— один из главных русских поэтов послепушкинской эпохи, род. 6 декабря 1820 г. в Рязани, сын чиновника; учился в местной гимназии, потом в Московском унив., где его товарищами были Фет и С. М. Соловьев. По окончании курса П. в качестве домашнего учителя провел несколько лет на Кавказе (1846—52), где был помощником ред. "Закавказ. вестн." и за границею. В 1857 г. женился, но скоро овдовел; во второй раз 1866 г. женился на Жозефине Антоновне Рюльман (скульптор-любительница, известная, между прочим, бюстом Тургенева, поставленным в Одессе). По возвращении в Россию он долго служил цензором в Комитете иностранной цензуры; с 1896 г. состоит членом совета Главного управления по делам печати. — В совокупности стихотворений П. нет той полной гармонии между вдохновением и размышлением и того убеждения в живой действительности и превосходстве поэтической истины сравнительно с мертвящей рефлексией, какими отличаются, напр., Гёте, Пушкин, Тютчев. П. был очень впечатлителен и к тем движениям новейшей мысли, которые имели антипоэтический характер: во многих его стихотворениях преобладает прозаичность и рассудочность; но там, где он отдается чистому вдохновению, мы находим у него образцы сильной и своеобразной поэзии. Типичные стихотворения П. имеют ту отличительную черту, что самый процесс вдохновения — переход или порыв из обычной материальной и житейской среды в область поэтической истины — остается ощутительным. Обыкновенно в поэтических произведениях дается готовый результат вдохновения, а не самый подъем его, остающийся скрытым, тогда как у П. он чувствуется иногда в самом звуке его стихов, например:

То не ветер — вздох Авроры

Всколыхнул морской туман...

В одном из первых по времени стихотворений П. как будто заранее очерчены область и характер его поэзии:

Уже над ельником из-за вершин колючих

Сияло золото вечерних облаков

Когда я рвал веслом густую сеть плавучих

Болотных трав и водяных цветов.

От праздной клеветы и злобы черни светской

В тот вечер наконец мы были далеко

И смело ты могла с доверчивостью детской

Себя высказывать свободно и легко.

И голос твой пророческий был сладок

Так много в нем дрожало тайных слез

И мне пленительным казался беспорядок

Одежды траурной и светло-русых кос.

Но грудь моя тоской невольною сжималась

Я в глубину глядел, где тысячи корней

Болотных трав невидимо сплеталось

Подобно тысяче живых зеленых змей.

И мир иной мелькал передо мною

Не тот прекрасный мир, в котором ты жила...

И жизнь казалась мне суровой глубиною

С поверхностью, которая светла.

"Пленительным беспорядком" отличаются произведения П.; есть в них и "траур" по мирскому злу и горю, но голова его музы сияет отражением небесного света; в ее голосе смешиваются тайные слезы переживаемого горя с пророческою сладостью лучших надежд; чувствительная — быть может, даже слишком — к суете и злобе житейской, она стремится уйти от них " за колючие вершины земли" "в золотые облака" и там "высказывается свободно и легко, с доверчивостью детской". Исходя из противоположности между тем прекрасным и светлым миром, где живет его муза, и той "суровой глубиной" действительной жизни, где сплетаются болотные растения зла своими "змеиными корнями", П. не остается (подобно Фету) при этом дуализме; не отворачиваясь безнадежно от темной действительности, не уходя всецело в мир чисто поэтических ощущений и созерцаний, он находит примирение между этими двумя областями в той идее, которая уже давно носилась в воздухе, но вдохновляла более мыслителей и общественных деятелей, нежели поэтов. У П. в самое художественное его настроение входит эта идея совершенствования, или прогресса. Хотя он не видит в истории тех определенных положительных идеалов (христианского царства), в которые верил Тютчев, но она не есть для него, как для шопенгауэрианца Фета, только "торжище развратной толпы", "буйной от хмеля преступлений": он слышит в ней "глагол, в пустыне вопиющий, неумолкаемо зовущий: о подними свое чело... чтоб жизнь была тебе понятна, или вперед и невозвратно... туда, где впереди так много сокровищ спрятано у Бога". Та безмятежно блаженная красота, которая открывается поэтическому созерцанию природы, должна будет открыться и в жизни человечества, как конец ее борьбе и тревогам; "верь знаменованью — нет конца стремленью, есть конец страданью!" Бодрое чувство упования на лучшую будущность внушается П. не одними "знамениями" природы, но и историческими переменами (напр. стих. "На корабле", напис. в 1856 г.). Надежды на спасение "родного корабля" поэт не отделяет от веры в общее всемирное благо. Широкий дух всечеловечности, исключающей национальную вражду, свойствен более или менее всем истинным поэтам; из русских он всех решительнее и сознательнее выражается, после А. Толстого, у П., особенно в двух стихотворениях, посвященных Шиллеру (1859 г.) и Шекспиру (1864 г.). Не примыкая к радикальным общественным движениям своего времени, П. относился к ним с сердечною гуманностью, особенно к жертвам искреннего увлечения (напр. стих. "Что она мне — не сестра, не любовница"). Вообще, храня лучшие заветы Пушкина, П."пробуждал лирой добрые чувства" и "милость к падшим призывал". — В ранние годы надежды поэта на лучшую будущность для человечества были связаны с его юношескою безотчетной верой во всемогущество науки:

Царство науки не знает предела

Всюду следы ее вечных побед —

Разума слово и дело

Сила и свет.

.......................................

Миру как новое солнце сияет

Светоч науки, и только при нем

Муза чело украшает

Свежим венком.

Но скоро поэт отказался от культа науки, познающей то, что бывает, а не творящей то, что должно быть; его муза внушила ему, что "мир с могущественной ложью и с бессильною любовью" может быть перерожден лишь "иною, вдохновляющей силой" — силой нравственного труда при вере "в Божий суд, или в Мессию":

С той поры, мужая сердцем

Постигать я стал, о Муза

Что с тобой без этой веры

Нет законного союза.

Вместе с тем П. решительнее прежнего высказывает убеждение, что настоящий источник поэзии есть объективная красота, в которой "сияет Бог" (стих. "Царь-Девица"). Лучшие и наиболее типичные из небольших стихотворений П. ("Зимний путь", "Качка в бурю", "Колокольчик", "Возвращение с Кавказа", "Пришли и стали тени ночи", "Мой костер в тумане светит", "Ночью в колыбель младенца" и др.) отличаются не столько идейным содержанием, сколько силою непосредственного задушевного лиризма. Индивидуальную особенность этого лиризма нельзя определить в понятиях; можно указать только некоторые общие признаки, каковы (кроме упомянутого в начале) соединение изящных образов и звуков с самыми реальными представлениями, затем смелая простота выражений, наконец — передача полусонных, сумеречных, слегка бредовых ощущений. В более крупных произведениях П. (за исключением безупречного во всех отношениях "Кузнечика-музыканта") очень слаба архитектура: некоторые из его поэм не достроены, другие загромождены пристройками и надстройками. Пластичности также сравнительно мало в его произведениях. Зато в сильной степени обладают они свойствами музыкальности и живописности, последнею — особенно в картинах кавказской жизни (прошлой и настоящей), которые у П. гораздо ярче и живее, чем у Пушкина и Лермонтова. Помимо исторических и описательных картин, и собственно лирические стихотворения, вдохновленные Кавказом насыщены у П. настоящими местными красками (напр. "После праздника"). Благородные, но безымянные черкесы старинного романтизма бледнеют перед менее благородными, но зато живыми туземцами у П., вроде татарина Агбара или героического разбойника Тамур-Гассана. Восточные женщины у Пушкина и Лермонтова бесцветны и говорят мертвым литературным языком; у П. их речи дышат живой художественною правдой:

Он у каменной башни стоял под стеной

И я помню: на нем был кафтан дорогой

и мелькала под красным сукном

Голубая рубашка на нем...

........................................

Золотая граната растет под стеной;

Всех плодов не достать никакою рукой;

Всех красивых мужчин для чего

Стала б я привораживать!..

........................................

Разлучили, сгубили нас горы, холмы

Эриванские! Вечно холодной зимы

Вечным снегом покрыты оне!..

................................Обо мне

В той стране, милый мой, не забудешь ли ты?

Хотя к кавказской жизни относится и личное признание поэта: "Ты, с которой так много страдания терпеливой я прожил душой" и т. д., но как итог молодости он вынес бодрое и ясное чувство духовной свободы:

Душу к битвам житейским готовую

Я за снежный несу перевал...

..............................................

Все, что было обманом, изменою

Что лежало на мне словно цепь, —

Все исчезло из памяти — с пеною

Горных рек, выбегающих в степь.

Это чувство задушевного примирения, отнимающего у "житейских битв" их острый и мрачный характер, осталось у П. на всю жизнь и составляет преобладающий тон его поэзии. Очень чувствительный к отрицательной стороне жизни, он не сделался, однако, пессимистом. В самые тяжелые минуты личной и общей скорби для него не закрывались "щели из мрака к свету", и хотя через них иногда виделось "так мало, мало лучей любви над бездной зла", но эти лучи никогда для него не погасали и, отнимая злобность у его сатиры, позволили ему создать оригинальнейшее его произведение "Кузнечик-музыкант". Чтобы ярче представить сущность жизни, поэты иногда продолжают ее линии в ту или в другую сторону. Так, Дант вымотал все человеческое зло в девяти грандиозных кругах своего ада; П., наоборот, стянул и сжал обычное содержание человеческого существования в тесный мирок насекомых. Данту пришлось над мраком своего ада воздвигнуть еще два огромные мира — очищающего огня и торжествующего света; П. мог вместить очищающий и просветляющий моменты в тот же уголок поля и парка. Пустое существование, в котором все действительное мелко, а все высокое есть иллюзия, — мир человекообразных насекомых или насекомообразных людей — преобразуется и просветляется силою чистой любви и бескорыстной скорби. Этот смысл сосредоточен в заключительной сцене (похороны бабочки), производящей, несмотря на микроскопическую канву всего рассказа, то очищающее душу впечатление, которое Аристотель считал назначением трагедии. К лучшим произведениям П. относится "Кассандра" (за исключением двух лишних пояснительных строф — IV и V, ослабляющих впечатление). В больших поэмах П. из современной жизни (человечьей и собачьей), вообще говоря, внутреннее значение не соответствует объему. Отдельные места и здесь превосходны, напр. описание южной ночи (в поэме "Мими"), в особенности звуковое впечатление моря:

И на отмели песчаны

Точно сыплет жемчугами

Перекатными; и мнится

Разрыдаться, только точит

Слезы, в чью-то дверь стучится

То, шурша, назад волочит

По песку свой шлейф, то снова

Возвращается туда же...

В позднейших произведениях П. явственно звучит религиозный мотив, если не как положительная уверенность, то как стремление и готовность к вере: "Блажен, кому дано два слуха — кто и церковный слышит звон, и слышит вещий голос Духа". Последнее собрание стихотворений П. достойно заканчивается правдивым поэтическим рассказом "Мечтатель", смысл которого в том, что поэтическая мечта рано умершего героя оказывается чем-то очень реальным. Независимо от стремления к положительной религии П. в своих последних произведениях заглядывает в самые коренные вопросы бытия. Так, его поэтическому сознанию становится ясною тайна времени — та истина, что время не есть создание нового по существу содержания, а только перестановка в разные положения одного и того же существенного смысла жизни, который сам по себе есть вечность (стих. "Аллегория", яснее — в стихотв. "То в темную бездну, то в светлую бездну" и всего яснее и живее — в стихотв. "Детство нежное, пугливое"). Кроме больших и малых стихотворений, П. написал несколько обширных романов в прозе: "Признания Сергея Чалыгина" (СПб., 1888), "Крутые горки" (СПб., 1888), "Дешевый город" (СПб., 1888), "Нечаянно" (М., 1844). Его юморист. поэма "Собаки" изд. в 1892 г. (СПб.). Сборники стихотв. П. "Гаммы" (1844), "Стихотв. 1845 г." (1846), "Сазандар" (1849), "Несколько стихотворений" (1851), "Стихотворения" (1855, "Оттиски" (1860), "Кузнечик-музыкант" (1863), "Разлад" (1866), "Снопы", (1871), "Озими" (1876), "На закате (1881) "Стихотворения 1841—85 г." (1885). "Вечерний звон" (1890). Полное собр. стихотворений П. изд. в 1896 г. в 5 т. Собрание сочинений изд. в 1860 г. в 3 т., в 1886 г. — в 10 т. Ср. о П. Белинский, "Сочин." (т. X); Добролюбов (т. III); Эдельсон, в "Библиотеке для чтения" (1864, № 6); Арсеньев, "Критические этюды" (т. II); Страхов, в "Заре" (1871, № 9); Кельсиев, во "Всемирном труде" (1868, № 9); "Историческом вестнике" (1887, № 5); Вл. Соловьев, в "Ниве" (1896, № 2 и 6); Я. П. Полонский, "Рецензент Отечественных Записок и ответ ему" (СПб., 1871, брошюрка); Евг. Гаршин, "Поэзия Я. П. Полонского" (СПб., 1887); Перцов, "Философские течения в русской поэзии".

Оглавление