(Виссарион Григорьевич) — русский критик, внук священника в селе Белыни (Нижнеломовского уезда Пензенской губернии) и сын лекаря, служившего в балтийском флоте; родился 30 мая 1810 г. в Свеаборге, где в то время жил его отец, переселившийся впоследствии (1816) на службу в родной край и получивший место уездного врача в городе Чембаре. Выучившись чтению и письму у учительницы, Б. был отдан в только что открывшееся в Чембаре уездное училище, откуда в 1825 г. перешел в губернскую гимназию, где пробыл 3½ года, но не окончил курса (в то время четырехлетнего), потому что гимназия не удовлетворяла его, и задумал поступить в московский университет. Исполнение этого замысла было очень не легко, потому что отец Б., по ограниченности средств, не мог содержать сына в Москве; но юноша решился бедствовать, лишь бы только быть студентом. В августе 1829 г. он был зачислен в студенты по словесному факультету, а в конце того же года принят на казенный счет.

Московский университет того времени еще принадлежал по своему характеру и направлению к эпохе дореформенной; но в нем уже появились молодые профессора, знакомившие студентов с настоящей наукой и бывшие предвестниками блестящего периода университетской жизни 40-х годов. Лекции Н. И. Надеждина и М. Г. Павлова вводили слушателей в круг идей германской философии (Шеллинга и Окена), вызвавших среди молодежи сильное умственное возбуждение. Увлечение интересами мысли и идеальными стремлениями соединило наиболее даровитых студентов в тесные дружеские кружки, из которых впоследствии вышли очень влиятельные деятели русской литературы и общественной жизни. В этих кружках Б. — и в годы своего студенчества, и позже — нашел горячо любимых друзей, которые ему сочувствовали и вполне разделяли его стремления (Герцен, Огарев, Станкевич, Кетчер, Е. Корш, впоследствии В. Боткин и др.). Поддаваясь влиянию носившейся тогда в воздухе философии и еще более — влиянию литературного романтизма, молодой студент Б. решился выступить на литературное поприще с трагедией в стиле шиллеровских "Разбойников", заключавшей в себе, между прочим, сильные тирады против крепостного права. Представленная в цензуру (состоявшую в то время из университетских профессоров), эта трагедия не только не была разрешена к печати, но и послужила для Б. источником целого ряда неприятностей, которые привели, в конце концов, к исключению его из университета "по неспособности" (1832). Б. остался безо всяких средств и кое-как перебивался уроками и переводами (между прочим, перевел роман Поля де-Кока "Магдалина", Москва, 1833). Ближе познакомившись с профессором Надеждиным, основавшим в 1831 г. новый журнал "Телоскоп", он стал переводить небольшие статейки для этого журнала и, наконец, в сентябре 1834 г. выступил с первой своей серьезной критической статьей, с которой, собственно, и начинается его настоящая литературная деятельность.

Эта критическая статья Б., помещенная в нескольких №№ издававшейся при "Телескопе" "Молвы", под названием: "Литературные мечтания. Элегия в прозе", представляет горячо и блестяще написанный обзор исторического развития русской литературы. Установив понятие литературы в идеальном смысле и сличая с ним положение нашей литературы от Кантемира до новейшего времени, Б. высказывает убеждение, что "у нас нет литературы" в том широком, возвышенном смысле, как он ее понимает, а есть лишь небольшое число писателей. Он с уверенностью высказывает этот отрицательный вывод, но именно в нем-то и находит залог богатого будущего развития: этот вывод важен и дорог, как первое сознание истинного значения литературы; с него и должны были начаться ее деятельное развитие и успехи. "У нас нет литературы, — говорит Б.: — я повторяю это с восторгом, с наслаждением, ибо в сей истине вижу залог наших будущих успехов... Присмотритесь хорошенько к ходу нашего общества, — и вы согласитесь, что я прав. Посмотрите, как новое поколение, разочаровавшись в гениальности и бессмертии наших литературных произведений, вместо того, чтобы выдавать в свет недозрелые творения, с жадностью предается изучению наук и черпает живую воду просвещения в самом источнике. Век ребячества проходит, видимо, — и дай Бог, чтобы он прошел скорее. Но еще более дай Бог, чтобы поскорее все разуверились в нашем литературном богатстве. Благородная нищета лучше мечтательного богатства! Придет время, — просвещение разольется в России широким потоком, умственная физиономия народа выяснится,— и тогда наши художники и писатели будут на все свои произведения налагать печать русского духа. Но теперь нам нужно ученье! ученье! ученье!..."

В этой первой своей статье, которая произвела на читателей очень сильное впечатление, Б. явился, с одной стороны, прямым продолжателем Надеждина, а с другой — выразителем тех мнений о литературе и ее задачах, какие высказывались в то время в кружке Станкевича, имевшем решительное влияние на развитие убеждений нашего критика. Надеждин, восставая против современного ему романтизма с его дикими страстями и заоблачными мечтаниями, требовал от литературы более простого и непосредственного отношения к жизни; кружок Станкевича, все более и более увлекавшийся направлением философским, ставил на первый план воспитание в себе "абсолютного человека", т. е. личное саморазвитие, безотносительно к окружающей нас действительности и общественной среде. Оба эти требования и были положены Б. в основу его критических рассуждений. Их горячий тон, страстное отношение критика к своему предмету остались навсегда отличительной особенностью всего, что выходило из-под его пера, потому что вполне соответствовало его личному характеру, главной чертой которого всегда было, по словам Тургенева, "стремительное домогательство истины". В этом "домогательстве" Б., одаренный крайне восприимчивой и впечатлительной натурой, провел всю жизнь, всей душой отдаваясь тому, что в данную минуту считал правдой, упорно и мужественно отстаивая свои воззрения, но не переставая, в то же время, искать новых путей для разрешения своих сомнений. Эти новые пути и указывались ему русской жизнью и русской литературой, которая именно со второй половины 30-х годов (с появлением Гоголя) начала становиться выражением действительной жизни.

Второе литературное обозрение Белинского, появившееся в "Телескопе" через 1½ года после первого (1836), проникнуто тем же отрицательным духом; существенная мысль его достаточно выражается самым заглавием: "Нечто о ничем, или отчет г. издателя "Телескопа" за последнее полугодие (1835) русской литературы". Но появление повестей Гоголя и стихотворений Кольцова уже заставляет критика надеяться на лучшее будущее: в этих произведениях он уже видит начало новой эпохи в русской литературе. Эта мысль еще яснее выступает в большой статье: "О русской повести и повестях Гоголя", за которой следовали статьи о стихотворениях Баратынского, Бенедиктова и Кольцова.

В 1835 г. Надеждин, уезжая на время за границу, поручил издание "Телескопа" Белинскому, который старался, сколько было возможно, оживить журнал и привлечь к сотрудничеству свежие литературные силы из круга близких к нему людей; по возвращении Надеждина, Б. также продолжал принимать очень деятельное участие в журнале до его запрещения (1836), которое оставило Б. без всяких средств к жизни. Все попытки найти работу были безуспешны; иной труд, кроме литературного, был для Белинского почти немыслим; изданная им в середине 1837 года "Русская грамматика" не имела никакого успеха; наконец, он заболел и должен был ехать на воды на Кавказ, где провел три месяца. В этом безвыходном положении он мог существовать только помощью друзей и долгами, которые были для него источником больших тревог. Это тяжелое материальное положение Белинского несколько улучшилось только в начале 1838 г., когда он сделался негласным редактором "Московского Наблюдателя", перешедшего от прежних издателей в другие руки. В этом журнале Б. явился таким же неутомимым работником, каким был прежде в "Телескопе"; здесь помещен целый ряд его крупных критических статей (между прочим, подробный трактат о "Гамлете"), 5-актная драма "Пятидесятилетний дядюшка или странная болезнь", после которой Б. окончательно убедился, что его призвание — только в критике.

В эту пору своей деятельности Б. находился под особенно сильным влиянием кружка Станкевича, — кружка, направившего теперь все свои умственные силы на изучение философской системы Гегеля, которая разбиралась до мельчайших подробностей и комментировалась в бесконечных спорах. Главным оратором кружка являлся М. А. Бакунин, поражавший своей начитанностью и диалектикой. Идя вслед за ним, Б. всецело усвоил одно из основных положений Гегелевского миросозерцания, именно, — что "все действительное разумно", — и явился страстным защитником этого положения в самых крайних логических его последствиях и особенно в применении к действительности русской. Б. и его друзья, можно сказать, жили в ту пору только одной философией, на все смотрели и все решали с философской точки зрения. То было время нашего первого знакомства с Гегелем, и восторг, возбужденный новизной и глубиной его идей, на некоторое время взял верх над всеми остальными стремлениями передовых представителей молодого поколения, сознавших на себе обязанность быть провозвестниками неведомой у нас истины, которая казалась им, в пылу первого увлечения, все объясняющей, все примиряющей и дающей человеку силы для сознательной деятельности. Органом этой философии и явился " Московский Наблюдатель" в руках Б. и его друзей. Его характерными особенностями были: проповедь полного признания "действительности" и примирения с нею, как с фактом законным и разумным; теория чистого искусства, имеющего целью не воспроизведение жизни, а лишь художественное воплощение "вечных" идей; преклонение перед немцами, в особенности перед Гёте, за такое именно понимание искусства, и ненависть или презрение к французам за то, что они вместо культа вечной красоты вносят в поэзию временную и преходящую злобу дня. Все эти идеи и развивались Б. в статьях "Московского Наблюдателя" с обычной страстностью, с которой он всегда выступал на защиту того, во что верил; прежняя проповедь личного самосовершенствования, вне всякого отношения к вопросам внешней жизни, сменилась теперь поклонением общественному status quo. Б. утверждал, что действительность значительнее всех мечтаний, но смотрел на нее глазами идеалиста, не столько старался ее изучать, сколько переносил в нее свой идеал и верил, что этот идеал имеет себе соответствие в нашей действительности или что, по крайней мере, важнейшие элементы действительности сходны с теми идеалами, какие найдены для них в системе Гегеля. Такая уверенность, очевидно, была лишь временным и переходным увлечением системой и скоро должна была поколебаться. Этому содействовали, главным образом, два обстоятельства: во-первых, жаркие споры Б. и его друзей с кружком Герцена и Огарева, уже давно покинувших теоретическое философствование ради изучения вопросов общественных и политических, и оттого постоянно указывавших на резкие и непримиримые противоречия действительности с идеалами, и, во-вторых, более тесное и непосредственное соприкосновение с русской общественной жизнью того времени, вследствие переезда Б. в Петербург.

Этот переезд состоялся в конце 1839 года, когда Б., убедившись в материальной невозможности продолжать издание "Наблюдателя" и бороться с увеличивающейся нуждой, вошел, через И. И. Панаева, в переговоры с А. А. Краевским, и принял его предложение взять на себя критический отдел в "Отечественных Записках". С болью в сердце оставлял он Москву и друзей своих, и в Петербурге долго еще не мог освоиться со своим новым положением: его первые статьи в "Отечественных Записках" (о "Бородинской годовщине", о Менцеле, о "Горе от ума") еще носят на себе "московский" отпечаток, даже усиленный, как будто критик хотел во что бы то ни стало довести свои выводы о разумной действительности до самого крайнего предела. Но действительность, при более близком знакомстве с нею, ужаснула его, — и старые вопросы, занимавшие его мысль, мало-помалу стали являться перед ним в другом свете. Весь запас нравственных стремлений к высокому, пламенной любви к правде, направлявшийся прежде на идеализм личной жизни и на искусство, обратился теперь на скорбь об этой действительности, на борьбу с ее злом, на защиту беспощадно попираемого ею достоинства человеческой личности. С этого времени критика Б. приобретает значение общественное; она все больше и больше проникается живыми интересами русской жизни и вследствие этого становится все более и более положительной. С каждым годом в статьях Б. мы находим все меньше и меньше рассуждений о предметах отвлеченных; все решительнее становится преобладание элементов данных жизнью, все яснее признание жизненности — главною задачей литературы. Вместе с тем, в служении обществу на поприще литературном и в воспитании общества путем литературным Б. видит теперь задачу всей своей деятельности. "Мы живем в страшное время, — писал он еще в 1839 году, — судьба налагает на нас схиму, мы должны страдать, чтобы нашим внукам легче было жить... Нет ружья,— бери лопату, да счищай с "расейской" публики (грязь). Умру на журнале, и в гроб велю положить под голову книжку "Отечественных Записок". Я — литератор; говорю это с болезненным и вместе радостным и горьким убеждением. Литературе расейской — моя жизнь и моя кровь... Я привязался к литературе, отдал ей всего себя, т. е. сделал ее главным интересом своей жизни..."

И в самом деле, "Отечественные Записки" поглощали теперь всю деятельность Б., работавшего с чрезвычайным увлечением и вскоре успевшего завоевать своему журналу, по влиянию на тогдашних читателей, первое место в литературе. В целом ряде больших статей Б. является теперь уже не отвлеченным эстетиком, а критиком-публицистом, беспощадно разоблачающим всякую фальшь в литературе, бичующим общество за отсутствие умственных интересов, за рутинные воззрения, узкий мещанский эгоизм, самодовольное филистерство, патриархальную распущенность провинциальных нравов, отсутствие гуманности и азиатское зверство в отношении к низшим, рабство женщин и детей под гнетом семейного деспотизма и проч. От литературы он требует возможно более полного изображения действительной жизни: "Свобода творчества (говорит он в одной из своих статей) легко согласуется со служением современности; для этого не нужно принуждать себя писать на темы, насиловать фантазию; для этого нужно только быть гражданином, сыном своего общества и своей эпохи, усвоить себе его интересы, слить свои стремления с его стремлениями; для этого нужна симпатия, любовь, здоровое практическое чувство истины, которое не отделяет убеждения от дела, сочинения от жизни".

Кроме ежегодных обозрений текущей литературы, в которых взгляды Б. высказывались с особенной полнотой и последовательностью, кроме статей о театре и массы библиографических и политических заметок, Б. поместил в "Отечественных Записках" 1840—46 гг. замечательные статьи о Державине, Лермонтове, Майкове, Полежаеве, Марлинском, о русской народной поэзии и ряд больших статей о Пушкине (1844 г.), составивших целый том и представляющих, в сущности, полную историю нашей литературы от Ломоносова до смерти Пушкина. Между тем здоровье Б., изнуряемое спешной журнальной работой, становилось все хуже и хуже: у него уже развивалась чахотка. Осенью 1845 г. он выдержал сильную болезнь, грозившую опасностью его жизни; срочная работа становилась ему невыносима; отношения с редакцией "Отечественных Записок" стали расстраиваться, и в начале 1846 года Б. совсем оставил журнал. Лето и осень этого года он провел вместе с артистом Щепкиным на юге России, а по возвращении в Петербург сделался постоянным сотрудником нового журнала "Современник", издание которого взяли на себя Н. А. Некрасов и И. И. Панаев, собравшие вокруг себя лучшие литературные силы того времени. Но дни Б. были уже сочтены. Не считая мелких библиографических заметок, ему удалось напечатать в "Современнике" только одну большую статью: "Обозрение литературы 1847 года". Усилившаяся болезнь заставила его предпринять поездку за границу (с мая по ноябрь 1847 г.), но эта поездка не принесла ожидаемого облегчения; Б. медленно угасал и 28 мая 1848 г. скончался.

Значение Б. и его влияние в нашей литературе было громадно и чувствуется до сих пор. Он не только впервые установил правильные понятия об искусстве и литературе и указал тот путь, по которому должна идти литература, чтобы стать общественной силой, но явился учителем и руководителем молодого поколения писателей, — нашей славной плеяды 40-х годов, все представители которой прежде всего и больше всего обязаны идейной стороной своих произведений именно Б. С восторгом приветствуя всякое вновь появляющееся дарование, Б. почти всегда безошибочно угадывал будущий путь развития и своей искренней, увлекательной и страстной проповедью неотразимо влиял на направление молодых деятелей литературы. Выработанные им теоретические положения сделались общим достоянием и в большинстве сохраняют свою силу до настоящего времени; а благородное и неустанное искание истины и высокий взгляд на просветительное и освободительное значение литературы останется навсегда дорогим заветом для новых литературных поколений.

А. Н. Пыпин, "В. Г. Белинский, его жизнь и переписка" (2 т., СПб., 1876); его же, "Характеристики литературных мнений" (гл. VII); Н. Г. Чернышевский, "Очерки гоголевского периода русской литературы" ("Современник", 1855, декабрь, и 1856); "Воспоминания И. С. Тургенева" ("Сочинения", X); Аполлон Григорьев, "Б. и отрицательный взгляд в литературе" ("Сочинения", I). Множество мелких статей биографического и критического содержания указано в книге А. Н. Пыпина и в Словаре Геннади. Собрание сочинений Б. вышло в 12-ти томах, М., 1859 г.; с тех пор было еще три издания.

П. М.

Оглавление