О. Фокина
Любовь моя, земля моя
 

Среди многих ярких поэтесс нашей страны Ольга Фокина, пожалуй, наиболее самобытна. Откуда она возникла, эта индивидуальность художественного восприятия? Несомненно, из постоянной связи с отчим краем и его людьми, внутренней близости с их задушевным настроем. Из той пожизненной преданности земле-кормилице, земле-матери, когда красота природы воспринимается прежде всего крестьянскими глазами и сердцем, когда великая сила земли осмысливается тружеником ее, воспринявшим вековую мудрость предков, работавших на земле и лелеявших ее. «Лелей лоскут земли!» — снова скажет поэтесса уже в зрелой поре своего мастерства.
Она родилась в деревне Артемьевской на юге Архангельской области. Окончила сельскую семилетку, училась в медицинском училище, стала фельдшером. После года работы вдруг («вдруг» было для всех, но не для нее) послала стихи в Москву в Литературный институт и письмо с просьбой принять ее. Была принята сразу же. Очень скоро вышел и ее первый сборник — первый из семнадцати изданных к сегодняшнему дню.
Сейчас Ольга Фокина — одна из самых известных в стране поэтесс, лауреат Государственной премии РСФСР имени Горького. Ей много пишут. На многих письмах такой адрес: «Вологда, Ольге Фокиной».
Вот что рассказала о себе Ольга Фокина:
— «Не дело это делать...» Так сказала мне мама, когда узнала, что я хочу поступить в Литературный институт, писать стихи. Она, пожалуй, и сейчас на том стоит. Была бы фельдшером, говорит, все, может, пользу людям приносила...
Я единственная из нашей большой семьи — у меня еще четыре брата, — кто рискнул жить городской жизнью. Но хотя у моей городской прописки уже солидный стаж — около четверти века, — связь моя с селом, тяга моя к деревенскому не слабеет. Да и странным было бы обратное: всему хорошему в себе я обязана деревне, все герои моих стихов — сельские люди. И хоть живу сейчас в Вологде, душой я всегда там, в Артемьевской, в доме мамы. Летом, как только у детей начинаются каникулы, мы и лишнего дня в городе не просидим. Для детей деревня — это речка, лес, грибы-ягоды, а для меня... Для меня эти три месяца — заряд на весь год. Они потом, месяцы эти, «весь год кормят»...
Когда приезжаю в деревню, никому нет интереса, пишу я или не пишу. Надо дело делать: и обед сготовить, и воды наносить. Мама у меня старенькая, а у брата и в колхозе дел хватает, так что я всю домашнюю работу на себя стараюсь взять, и тут уж не до стихов. Бывает, конечно, четверостишие какое появится, я его запомню — не запомню, запишу — не запишу, не это для меня главное. Главное: в душе, даже независимо от меня, какие-то зарубочки остаются, впечатления, запас и радостей, и огорчений, и размышлений о том, что вижу вокруг.
...Даже сравнивать нельзя нынешнюю нашу деревню с той, из которой я когда-то учиться в Москву уезжала. Те огромные деньги, которые страна выделяет на сельское хозяйство, и в нашем глухом углу (сто пятьдесят километров до ближайшей станции) дают свои видимые результаты. Рубятся новые избы. Построили новый детский сад. Клуб обновили. Выстроили новую животноводческую ферму — кирпичную. У колхозников нынешних и мебель самая модная, и мотоциклы, и машины, и телевизоры, и холодильники... Сравнить ли с тем, как раньше жили! К примеру, как мама моя жила?
Она у меня из бедной семьи, из многодетной. А замуж вышла тоже на большую семью. Лошади в отцовской семье не было, самые бедные полоски земли — фокинские. В общем, из худа да в худо вышла. Но главное, что согласие было у родителей моих. Отца я слабо помню. Что-то такое золотое, еще довоенное... Синие глаза отцовы — нежные, добрые... Он подбрасывает меня к потолку, потом подносит к огромной бочке, полной теплой воды (собрались, должно быть, мыть избу), и я радостно болтаю пятками в этой благодати... Еще помню: мать достает из печки горячие хлебы, отец отрезает ломоть, намазывает медом, дает мне. А вокруг — солнце. И на подоконнике, и на столешнице, на белой скатерке и на румяных хлебах... До сих пор снится мне запах того хлеба. И за всю жизнь не пробовала я, кажется, ничего более вкусного, чем тот ржаной ломоть, поданный мне рукой отца... Отец погиб на фронте в 1943 году. Мать нас, пятерых, одна поднимала-тянула. Младшему, когда отец погиб, месяца от роду не было, а старшему — четырнадцать лет.
Помню наш дом в ту страшную военную пору: березовая лучина, прокопченные стены, дым выедает глаза, а мы с братишками прячемся под кровать, где дыма будто бы поменьше. Помню иней на стенах. Помню маму в ту пору: исхудавшее лицо, иссохшие, изработанные руки, глаза погасшие... Помню и радость той поры: маме выдали в райцентре «Медаль материнства», а к медали — десять килограммов зерна.
Что тут говорить, голодным было мое военное детство. Голодным и холодным. Но я благодарна жизни за то, что оно было, и пусть оно было таким, голодным и холодным. Может быть, именно ему-то я и обязана тем, что пишу стихи. Мы в детстве и игры изобретали — великое множество их было. А когда сказок не хватало, сами сказки сочиняли. Старшие братья у меня все книгочеи были, всю сельскую библиотеку перечитали, ну, и я за ними... Помню первую книгу, поразившую меня, — Пушкин.

Ветер по морю гуляет 
И кораблик подгоняет. 
Он летит себе в волнах 
На раздутых парусах...

Помню восхищение свое: «Из чего же красота такая?» Из самых простых слов!..
Натура у меня была, должно быть, к мечтательности склонна. Любила (да и сейчас люблю) одиночество. Уйду в лес не с подружками, а одна. Ягоды собираю, напеваю что-нибудь... Те детские песенки, думаю, до сих пор во мне.
В письмах, которые получает Ольга Фокина, часто повторяется одна и та же тема: «Прочитав Ваши стихи, я словно бы снова на родине, на Севере моем побывал». Это пишут вологжане, архангелогородцы, почему-либо живущие сейчас вдали от родных мест. Русский Север живет у нее во всем — и в темах стихов, и особенно в языке, незамутненном, распевном, как говор северян. Он для многих непривычен, язык Фокиной (я не говорю «непонятен»), как непривычен для горожанина, скажем, вкус родниковой воды... Она в свой край влюблена, но значит ли это, что она смотрит на все вокруг одним лишь восхищенным взглядом? Совсем нет.
— Да, я повторю, даже сравнивать нельзя нынешнюю нашу деревню с той, которую я помню. И куда как легко работать стало в сравнении с прошлыми годами! Раньше, например, в сенокосную пору мама вставала в два-три часа утра; надо было успеть и обрядить корову, и хлеб испечь, и наготовить нам какой-нибудь еды на день, да еще успеть на дальний сенокос, километров за пятнадцать, пешком, конечно. А вечером, отработав, назад идти эти самые километры, немного вздремнуть и снова подниматься... Сейчас косят механизированные звенья, и даже в самую горячую пору никто в деревне уже в такую рань не поднимается...
Сейчас в деревне, я думаю, женщине жить не труднее, чем в городе. Хлеб — привозной, самим печь не надо. В избе — стиральные машины, газовые плиты. Заработки — особенно у механизаторов и животноводов — большие. Однако проблемы, конечно, есть. Особенно в такой деревне, как наша: больно уж в глухом углу живем. Уходят девчонки из нашего села. Техники в колхозе — с избытком, на любой механизаторский вкус. Парни остаются охотно, а вот невест порой большой недохват. Теперь, правда, настроения там другие. Несколько девчонок после школы пошли в доярки. Колхоз им постарался всевозможные условия создать: посменную работу, отличное общежитие с холодильниками, с телевизорами. Значит, новое дошло и до наших мест.
Среди этих девочек и двоюродная моя племянница. Я попросила ее вести дневник — попробую потом написать, в прозе ли, в стихах ли, о них. Я считаю это крайне важным. Потому что уверена: духовный, нравственный облик современного села в немалой степени зависит прежде всего от женщин. На них держится жизнь, и деревенская жизнь тоже. Должно быть, именно поэтому с некой тревогой слежу я, как рост благосостояния, благополучия начинает влиять на психологию наших крестьянок. Ч говорю о молодых, у которых обеспеченная жизнь порождает иногда негативные, на мой взгляд, настроения. Ну, например, то, что называют обычно «вещизмом».
Не подумайте только, что я не радуюсь тому богатству, что пришло в наши северные, искони бедные деревни. Женщины наши стали совсем другие, посмотреть на них любо-дорого. И держатся гордо, и выглядят красавицами, одеты по-современному, самостоятельны, к образованию, книгам тянутся, и разговор с ними совсем другой. Обо всем-то на свете они знают, ко всему-то у них интерес... Но я вот что заметила: обособленнее стали жить люди. Забывают порой и посиделки, и частушки, и хороводы... Жаль мне всего этого. Приходит большой достаток в нашу деревню. И я этому, конечно же, радуюсь. Но вместе с ним и что-то уходит из сельской жизни, что-то очень хорошее, и я этому огорчаюсь.
Ольга Фокина действительно очень любит деревню, деревенский уклад бытия. Но любит-то она прежде всего естественность этого уклада. И в людях ценит прежде всего именно эту черту.
— В детстве, когда убирали избу, моей обязанностью было мыть лавки и табуретку (единственную в доме), чистить рукомойник медный и самовар. Самовар и сейчас для меня словно живое существо, словно друг детства... Летом, когда приезжаю, я первым делом несу его на речку, как в детстве, тру песком. Он — будто лампа Аладдина: чистишь, и такие джинны воспоминаний из него! Впрочем, я не о самоваре... Самовары сейчас у всех электрические. Как в городе. И русскую печь теперь на Севере не в каждом доме встретишь — все больше паровое отопление или электрическое. Как в городе. В клубе — танцы, все больше на западный манер...
С другой стороны, все больше горожан тосковать начинают о многих чертах той жизни, с укладом которой некоторые сельчане так торопятся расстаться. В выходные дни горожане стремятся под сень лесов, толпами бродят по пригородам в поисках тишины или отрадного взгляду пейзажа. Те, у которых есть дачный участок, самозабвенно и восторженно копаются в земле, ликуют при виде проклюнувшегося росточка... Я вовсе не противопоставляю жизнь городскую жизни деревенской. Просто маятник, качнувшись некогда резко в одну сторону, не может качнуться и резко в противоположную — успокоится он, однако, как полагается, на золотой середине...
Верю, что все лучшее в деревенской жизни вернется. Как возвращаются сейчас к молодым, охрипшим от западных шлягеров, наши старинные песни. Как возвращается к людям, чьи глаза уже саднит от всяких абстрактных художеств, мудрое спокойствие фресок Рублева и Дионисия, глубина Рембрандта, жизнелюбие Рубенса — многих-многих истинных художников. Я подчеркиваю: истинных. Истина всегда естественна.

Источник: Любовь моя, земля моя / О. Фокина ; записал Г. Головин // Советская женщина. – 1981. – № 6. – С. 36.