(d) КОНСТРУИРОВАНИЕ ЯЗЫКА
Тела действуют друг на друга материально, энергетически, а также
информационно. Результатом действия является изменение состояния. Если я
брошусь на землю потому, что кто-то крикнул: "Ложись!", то перемена моего
положения вызвана поступившей информацией; если же я упаду потому, что на
меня обрушатся тома энциклопедии, то изменение будет вызвано материальным
воздействием. В первом случае я не был вынужден упасть, во втором - был
вынужден. Материально-энергетические действия детерминированы, тогда как
информационные вызывают лишь изменения некоторых распределений
вероятностей.
Так по крайней мере все это, выглядит при очень нестрогом обобщении.
Информационные действия изменяют распределения вероятностей в границах,
установленных материально-энергетическими условиями. Если мне крикнут:
"Лети!", я этого не сделаю, даже если бы хотел. Информация будет передана,
но не претворена в жизнь. Она изменит состояние моего мозга, но не моего
тела. Я пойму, что мне сказано, но не смогу этого выполнить. Таким
образом, язык обладает аспектом операциональным и аспектом "дискурсивным"
(мыслительным). Будем отправляться от этого положения. Под языком будем
понимать множество состояний, выделенное из множества "всех возможных
состояний", то есть подмножество этого последнего множества, в котором
совершен отбор по принципу какого-то "нечто" (некоего X). Для данного
языка Х - это переменная, принимающая различные значения в определенных
пределах. О каком "подмножестве состояний" идет речь? Мы сэкономим немало
слов, обратившись к примеру. Иное такое подмножество, уже не языковое,
содержит всевозможные траектории тел в солнечной системе. Хотя множество
таких траекторий бесконечно, легко заметить, что они не являются
произвольными (невозможны, например, квадратные траектории). Тела ведут
себя так, словно на их движения наложены определенные
о_г_р_а_н_и_ч_е_н_и_я. Следуя Эйнштейну, мы говорим, что эти ограничения
налагает метрика пространства, обусловленная распределением масс.
Всевозможные траектории движущихся в системе тел, равно как и тел, которые
могут быть когда-либо введены в систему, - это не то же самое, что
упомянутое пространство с его ограничивающими свойствами.
Аналогично этому в лингвистике различают высказывания ("траектории")
и язык (нечто вроде "языкового поля"). Аналогию можно продолжить. Как
гравитационное поле ограничивает тела в их движении, так и "языковое поле"
ограничивает "траектории" высказываний. Подобно тому как любая
кинематическая траектория определяется, с одной стороны, метрикой поля, а
с другой - начальными условиями (начальной скоростью тела, направлением
движения), так и в формировании высказывания участвуют условия "языкового
поля" в виде семантико-синтаксических правил и "локальные краевые
условия", заданные диахронией и синхронией высказывающейся личности. Как
траектории тел не являются гравитационным полем, так и высказывания не
являются языком; но, конечно, если из системы исчезнут все массы, то
исчезнут и ограничения, накладываемые тяготением, и если умрут все люди,
владеющие польским языком, то исчезнут соответствующие
семантико-синтаксические правила, то есть "поле" нашего языка.
Напрашивается вопрос: каким же, собственно, образом существуют "поля"
- языковые и гравитационные? Это каверзный вопрос, связанный с
"онтологическим статусом" исследуемых явлений. Движения тел и речевая
артикуляция существуют наверняка, но точно ли таким образом они
существуют, как гравитация и язык? В обоих случаях - ответим мы -
применяются определенные формы описания, которые объясняют положение вещей
и позволяют делать предсказания (по отношению к языку - только
вероятностные, но не об этом сейчас речь). Описания эти мы, однако, не
обязаны считать категорическими, так как не знаем, сказали ли Эйнштейн и
лингвисты последнее, навеки нерушимое слово по этому вопросу (о тяготении
и о языке). Но это обстоятельство не прибавляет хлопот ни конструктору
межпланетных ракет, ни конструктору говорящих машин, по крайней мере как
онтологическая проблема, ибо для них обоих она является лишь технической.
Теперь в качестве модели представим себе распределение "всевозможных"
языков на шкале между двумя полюсами. Один полюс шкалы назовем
"операциональным", другой - "дискурсивным" (мыслительным). На этой шкале
естественный язык занимает место неподалеку от "мыслительного" полюса,
физикалистский язык получается где-то посредине, а язык наследственности
находится как раз на "операциональном" полюсе.
Различие между информационной и материальной операциональностью
состоит лишь в том, что результаты чисто материальных операций не
соотнесены ни с чем; иначе говоря, если происходит некое материальное
явление и можно считать, что роль "информационных" факторов в нем
абсолютно несущественна, то невозможно рассматривать данное явление как
"истинное" или "ложное", как "адекватное" или "неадекватное", ибо оно
попросту происходит, и все тут.
Каждое языковое высказывание можно рассматривать как определенную
управляющую программу, то есть как "матрицу преобразований". Результат уже
осуществленных преобразований может быть либо чисто информационным, либо -
вместе с тем - и материальным. Что же касается управления, то оно может
осуществляться внутри системы, когда одна часть системы (ядро яйцеклетки)
содержит программу, а другие ее части реализуют заданные преобразования.
Может происходить также межсистемное управление, когда, например, два
человека объясняются устно или письменно. Иногда лишь условно удается
установить, имеются перед нами две связанные системы или только одна, -
проблема по-своему серьезная, но в данный момент нас не интересующая.
Определенные высказывания, например содержащиеся в книге, управляют
процессами в мозгу читателя. Однако управляющие программы языка
наследственности детализированы абсолютно точно, а высказывания
естественного языка представляют собой программы, полные пробелов.
Оплодотворенное яйцо не противопоставляет группе хромосом, управляющей его
изменениями, какой-либо избранной им стратегии (хотя как целое оно может
проводить определенную стратегию по отношению к окружающей среде,
противодействуя идущим оттуда помехам). Адресат может выбирать стратегию
лишь тогда, когда приходящая программа не навязывает ему однозначно
требуемого поведения - когда, например, эта программа пестрит пробелами. В
этом случае программа требует пополнения, зависящего как от величины
пробелов, так и от "интерпретационных возможностей" адресата, которые
определяются его внутренней структурой и предшествовавшим
программированием. Читатель романа вынужден из-за недетерминированности
управления принимать стратегические решения на разных уровнях (решать, к
чему отнести отдельные фразы, целые сцены, композиции, слагающиеся из
сцен, и так далее). Стратегия обычно сводится к информационной
максимизации, а также организационной оптимизации (мы стремимся узнать как
можно больше и в наиболее целостном, связном виде). Восприятие текста
к_а_к программы, требующей дополнений в пределах допустимых вариантов
интерпретации, представляет собой лишь один из элементов нашего поведения,
построенного иерархически; ведь не затем же мы читаем, чтобы заниматься
стратегией сопоставления или упорядочения, а для того, чтобы что-то
узнать. Истинным результатом восприятия, в котором мы заинтересованы,
является увеличение информации. Решения о той или иной интерпретации и
всякие прочие управляющие действия семантико-синтаксического характера
обычно происходят на подпороговом уровне. Иначе говоря, "мысленное
дополнение фрагментарной программы" совершается таким образом, что оно
недоступно самоанализу. Сознание получает лишь конечные результаты этих
решений уже в виде информации, которую якобы совершенно непосредственно
несет нам текст. И только если текст труден, действия эти, доселе
автоматизированные, частично "поднимаются" в поле сознания, которое
включается в действие в качестве верховной интерпретирующей инстанции.
Происходит это у разных людей по-разному, поскольку "трудность" текста
нельзя измерить в одинаковой шкале для всех. Впрочем, полное понимание
многоэтапной работы мозга никогда не достигается интроспективным путем, и
недостижимость этого представляет собой один из кошмаров теоретической
лингвистики. Если продуктивность передачи оказывается неплохой, то есть
основные инварианты текста передаются, хотя сам текст как программа для
"информационной реконструкции" зияет пробелами, то это происходит потому,
что мозг "отправителя" и мозг "адресата" представляют собой гомоморфные
системы с высокой степенью функционального параллелизма, особенно если они
подвергались одинаковому предпрограммированию (в пределах одной и той же
культуры).
Формализация языковых высказываний направлена на максимальное сужение
полосы интерпретационного произвола. Формальный язык не допускает
альтернативных толкований, по крайней мере так должно быть в идеале. В
действительности оказывается, что эта полоса не равна нулю, поэтому
некоторые высказывания, однозначные для математика, не являются таковыми
для цифровой машины. Формальный язык реализует внемыслительным способом
(или по крайней мере "не обязательно мыслительным") чисто информационные
операции, представляя собой программу без пробелов, поскольку все его
элементы, а также правила их преобразований должны быть заданы explicite
уже вначале (отсутствие простора для "догадливости" адресата должно
воспрепятствовать применению различных интерпретационных стратегий).
Формальные высказывания - это разделенное на элементарные этапы
конструирование структур, которые имеют внутренние соотношения и лишены
соотношений внешних (соотнесений с реальным миром). Они не поддаются также
внешним проверочным тестам; истинность в чистой математике - не более чем
возможность непротиворечивого построения.
Операциональным - как в информационном смысле, так и в смысле
материальном - является язык наследственности. Этот язык столь подробен
потому, что генерируемые в нем "высказывания" подвергаются спустя
некоторое время "проверке" на "биологическую адекватность" с помощью
"естественных тестов" приспособленности живых систем, действующих в
природной экологической среде таких систем. Следовательно, "высказывания"
этого "языка" должны удовлетворять критерию "истинности" в его
прагматическом смысле: эффективность "операций" подтверждается и
опровергается в действии, причем "истинность" равносильна выживанию, а
"ложность" - гибели. Этим абстрактно-логическим крайностям в
действительности соответствует широкий сплошной спектр возможностей - ведь
"внутренне-противоречивые", то есть содержащие летальные гены,
"генетические фразы" вообще не могут завершить вступительную
(эмбриогенетическую) фазу своих операций, в то время как другие "фразы"
"опровергаются" лишь спустя длительное время, например на протяжении жизни
одного, а то и нескольких поколений. При этом исследование самого языка
наследственности, отдельных его "фраз" без учета всех "критериев
адекватности", которые содержит внешняя среда, не дает возможности
установить, осуществимы ли - и в какой степени - запрограммированные в
клеточном ядре операции.
В операциональном языке не появляются никакие "интеллектуальные",
"эмоциональные", "волевые" термины; точно так же нет в нем и общих имен.
Несмотря на это, универсальность такого языка может быть весьма
значительной; нужно учесть еще, что язык хромосом, хотя он совершенно
апсихичен и "внемыслителен" (он ведь не является наследием чьего-либо
мышления), однако же порождает в конце цепи управляемых им превращений
язык понимающих существ. Но, во-первых, в этом смысле "производный"
мыслительный язык возникает лишь на уровне целого человеческого коллектива
(отдельный индивидуум языка не создаст), а во-вторых, язык хромосом не
детерминирует возникновение мыслительного языка, он лишь делает подобное
событие вероятностно возможным. Чисто мыслительный язык реально нигде не
существует, но его можно было бы создать искусственно. Для этой цели
следует построить изолированные системы, являющиеся своего рода
модификацией лейбницевых "монад", обладающих определенными, меняющимися во
времени внутренними состояниями, которым сопоставлены их сокращенные
обозначения. "Процесс общения" состоит в том, что одна монада передает
другим обозначение своего внутреннего состояния. Монада понимает монаду,
поскольку ей "по внутреннему опыту" известны все состояния, о которых ее
могут информировать товарки. Напрашивается, конечно, аналогия с
субъективным языком самоанализа, на котором передаются состояния -
эмоциональные, волеизъявительные ("Хочу, чтоб мне было весело"),
интеллектуальные ("Мечтаю о радости"). Тем X, на основании которого
производится отбор "высказываний", в хромосомном языке является, как нам
уже известно, "биологическая адекватность" по отношению к среде. Что же
является таким Х для наших монад? Отбор названий идет по признаку их
адекватности внутренним состояниям и ничему более; поэтому чисто
мыслительный язык не может служить никакой цели в операциональном
понимании, как мы его определили. Разумеется, именно поэтому он и не
существует в таком "абсолютно одухотворенном" виде. Однако в зачаточных
формах, которым из-за скудости словаря и отсутствия синтаксиса не дано
права называться языком, он существует у животных. Поскольку биологически
полезно, чтобы одно животное (например, собака) ориентировалось во
"внутреннем состоянии" другого и поскольку таким состояниям сопоставлены
определенные формы наблюдаемого поведения, то с помощью своеобразного
"кода поведения" животные могут сообщать друг другу свои внутренние
состояния - страх, агрессивность, - причем это идет по каналам восприятия
в более широком, чем у нас, диапазоне, ибо собака способна учуять страх
или агрессивность, или, наконец, сексуальную готовность другой собаки.
Развитый чисто мыслительный язык (например, язык наших "монад") мог
бы создать также свою логику и математику, поскольку над элементарными
внутренними состояниями (если они не только переживаются в данный момент,
но и поддаются запоминанию) можно производить различные действия
(сложение, вычитание, исключение и так далее).
Заметим, что такого рода "монады" не могли бы возникнуть
эволюционным, естественным путем, однако если бы их кто-то создал, то
появилась бы возможность возникновения математики и логики без прямого
контакта с внешним миром (мы считаем, что монады не имеют никаких органов
чувств и подключены только друг к другу, например проводниками, по которым
идет прием и передача (высказываний "мыслительного языка").
Естественный человеческий язык является частично мыслительным, а
частично - операциональным. На этом языке можно сказать: "Меня мучает
головная боль", но чтобы понять эту фразу, нужно испытать боль и иметь
голову; можно сказать также: "Меня мучает боль утраты", поскольку язык
этот насквозь пропитан производными от внутренних состояний, которые можно
проецировать во внешний мир ("приход весны", "мрачное море"). Можно
создать в нем логику и математику и, наконец, можно реализовать с его
помощью различного рода эмпирические операции.
Между операциональным языком генов и обычным языком существует
следующее интересное соотношение. Язык наследственности можно (если не
сейчас, то хотя бы в идеале) выразить на естественном языке людей. Ведь
каждый ген можно так или иначе обозначить, скажем занумеровать
(естественный язык включает в себя математику вместе с теорией множеств).
Напротив, естественный язык однозначно передать посредством хромосомного
нельзя. Как мы уже отметили, язык наследственности не содержит никаких
общих имен или обозначений мысленных состояний. Но будь это только
диковинкой, об этом не стоило бы говорить. Однако это еще и весьма
поучительно. Некое хромосомное высказывание привело к появлению на свет
Лебега, Пуанкаре и Абеля 1. Мы знаем, что математические способности
предопределяются хромосомным высказыванием. Правда, нет никаких генов
"математического таланта" - в том смысле, что нельзя их перенумеровать и
выделить. Математическая одаренность предопределяется неизвестной
структурно-функциональной компонентой генотипа в целом, и мы не можем
сказать, в какой мере она уже заключена в зародышевой клетке, а в какой
содержится в общественной среде. Однако, вне всякого сомнения, среда
выступает скорее как "проявитель" таланта, нежели как его творец. Итак,
операциональный язык, не имеющий в своем словаре никаких общих имен, может
реализовать состояния, в которых появляются десигнаты этих имен 2.
Развитие, таким образом, идет от "частного" к общему, от менее сложного
состояния к более сложному. Дело, значит, обстоит не так, как если бы
операциональный язык генов являлся недостаточно универсальным орудием,
изучение которого мало что дает конструктору, коль скоро каждое
"высказывание", произносимое на этом языке, является "только"
самореализующейся производственной программой для конкретного экземпляра
данного вида и ничем более. Язык наследственности оказывается поразительно
"избыточным" в своей универсальности. Он служит орудием для
конструирования систем, способных выполнять такие задания, с которыми сам
их создатель (этот язык) справиться не может, хотя бы из-за нехватки
соответствующего словарно-грамматического аппарата.
Мы доказали, следовательно, что операциональная эффективность,
которую демонстрирует язык наследственности, выходит за грань,
установленную нашими формально-математическими исследованиями. Развитие
яйцеклетки не является ни "тавтологическим" процессом, ни "дедуктивным"
извлечением следствий из того "набора аксиом и правил преобразования",
который содержится в клеточном ядре.
Знаки наших формальных систем имеют всегда одинаковые свойства,
каждый символ Х и каждый символ О ex definitione и по необходимости ничем
не отличаются от любого другого Х или О, независимо от их вхождения в ту
или иную часть вывода. Напротив, "знаки" хромосомного языка не так
радикально ограничены в своих возможностях, поскольку за ними стоит вся
"потенция" реальной материи, а потому эти "знаки", то есть молекулы -
носители информации, в процессе эмбриогенетических превращений используют
все свойства, какие только можно "извлечь" из возникающих атомных
конфигураций.
В то время как всякая наша формализация идет по пути наивысшего
отвлечения, ибо только с помощью такого рода операций нам удается достичь
надежной инвариантности определений, эволюция идет по прямо
противоположному пути. Ведь хромосомное "исчисление предсказаний" не может
позволить себе никакой роскоши абстрагирования, поскольку оно развивается
не на бумаге, которая все терпит, а происходит в действительности, и
именно поэтому в нем должны быть учтены все, без исключения все состояния
материи, в которой этому исчислению приходится операционально проводить
информационное управление. В этом специфическом смысле можно сказать, что
своими зародышевыми клетками организм высказывает синтетические априорные
суждения - ведь подавляющее их большинство оказывается истинным (как мы
отметили, хотя бы в прагматическом смысле).
Однако критерии этой "истинности", или, точнее, адекватности,
оказываются изменчивыми, откуда, впрочем, и возникает сама возможность
превращения и эволюции видов. Для нас же наиболее существенным является
то, что и в сфере операционального языка, нераздельно слитого со своим
материальным носителем, отсутствуют критерии "истинности" или хотя бы
"действенности" высказываний. Ни мыслительный, ни операциональный язык не
могут ни появиться, ни действовать, если они не обусловлены и не
направлены внеязыковыми факторами. Критерии истинности, правильности,
наконец, эффективности языков лежат вне самих языков - в области
материальной Природы. Без этих критериев мыслительный язык, равно как и
операциональный, способен создавать чудища бессмыслицы, чему учат нас
сообща история письменности и естественная история видов.
Итак, лишь грядущим поколениям можем мы адресовать следующую, по
необходимости расплывчатую программу. Шкалу, упомянутую в начале этих
рассуждений, надлежит замкнуть наподобие круга. Возникновение
наследственной информации кладет начало процессу языкотворчества. Язык ее
операций - на первом, апсихическом уровне - это результат кумулятивного
накопления знаний, которые получены в результате "зондирования" методом
проб и ошибок всей территории, лежащей между физикой (в том числе
квантовой) и химией полимеров и коллоидных растворов определенного класса
соединений в узком интервале температур и энергий. По прошествии
нескольких миллиардов лет этот процесс приводит к возникновению - на
уровне общественных коллективов - естественного языка, частично
мыслительного, частично операционального. В свою очередь язык этот (дабы
выйти за формальные ограничения, которым он подчинен, и достичь тем самым
потребной для конструирования высокой точности) должен создать (с помощью
орудий, наделенных информационной автономностью благодаря размещению их во
внемозговых материальных системах) операциональные языки "второго
поколения". Эти языки - как бы мимоходом - перешагнут границу "понимания"
или "понятности", и такой ценой удастся, быть может, подняться на более
высокий уровень творческой универсальности, чем тот, первый, хромосомный,
где зародился весь этот бесконечный мир информационных превращений. Новый
язык словарно и синтаксически будет богаче обоих своих предшественников,
подобно тому как естественный язык богаче языка наследственности. Вся эта
эволюция представляет собой информационный аспект процесса возникновения
систем высшей сложности из более простых систем. О системных законах
подобных процессов мы не знаем ничего, поскольку физика и термодинамика
взирают пока что в "неприязненном бездействии" на явления, имеющие
антиэнтропийный градиент развития. А поскольку неразумно высказывать и
далее какие-либо суждения об этом столь темном предмете, самое время
умолкнуть.
1
Анри Лебег (1875-1941) - французский математик, один из создателей
современной теории функций вещественной переменной и, в частности, теории
меры и интеграла. Анри Пуанкаре (1854-1912) - французский математик,
известный своими работами в области топологии, небесной механики, в теории
функций и др. Нильс Хенрик Абель (1802-1829) - норвежский математик,
занимавшийся исследованиями в области теории функций; с его именем связаны
понятия "абелевы интегралы", "абелевы группы" и т.д. - Прим. ред.
2
Десигнат - объект, обозначаемый данным языковым выражением
(десигнатором). - Прим. ред.