И. Гринберг
Ближние просторы

Немалое счастье для поэта иметь прочную нравственную опору в окружающей действительности, быть связанным с глубинными слоями жизни, Ольга Фокина обрела эту опору, эту связь и ими дорожит... «Как же ты пахнешь, сырая земля! ...Как же ты тянешь, родная земля!..» — восклицает она, полная готовности «ломоть, отрезанный плугом, взять в обе руки и есть, не соля». Вот признание в любви, дышащее наивностью и милым лукавством! И тут же — серьезные, прямодушные слова, обращенные опять-таки к той, что стала основою трудовых и поэтических переживаний. «Что позабыто мной — разбереди, а сомневаешься в чем — исповедуй».
Это обращение к родной земле достаточно красноречиво и убедительно. Родимая почва лирических героинь Фокиной — поля, покрытые зрелыми колосьями, лес, таящий ягоды и грибы, речка с чистой водою – источник пищи не только телесной, но и духовной. Здесь она сеет и жнет, хозяйничает в поле и в дому, здесь созревают ее ум и характер. И, отличаясь этим от подруг по школе и по работе, она испытывает потребность переливать свои мысли и чувства в слово.
Вот тут-то и приходит пора строгого испытания: можно иметь самые добрые побуждения и намерения, но, увы, не располагать дарованием, необходимым для их воплощения. Можно даже научиться складывать рифмованные, уснащенные метафорами строфы, следуя правилам версификации, и все же не быть поэтом. Ритмизованная речь тогда оказывается не средством сближения людей, а некоей аморфной, бездейственной «конструкцией», не способной передать стоящую за ней реальность и не рождающей ответного отклика.
Ольга Фокина уже в первых своих книгах выдержала испытание. То, что было ею узнано, сделано, пережито, то, что сформировало ее характер, отношение к людям, к природе, к работе, получило образное инобытие, стало поэтической биографией.
Об этом, об удивительном превращении порыва, мечты в поэтический образ, она сама сказала увлеченно и точно:

Все мечты о тебе 
Стали строфами, 
Bсe стихи о тебе 
Стали песнями, 
И от песен моих 
Реки вздрогнули, 
И седые на них 
Льдины треснули.

Дорого стоит эта вера поэта в преобразующую силу слова, вера, опять и опять подтверждаемая и общим течением стиха и его «клеточками», «молекулами», «кристалликами». Чудесная история любящей и отважной души передана с убедительной пластичностью — ведь в этом «рассказе» мы находим и удивительное словосочетание — «сгинь-серебро» (о ледовом крошеве), и неожиданную характеристику — «в этом блеске-огне, в шуме-грохоте я с весной наравне! Милый, плохо ли?», и прямое, резкое «действие словом»: «Ты теперь далеко — я не выкричу, только взглядом всего тебя выхвачу», и, наконец, дерзкое, но оправданное проникновение в душу другого, дорогого человека: «Как стоишь ты в толпе в одиночестве, как на льдину тебе горько хочется...»
В стихотворении, открывающем цикл «Живой огонь» («Октябрь», 1977, № 1), Фокина сама определила свою родословную, сказав: «Мы пришли из некрасовских троек, из некошеных блоковских рвов». В строках этого цикла судьбы русских женщин былого, тяжкого времени описаны сурово и трезво, впрямую, безо всяких иносказаний. Но, ведя речь о совсем иной поре, свободной от уродств и бед минувшего века, Фокина не пренебрегает великолепным богатством, выработанным русской реалистической поэзией прошлого, находя и в народной песне и в классическом наследии нужные ей оттенки, интонации, метафоры, переплавляя и переозвучивая их.
Вот, к примеру, заводит она деловой разговор о тех добрых переменах, что совершаются вокруг нее, рядом с нею: «Ах, как строится нынче деревня! Метит в плотники каждый мужик». Она обозначает самый смысл происходящего: «Распечатали люди таланты, обнажили глубинную суть», подмечает вещные признаки, обнажает их скрытое значение: «И сосновые новые стружки у подножья белой стены — самолучшие детям игрушки, пенный гребень волшебной волны».
Как видим, без «волшебной волны» все-таки и тут не обошлось. Здесь заявляет о себе свойственное не одной Фокиной, но и ряду других наших поэтов стремление к соединению повседневного, житейского с необычным. Скрещения такого рода можно обнаружить у поэтов совсем не схожих — у Владимира Соколова и Леонида Мартынова, Юрия Кузнецова и Андрея Вознесенского, Юсгинаса Марцинкявичюса и Отара Чиладзе, Ивана Драча и Мариса Чакпайса; руководствуясь особыми целями, каждый из них делает это на свой лад и добивается результатов, отнюдь не повторяющих результаты другого. Ольга Фокина обращается к чудесному, должно быть, и потому, что в самом деле распознает, высматривает его в привычном обиходе, и потому, что оно — это «повышенное», мечтательное, летучее начало позволяет поэту особым образом внедряться в самую гущу житейских радостей и забот. Позволяет избежать докучно-приземленного воспроизведения быта.
К примеру, маленькая поэма «Печка-матушка» начинается строками, в которых крупным планом даны подробности вполне «прозаические»: «Здравствуй, печка-матушка в тараканьих пятнышках»... Далее появляется младенец, что «грыз, сосал, как сахар, глины комок», сообщается о том, как ставится чашка на «грядку» — «на длинный — от печи — брус, который от времени бус»...
Какое место занимает в стихах тот «пестрый сор»? Нередко он понапрасну перегружает строку, делает ее «информационной», «описательной»... Но приведенные детали в данном случае вынуты из стихотворения, отделены от образной системы, частицами которой они являются и которая цельно, динамично воссоздает и предметные черты скромного, но милого, «печного» житья-бытья («с ведром на приступке, щербинкой на трубке, с черной заслонкой, с картошкой в горшке, с полной солонкой на теплом шестке») и просвечивающую сквозь них жизнь людей, историю крестьянской семьи. То и дело описание переходит в песенку, драма в прибаутку, рассказ в заклинание, в наговор. И завершается стихотворение распевно, призывно, многозначительной шуткой: 

Дайте дорогу 
Прыгу-скоку
До потолоку! 
А окрепнет лобок, 
Так пробьем и потолок! 
Допрыгнем до крыши, 
А там — и повыше!

Да ведь это «повыше» — не что иное, как самообязывающее обещание, программа жизненная и творческая! О готовности поэта к ее осуществлению свидетельствует многое.
Например, желание по-разному «вести» свой стих. Только что мы услышали ликующий возглас: «Ах, этот ветер из Задвинья!» Следующее же стихотворение начинается спокойно высказанным, хотя и радостным наблюдением: «Эти огромные, эти прозрачные, только из света и воздуха — дни!..» А далее — сюжетное повествование о том, как «в маленькой деревушке, окруженной со всех сторон елками, да елушками, да голодным криком ворон», жила-была маленькая девочка, не знавшая Пушкина и не имевшая башмаков. Потом — прелестная песенка: «Был у меня соколонько весел да ясноглаз, там, где иному — полынья, этому — мост и наст». Потом — исполненные тревоги, недоумения вопросы: «Начало иль конец? Конец или начало?» И в заключение — размышление, обдумывание итогов, правда, совсем не финальных: «Всего-то и было: зима да весна да лета одна половина», обдумывание планов на будущее, ибо поэту «долго по свету еще колесить без права устать и разбиться»...
Ольга Фокина считает, что ей рано «в Европе дороги и трассы торить». И объясняет принятое решение: «Еще я на родине тропы успела не все исходить». Иными словами, отказываясь — пока? — от далеких странствий, поэт выбирает отнюдь не бездействие. Фокина знает и помнит: «исхожена самая малость». Именно «исхожена», а не «объезжена» и не «облетана»! Фокина, по ее собственным словам, не верит, что «вся современность в романтике сверхскоростей».
Надо ли доказывать, что способы передвижения по земле в творчестве — скорее всего вторичные признаки позиции поэта и ни в коем случае ее, эту позицию, не определяют и не исчерпывают. Каждому — свое! Стоит, однако же, помнить, что поэзии противопоказаны: в поездках — верхоглядство и суетливость, в домоседстве — замкнутость и близорукость.
Питательная среда Ольги Фокиной — северная деревня и ее люди. Вспоминая о том, какое значение серп имел во всей ее жизни, она испытывает счастье от того, что выступает «вновь от имени серпа», а «серп и колос — в крепком спае с теплым молотом герба». Метафору эту можно признать программной.
Поэт испытывает неподдельную радость, видя свою Отчизну строящейся, крепнущей, забывающей беды и печали прошлых лет. В стихотворной строке О. Фокиной немало сугубо «индустриальных», «городских» образов: «Ключ — как лед! А сердцу жарко. Брызги — как электросварка. Ключ, приваривай меня»... Или: «Белой ночи немое кино наполняется прежним звучаньем», Да, впрочем, и электросварка и кино давно уже стали «подробностями жизни сельской, колхозной!..
Гораздо важнее присутствие в книге таких стихотворений, как то, например, что посвящено туркменской поэтессе Огультач Оразбердыевой. «Ты в гости к себе пригласила меня. Мы вместе учились, и, значит, родня!» — так начинается оно. А вскоре становится ясно, что роднят обеих подруг очень многие и очень серьезные вещи. Вот как слушает русский поэт старую пластинку, «заговорившую» о тяжелом прошлом народов Средней Азии: 

...Туркменская песня,
туркменский язык, -
Подбитая птица, 
Задушенный крик. 
Не знаю туркменского я языка, 
Но черного диска чернее тоска. 
Так молит о влаге обугленный рот, 
Так просит о счастье
несчастный народ. 
Спасибо, пластинка! Я все
поняла... 
Как будто в пустыне одна
побыла.

Отзывчивостью, глубокой способностью сострадать чужому горю дышат эти строки, стремительно и прочно сближающие вологодские леса и пески Туркмении. И мы видим, как возникает в стихах Фокиной новая образная краска, как выступает на поверхность до поры не проявленное, но таившееся, ждавшее своего выхода благородное чувство. Здесь тоже дает себя знать уже ранее высказанная надежда — взлететь повыше.
В одном из самых привлекательных стихотворений книги Фокина с любовью разглядывает собранные ею и привезенные в город «девяносто камешков с берега Двины». Она знает: «С именем, с фамилией каждый камешек. Со своей повестью, штемпелем своим, радости и горести веют над любым», И все-таки сомневается, боится, вдруг ей скажут: «Извини! Галечник-камешничек, ничего — за ним...» Опасение это можно считать одновременно и необоснованным и полезным. В самом деле, Фокина владеет искусством высвечивания, раскрытия того смысла, что скрыт в повседневных трудах и переживаниях человеческих. Но поэтому необходима и постоянная тревога, неустанная забота о том, что еще ожидает приложения его усилий, что надо передумать и перечувствовать, выразить и утвердить. Готовность к новым работам — в характере Ольги Фокиной, в характере ее открытого, дружелюбного и доверчивого стиха.

Источник: Гринберг И. Ближние просторы / И. Гринберг // Литературное обозрение. – 1977. – № 5. – С. 29–30.