О. Фокина
Огонь родного очага 
Беседа с Ольгой Фокиной об истоках ее поэзии
 

Новый сборник поэтессы Ольги Александровны Фокиной «Полудница» открывается вот такими стихами: «Храни огонь родного очага, но не позарься на костры чужие! Таким законом наши предки жили и завещали нам через века: храни огонь родного очага!»
И хотя эти стихи из самых новых, самых последних, их можно вынести в эпиграф ко всему ее творчеству.
Она вошла в литературу спокойно и уверенно, как входят в знакомый с рождения дом. Рядом с другими, и старшими, и ровесниками, голос ее был прост и тонок. О других спорили, категорически что-то утверждая или отвергая. О ней не спорили и, к сожалению, мало писали. Но если сегодня самый трезвый и требовательный - критик окинет взором весь творческий путь Фокиной длиною в 20 лет, в довольно большом поэтическом багаже он не сыщет ни одной фальшивой ноты и отметит, с полным на то правом, верность своей теме и интонации, которая для нашего времени редка и особо дорога народной поэтике русского Севера.
Естественно, что и разговор наш начался тоже с воспоминаний о родной земле, с вопроса, когда пришло это неизбывное чувство родства.

— Теперь, не скрыв чего-то, на такой вопрос не ответишь. Очень уж личное это все. Но скажу другое: всю жизнь знаю, что я своей земле не чужая, и не было минуты, чтобы это чувство покинуло меня.
От многого такое состояние зависит. Прежде всего от отношения к самой земле. Может, в сравнении с другими краями и не больно богат наш Север, кормит и поит человека скупо. А когда я подрастала, к тому же и война была. Но сегодня со всем своим обретенным опытом могу сказать, что ничего в моей жизни не было красивее нашего леса, отраженного в Содонге, и ничего не было слаще земляники, которую я собирала младшему брату. И не припомню больше такого полного, радостного растворения в щедрости, чем тогда, когда собирала первые, редкие еще ягоды и не ела сама, даже не пробовала, а, накрыв в горсти, несла маленькому Володе. А после родства с землей должно быть теплое родство в семье. Моей матери 76 лет, у нее трое детей, и у каждого дом, надежный и крепкий. А она живет в родной деревне, в собственном дому. Изба и огород ухожие, и корову держит. Ни одного из моих братьев не потянуло в дальние края. Один в лесхозе работает, другой в райкоме партии, но в своем районе. Вот только я в Вологде, и хотя по нашим российским меркам 500 километров — разве дорога, разве расстояние, живу, как кочевник; каждую весну и каждую осень снимаюсь с места и еду, из дому — домой.
В деревню нашу добираться трудно: сначала на поезде едем, потом автобусом, потом еще на подводе. Для меня город Вологда свой — и местами, и характером, и говором. Научилась я жить городскими заботами, теперь вот депутат горсовета — и вникаю в жизнь горожан, и пытаюсь помочь в чем-то, что-то решить. А так рвусь весною в деревню, будто время остановится, лета не будет, если не поеду.
Стихов я в деревне не пишу. На покос хожу, корову дою, печь топлю, в огороде, в лесу пропадаю. А по вечерам скамейка у калитки становится источником последних известий: кто уехал, чей дом продали, кто у кого родился и как назвали... Здесь знают все про Вьетнам и про Чили и жалеют правых, сочувствуя в неизбывной печали, а виноватых судят собственной непримиримой правдой.
В работе ли, в разговорах я им — равная, я им — соседка, это единственно возможная всем нам жизнь. Только для меня она еще продолжится в стихах. Я их в Вологде запишу. Наверное, поэтому у меня и черновиков нет. Ни одного.
Как сложилось, так и в книжки идет.
— А вам никогда не хотелось покинуть эту землю, увидеть ее издали и затосковать по ней?
— Это я рано испытала. Ведь училась я в Москве, в Литературном институте. На улице, в метро оканье земляков своих услышу и иду следом и станцию свою проезжаю. Помню, ремонт у нас в институте был. Трое рабочих, уж в возрасте дядечки, что-то заспорили. Мама бы за такое слово чужого за чуб оттаскала, а мне за тем плохим словом свое почудилось, стою — слушаю, вот до чего!
Знаю не понаслышке, как тосковал в Москве, как домой рвался дорогой мне Александр Яковлевич Яшин. Мы с ним как-то в одном литературном вечере участвовали. Его-то любили все, знали. После вечера наперебой приглашают на машине подвезти, на такси. А он мне: пойдем-ка пешком на метро. Долго мы шли тогда, все про Вологду говорили. Слушает он меня, и такая печаль в глазах — не передать. Трудно он что-то жил тогда, тревога на сердце была. Но, видно, он знал: от всего родная земля исцелит. Потому и хотел в тот год пораньше уехать к себе на Бобришный, пока летние дороги не станут, по последнему снегу...
Человек должен жить дома, тогда ему хорошо. Наверное, поэтому так больно мне видеть заколоченный дом, брошенную деревню, одичавшую землю. Не отношусь я к жизни однозначно, нет. Вот Яшина вспоминаю. Его поколению историей назначено было собрать узелок да в дорогу отправиться, новую жизнь создавать. Не по дальним деревням индустрия и литература нарождались. На целину, на БАМ — надо. Но когда это надо, человек себя от родины по живому отрывает, память о ней хранит, и тогда тоска его деятельна. И его новый городской дом согрет родимым теплом.
А сегодня-то куда из наших деревень едут? Ведь самая что ни на есть работа здесь — в Нечерноземье. Все равно едут, жизнь почище ищут. На одном месте не поживется, на другое переедут. Равнодушие к родной земле в конце концов оборачивается равнодушием и к самому человеку. Нет уж, не хочу я на родной дом издали глядеть. Пусть минует меня чаша сия.
— Большое место в вашей поэзии отведено страждущей и стойкой женской душе. За этим, видимо, на только и не столько свое, сколько жизнь, память?
— О себе я, можно сказать, почти ничего не написала. А вот о женщинах, которых знаю и люблю, написала все, что написалось, но чувствую, что только самый краешек их судьбы тронула. Недавно получила письмо от матери. Про жизнь, про дела рассказывает да еще про то, что в магазине деревенском поскромнее с продуктами стало. А я бы, дальше пишет, ничего из продуктов колхозникам не продавала. На земле живут, пусть сами растят. Вот вам подход к важному делу! Сколько помню маму и женщин наших деревенских, вижу их в работе. Что говорить, нелегок труд крестьянский, каждому колоску не раз поклонишься, прежде чем из него каравай выйдет. Но ничего про усталость от них не слыхала. Так же, как, умея работать истово, до седьмого пота, они никогда не ударяются в пересуды о трудолюбии. В разговорах всегда завтрашние труды, завтрашние заботы обсуждаются. И все про поле да про ферму. Домашние хлопоты так и вовсе за труд не считаются. А у каждой ребятишек помногу, и редко кто человеком не выходит.
Посмотрите, как мать моя, как ее ровесницы век свой прожили, красоту рано поистратили, нарядными ни дня не походили, богатства не нажили, и через одну, а то и почаще, с середины жизни — вдова. Только и было радости, что, поясницы не щадя, одна другой в работе не уступали. А вот радостно прожитое помнят. И закономерно в них святое отношение к труду, как к самой жизни.
И все же мало я об этих же женщинах еще написала. И все мы написали мало. Однако упреков уже удостоились: мол, негоже деревенскую старуху чуть ли не в символ Родины возводить. Странно мне это слушать. И обидно. Да разве не они в лихолетье войны были той великой кормящей Матерью, что и солдат, и сирот обогрела и сохранила? Разве не их бескорыстием нынешняя жизнь длится? Нам бы от них, как самое золотое наследство, их душевную емкость перенять! Не было бы тогда на нашей земле равнодушных.
— И еще один вопрос. У вас в поэзии — свой голос. И небезынтересно ваше мнение о самобытности в современной русской лирике.
— Начну с Яшина. Он знал, что у него училась и жизни, и поэзии. Мне дорого и близко написанное им и неотделимо от него — человека. Такой простой пример. Он ни разу в своих стихах не написал «в доме», как это принято по грамматической форме. Он всегда писал «в дому». Он так говорил и именно этой грамматикой мыслил. Столько лет прожил в Москве, а ни своему внутреннему голосу, ни своему начальному представлению о красоте слова и человека не изменил.
Я не знаю, хорошо это или плохо, что Яшин, узнав всю Россию, мерил жизнь, свой народ и язык своего народа мерками родного села Никольского. Другие в сходных условиях менялись, а писали тоже в полную силу таланта. Я твердо знаю одно: свое слово в литературе появляется лишь в полном согласии меж собой и строкой. В лирике Яшина это согласие прозрачно.
Я люблю Василия Федорова, по поэтическому складу совсем не деревенского, за свой, как вы сказали, голос. За искренность в поэзии и дружбе, за откровенную доброту. За то, что пишет, как живет, — распахнуто, хоть в книжку свою, хоть в свой дом — любого пустит. Прав был Василий Федоров, говоря, что поэтов надо любить на расстоянии. Но в таком разговоре, хоть и больно, а должна вспомнить товарища своего Колю Рубцова. Первые же стихи поразили меня высокой, требовательной культурой слова, богатством слова, мелодии. Неужели никто не напишет на его стихи музыку для академического мужского хора... Вот откуда она в нем — эта трепетная, эта гулкая сила?.. Не могу я слышать, когда говорят о нем: «Жизнь не сложилась». Не увидели мы ее, не распознали и в том виноваты... А она сложилась, была и сколь щедрая, каким духовным огнем осветила все вокруг.
Вот получила на днях из Кирова первую книжечку поэтессы Татьяны Смертиной. Порадовалась я ее стихам, даже тому порадовалась, что она на фотографии в книжке такая красивая, гордая. И растревожилась, честно говорю. Очень силен в стихах фольклорный мотив, вся прелесть — в нем. А девушка нынче — горожанка. Сбережет свой внутренний голос — появится в нашей поэзии еще одно имя. А не сумеет — манера превратится в манерничание. Почему я говорю об этом с тревогой. Теперь модны стали разговоры о том, что надо идти к народным истокам. Я думаю, в них надо быть. Идти к ним так же невозможно, как всерьез мечтать о поэтическом конструктивизме. «Поэзия глуповата», — сказал однажды А. С. Пушкин. Я бы сказала — поэзия простодушна. И не надо рядить ее ни в ленты прошлого, ни в стальные опоры будущего. Она прекрасна такая, какая есть...

Источник: Огонь родного очага : беседа с Ольгой Фокиной об истоках ее поэзии / [вела] З. Горчакова // Советская Россия. – 1979. – 24 апр.