— журналист и профессор, род. 1 ноября 1775 г. в Харькове. Отец его, Трофим Демьянович Качони, был грек, выселившийся из Балаклавы и приписавшийся к мещанскому обществу г. Харькова. Рано лишившись отца, К. при помощи добрых людей был пристроен в Харьковский коллегиум, 13 лет кончил курс в этом среднеучебном заведении и поступил урядником в Екатеринославское казачье ополчение. Пять лет спустя он перешел в Харьковский губернский магистрат канцеляристом, но через два года (1795) опять вернулся в военную службу. Получив (1798) должность квартирмейстера, К. попал под суд по обвинению в недочете казенного пороха, но был оправдан. В 1799 и 1801 гг. он выступил в журнале "Иппокрена" с несколькими оригинальными и переводными статьями, написанными в духе тогдашнего сентиментализма. Сидя под арестом во время следствия, К. прочел сочинения Болтина, возбудившие в нем мысль о критической разработке источников русской истории. Вскоре по оставлении военной службы (1801) К. сделался известен гр. Алексею Кирилловичу Разумовскому и скоро поступил к нему библиотекарем. Получив место попечителя Московского унив., гр. Разумовский привез с собою К. в Москву и сделал его правителем своей личной канцелярии. С этих пор К. начинает усиленно работать для журналов. Из "Новостей русской литературы" (1803) он переходит в "Вестник Европы" (1804), только что оставленный Карамзиным для исторических занятий. Фактически, а с 1805 г. и формально, К. становится редактором-издателем "Вестника Европы", которым и заведует до его прекращения в 1830 г. (о К., как журналист, см. "Вестник Европы"). В 1805 г. отставной квартирмейстер получает ученую степень магистра философии, в следующем году становится доктором философии и изящных искусств, в 1810 г. экстраординарным, а в 1811 г. — ординарным профессором. До 1821 г. К. преподавал теорию изящных искусств и археологию, затем перешел на кафедру истории, статистики и географии и оставался на ней до введения устава 1835 г. (в 1830-1831 г. преподавал, сверх того, российскую словесность, а также всеобщую историю и статистику). Последние семь лет своей жизни К. занимал кафедру истории и литературы славянских наречий. Ясный и трезвый природный ум и деловитость, приобретенная на службе, не могли заменить К. школьной подготовки. При всей своей разнообразной начитанности он не мог сделаться самостоятельным ученым ни в одной из тех отраслей знания, которых ему так много пришлось переменить в течение своей профессорской карьеры. То же приходится сказать и о занятиях К. русской историей, его любимым предметом, к которому он всего охотнее возвращался. До назначения на кафедру русской истории его исторические статьи не носят никаких следов самостоятельного изучения предмета; он просто популяризирует Шлёцера и прилагает его общую точку зрения к суждениям о частных вопросах. Как последователь критического направления Шлёцера, он является противником националистического взгляда Карамзина и восстает против изображения прошлого в чертах современности. В 20-х годах К. начинает специальнее заниматься источниками русской истории. Под влиянием Нибура он ставит своей целью освободить историю от тех черт, которые внесены в источники позднее изображаемого в них периода и поэтому недостоверны. Древний период истории представляется К. состоянием полной дикости. Вслед за Шлёцером он подозревал и прежде, что древнейшая Русь не знала ни письмен, ни торговли и денежных знаков; но, исходя от этой мысли, К. идет теперь гораздо дальше Шлёцера. Свои собственные оригинальные рассуждения он основывает на неудачной догадке, что денежные знаки, упоминаемые в наших древних юридических и исторических памятниках ("Русская Правда" и "Летопись"), перешли на Русь только в XIII в., от более цивилизованной Ганзы ("О кожаных деньгах"). Из этой догадки К. делает смелый вывод, что и самые источники, употребляющие эту денежную систему, составлены не ранее ХIII в. Попытку доказать этот вывод ученым образом К. сделал в другом своем исследовании, о "Русской Правде". Здесь он доказывает, что ни законов, ни городских общин, которые могли бы издавать законы, не существовало до XIII-XIV в. не только в России, но и в остальной Европе. Окончательных своих заключений К. не решался договорить в названных ученых работах; но он излагал эти заключения на лекциях студентам. Вся древняя русская история баснословна, потому что источники этой истории подделаны не ранее XIII в. Выводы К. совпали с новыми идеями исторической и философской критики. Молодое поколение с жадностью ухватилось за эти выводы; слушатели развили его положения в ряде статей, напечатанных К.; имя К. на несколько лет сделалось чрезвычайно популярным (см. Скептическая школа). Популярность эта, однако, скоро прошла, так как по форме лекции К. были довольно сухи и монотонны, а по содержанию далеко не были тождественны с философскими идеями, которыми увлекалась молодежь. Наиболее талантливые из временных последователей К. печатно отметили разницу между "формальной" критикой Шлёцера, на которой остановился их учитель, и "реальной" критикой, вытекавшей из современного им мировоззрения. С той и другой точки зрения летопись можно было признать недостоверной; но "формальная" критика К. доказывала это тем, что летопись есть подлог, сделанный в XIII ст., а "реальная" критика лучших последователей К. выводила недостоверность памятника из самых свойств младенческого миросозерцания его автора. Летописные легенды они считали не "выдумкой", которую надо обличить, а "мифом", который требует объяснения. Одновременно с философской несостоятельностью основных принципов К. была обнаружена и научная ошибочность его ученых выводов — Погодиным и Бутковым. Некоторые из противников К. отвергали его выводы не только во имя науки, но и во имя патриотизма. В глазах К. составитель летописи был обманщиком; Погодин приглашал студентов молиться ему, как святому. Во имя авторитета седой старины должен был замолкнуть свободный голос критики. Замена научного вопроса вопросом о благонадежности отразилась на самом положении К. в университете: при введении нового устава министр Уваров перевел К. на кафедру славян. наречий, а кафедру русской истории отдал Погодину. Такой поворот дела обеспечил К. покровительство просвещенного попечителя Московского унив., гр. Строгонова; молодые профессора 30-х годов также относились к нему с почтительным сочувствием, но сочувствие это оставалось платоническим. Служебные привычки К. делали его совершенно неподходящим к общественной атмосфере 30-х гг., а по складу своих воззрений он оставался чужд новым литературным и философским идеям. К. умер 19 апреля 1842 г., сильно опустившийся и почти одинокий.

Биографические и библиографические сведения о К. см. в некрологе И. И. Давыдова, ("Московские ведомости", 1842, № 37, 9 мая); Геннади, "Справочн. словарь о русских писателях" (т. II); Н. П. Барсуков, "М. Т. К." ("Русская старина", 1889, октябрь); Вл. Мих. К. (сын М. Т.), "Мих. Троф. К. "("Русская старина", 1890, июнь); его же (более подробные данные), в "Библиографических записках" (М., 1892, №№ 4 и 5); В. С. Иконников, "Скептическая школа в русской историографии и ее противники" ("Киев. унив. известия",1871, №№ 9-11); А. А. Кочубинский, "Начальные годы русского славяноведения" (стр. 40-50, занятия К. славянством); Н. Барсуков, "Жизнь и труды М. П. Погодина" (passim).

Оглавление