуже. В том, что я состоялась человеком оптимистического, стойкого склада, не только гены повинны, но и жизненный ход, который задала мама. Сейчас все в религию ударились, а я так скажу, что моя религия — мама. Отец погиб на фронте, и нас с четырьмя братьями она поднимала одна. Получала в колхозе на трудодень сто граммов зерна, а он не каждый день вырабатывался. Бывало, младший братишка всю ночь голодный плачет, так уж она с ним изведется, что и мне невмоготу: ходила, собирала по деревне кусочки. В богатые дома не стучалась, заворачивала в те, что беднее. Пойду к Кристине, одинокой старухе. Она насыплет лукошко картошки, возвращаюсь гордая - и я семье помогаю. С детства все знаю, все умею, нет такой работы, с которой не справилась бы. Наши деревенские достоинство хранят, они-то от города и не очень зависят. Вот только очень жалею, что не успеваем мы своих ребят научить всему. Хотя я и старалась, вроде бы и по хорошим временам и без лишней надобности, своих детей по отношению к вещам строжить. Игрушек мы никогда не выбрасывали, мы их вместе — с моими Ингой и Санькой — ремонтировали. Они, и уже став взрослыми, привыкли радоваться тому, к чему в других семьях относятся, как к должному. Сын — он учится на физмате — купил на мой талон и свою стипендию сапоги, смотрю — поставил на полку, где у него гиря и гитара, и любуется. А я себя вспомнила. Каталь скатает валенки, я же все в старых бегаю, а с новыми в обнимку сплю. Так и перехо- дит — думаю, что и у детей будет то же — от мамы умение не потреблять, а зарабатывать радость. Она у меня внешне очень строгой была, мама. Когда я училась в Москве, всегда рвалась домой, поскорее бы на каникулы, но мама никогда свою радость не проявит — при встрече руку подаст, и никаких объятий, никаких там особых слов. Около двадцати книг у меня уже было, она же похвалила за одно-два стихотворения от силы. После медучилища перед Литинститутом я год отработала фельдшером в леспромхозе, и не однажды она мне про это вспоминала: фельдшером работала бы, больше пользы было б. Хотя стихи, сказки, загадки разные знала и очень любила. Буквально за месяц до смерти ее я спросила, помнит ли она свои любимые стихи, и мама прочитала от начала до конца: «Поздняя осень, грачи улетели...» Казалось бы, в такое тяжелое время, как послевоенное, она всегда вносила атмосферу сказки. Хотя и работала от зари до зари, мы, ее дети, никогда брошенными не были. Возит в колхозе целый день торф на поле. Намерзнется, уже затемно придет домой, быстренько ужин наладит и залезет на печку погреться. Мы свет не зажигаем, ждём, когда начнет мама сказки или загадки рассказывать. Они и сейчас нас отогревают. Сбегаемся в Казенну при первой возможности. Брат Николай там живет. Другой брат, Володя, — редактор районки... Вместе с детьми картошку сажаем-копаем, другие работы помогаем справлять. Моя Инга — она будущий филолог — жалеет своих девчонок-однокурсниц, которые не знают жизни деревенской. И, думаю, она права. По мне, соль вся там. Помню, однажды — у нас в семье все книгочеи - читала маме «Матренин двор» Солженицына. Восторгов она особенных мне не выразила, я и не очень-то поняла, как она рассказ оценила. Прошло уже много лет, и вдруг неожиданно мама меня спрашивает: а где писатель, который «Матренин двор» написал? Тогда и мы не особенно знали, где и что, но рассказала, что живет в Америке, очень уединенно, своим миром, живет нормально, хорошо. А моя мама мне на это говорит: «Да чего «хорошо» - какие бы ни были деньги, все равно не дома». Вот и для меня, ее дочери, самое главное место на свете — моя деревня. Я рвусь только на родину. Давно написались строчки в ответ на предложение ребят из обкома комсомола куда-то за границу поехать: «Мне рано, ребята, в Европы Дороги и трассы торить: Еще я на родине тропы Успела не все исходить... Твердящим, что много теряю, Одно беспечально скажу: «Не мыслю соперников краю, Которым живу и дышу». Строчки эти попались под руку Александру Иванову, и он написал пародию, где, помнится, были такие слова: «Вам правда, мадам, рановато, сидите в своих Вологдах». Я не обиделась — чего обижаться, если ты писал искренне, а кто-то этого не захотел понять, но за меня кровно оскорбились наши вологодские студенты. Они отправили Иванову свою пародию на его пародию. Зря, ведь каждый обретает себя в своем. Что, спрашивается, заставило молодую художницу Джану Тутунджан, коренную москвичку, уехать навсегда в Вологду? Глубочайшая симпатия к российской глубинке — свое. Она рисует деревенских старух, а на полях записывает, что они говорят. Джан — очаровательный человек; одна из близких мне душ.
— Хорошо, когда есть возможность общаться на уровне души. А с кем вы общались, допустим, вчера?
— Я засыпала вчера с Цветаевой. Потрепанный том, он у нас переходит из рук в руки: от меня — к дочери, от нее — ко мне. Я думаю, нет более искреннего поэта в нашей литературе двадцатого века. Даже в переписке с Пастернаком, когда они оба распахнуты друг другу навстречу, Пастернак уступает Цветаевой в искренности. И сможет ли кто-то в наши дни из поэтов до нее дотянуться? Прощаясь с Ольгой Александровной, я мысленно пожелала ей ее же словами: священного часа поэтического волнения, белого листа на столе, который заждался. А уже в Москве мне сказали, что пошла по стопам матери дочка Фокиной Инга, выпустившая свою первую поэтическую книжку. Ольга Александровна о том умолчала. О достоинстве в Казенне помнят из поколения в поколение. Умеют сказать, но умеют и помолчать...

Беседу вела Л. КИРИЛЮК