Местом ссылки, или кандальным транзитом на протяжении многих столетий называл Вологду ее уроженец, замечательный писатель с трагической судьбой Варлам Тихонович Шаламов. "...Ссыльные, - писал он в автобиографическом произведении "Четвертая Вологда", - вносили в климат Вологды категорию будущего времени, пусть утопическую, догматическую, но отвергающую туман неопределенности во имя зари надежд... Как во всякой ссылке, в Вологде были свои драмы, свои вожди и пророки, свои шарлатаны".
Несколько эпизодов из истории вологодской ссылки, связанных кратким промежутком времени и общим сюжетом, несколько человеческих судеб попытаемся мы воссоздать на этих страницах. Все ли личности, о которых пойдет речь, подходят под эпитеты, вынесенные в заглавие? Нет, конечно. Да и трудно делать далеко идущие выводы из обстоятельств жизни небольшой группы ссыльных, ставших невольными жителями нашего города в 1911-1914 годах, в самый канун потрясших до основания страну событий. Впрочем, мы постараемся до конца проследить биографии этих людей, до конца, как правило, трагического. И хотя начало повествования будет безоблачным, в нем сразу же возникнет сумрачная тень будущего "вождя народов", разделявшего в то время вологодскую ссылку со своими грядущими жертвами...
"Мне сразу вспомнился Эльбрус..."
Неплохое это было место в дореволюционной Вологде - кавказская виноторговля в доме Смекаловой, что на бывшей Московской улице. Вот что сообщали о нем газеты: "Кавказский погреб-ресторан "Эльбрус". Русския, кавказския виноградныя вина распивочно и на вынос. 1 бутылка вина от 25 к., 1/4 ведра от 1 р. 15 к. и дороже. Приготовляются кавказский шашлык и другия кушанья. Имеются отдельныя кабинеты. Торговля производится до 1 часу ночи...". В феврале 1912 года жандармский агент наружного наблюдения (филер) зафиксировал посещение "кавказского погреба" ссыльным Иосифом Джугашвили, "Кавказцем", как окрестили его жандармы. Был Коба не один; приметы его спутника, тщательно описанные в филерском донесении, скорее всего указывают на Григория Орджоникидзе, как раз в эти дни посетившего Джугашвили-Сталина в Вологде. Что ж, повод к радости был: Орджоникидзе привез весть о состоявшейся недавно Пражской конференции и о том, что он, Коба, стал теперь членом Центрального комитета партии "нового типа". Сталин вскоре из очередной своей ссылки бежал; ценителем кавказских вин оставался он, впрочем, и в кремлевские свои годы.
Такое начало могло бы стать завязкой совсем другого сюжета, но нам придется вернуться к дому, где размещался погреб-ресторан. Меняя свой облик за восемь десятилетий, сохранился бы он и до сего дня под номером 44 на нынешнем Советском проспекте, будучи долгие годы жилым, а затем и вовсе нежилым, если бы не сгорел в апреле 1992-го.
И посещение будущим генералиссимусом было не единственным любопытным эпизодом в его истории.
"Какого случая лишили Вы нас лишний раз взобраться на вершины Эльбруса!" - восклицал не увлекавшийся в общем-то горными восхождениями мэтр партийной журналистики, литературной критики и дипломатии Вацлав Вацлавович Воровский в письме своим молодым друзьям, - рассказ о них еще впереди, - сетуя, что слишком поздно узнал об одном из радостных в их жизни событий. Острослов Воровский, конечно, отлучался, вопреки полицейскому надзору, из Вологды - но не в горы же Кавказские?! Нет - речь здесь все о том же "кавказском погребе".
"Мне сразу вспомнился Эльбрус и ряд черкешенок с кувшинами...", - напомнит друзьям по другому поводу интерьер погреба Воровский. А группу ссыльных социал-демократов, иногда встречавшихся там, шутливо станет называть в той же переписке "вологодской фракцией эльбрусцев". Кто ж был среди них?
Большинство - из Одессы, из одесского социал-демократического подполья. Вот Борис (Берель) Богданов - о нем мы тоже еще расскажем. Воровский, сам ставший одесситом уже в зрелые годы, шутливо называл его "ликвидатором". Сейчас, когда мы перестали штудировать "историю КПСС", "партийное" значение этого слова подзабылось - им обозначались противники нелегальной партийной работы.
Саронт Владимир Израилевич (Срулевич). Служащий одного из одесских банков, социал-демократ. Прозвище среди "эльбрусцев" - Вово. "На нас (здесь и далее мы продолжаем цитировать вологодские письма Воровского - Л. П.) всех вечно обижен за "нетоварищеские" отношения и свободное время проводит вне пределов колонии, но неизменно в обществе девиц (кстати сказать, адски неинтересных). Однако от времени до времени появляется в нашем обществе и тогда, как ни в чем не бывало, поет одесские куплеты и отпускает одесские остроты (в 101-й раз)".
Венгеров Всеволод Семенович. Студент-юрист, был членом Петербургского комитета РСДРП. По амнистии уехал из Вологды в марте 1913 года. Ему ("нашему известному адвокату") и его жене Анне Петровне ("прекрасной даме", "добродетельной и жестокой женщине") и адресованы исполненные галантности письма Воровского.
Перес Борис Самойлович. Член Одесского, а затем Петербургского комитетов РСДРП, большевик, митинговый оратор и литератор. Прозвище - "Дон Хосе Перес". "Изучает упрямо римское право... По-видимому, впал в мистицизм и богоискательство, ибо лето провел подле какого-то монастыря". (Речь скорее всего идет о Корнильево-Комельском монастыре близ Грязовца). Спустя годы Перес вспомнит, как часто он и его вологодские друзья становились объектами острословия Воровского, и напишет: "Истинным наслаждением была беседа с Вацлавом Вацлавовичем.., всегда содержательная и интересная, пронизанная, как лучом, меткой шуткой Воровского...". И добавит еще: "Темы бесед часто далеко уходили за рамки политики и экономики".
Одаривая шутливыми прозвищами товарищей, Воровский и себя не забывал, называясь "твердокаменным большевиком" (и эту фразу тогда уже учились произносить без иронии), а также различными вариациями этих двух слов. Кстати, некоторые свои вологодские письма Воровский подписал псевдонимом "Большаков".
Заходили на огонек и прочие. Ссыльный Огородников. "Изредка неожиданно появляется среди нас и тогда молчит и улыбается так же загадочно, как и на вершине Эльбруса". "Новых элементов прибыло: 1) из Яренска Файнштейн - очень милый парень... 2) из Усть-Кулома Шутко... тоже парень подходящий и любит красоты Кавказа". "Милый парень" добился разрешения на переезд в Вологду для венчания по иудейскому обряду ввиду отсутствия в захолустном Яренске раввина; невеста же "парня подходящего", Нина Фердинандовна Агаджанова, будущий автор сценария "лучшего кинофильма всех времен и народов" "Броненосец "Потемкин", находилась в ссылке в Великом Устюге, туда и стремился только что вышедший из вологодской тюрьмы жених. Кирилл Иванович Шутко, бывший уже к тому времени членом ряда социал-демократических комитетов, связным партийного центра большевиков, впоследствии станет одним из организаторов советского кинематографа и теоретиком киноискусства. Что же касается Абрама (Авраама) Моисеевича (Мойше-Менделевича) Файнштейна, то это достаточно колоритная личность, и с ним связан любопытный вологодский эпизод. Разменяв уже четвертый десяток, он изъявил желание подвергнуться при местной мужской гимназии испытаниям на аттестат зрелости, подав об этом прошение губернатору. Каково же было удивление последнего, когда вологодские жандармы доложили ему, что Файнштейн, по их сведениям, - "кандидат прав юридических наук Парижского Университета". Выяснилось также, что соискатель аттестата зрелости не только преуспел в социал-демократической агитации, но и был связан "с известным анархистом Овсеем-Меером Таратутой". Да и в ссылке "ведет обширное знакомство среди поднадзорных и лиц крайне левого направления и не оставляет активной деятельности". Ради избавления учеников гимназии от знакомства с таким субъектом в прошении было отказано.
После амнистии по случаю 300-летия династии Романовых "эльбрусцы" начали разъезжаться. Воровский - Венгеровым:
"...С Вашими отъездами печаль и тоска царили в Вологде. Нет больше Эльбруса... прежние группировки расстроились, новые еще не образовались, так что публика живет в разброде. "Распалась связь времен". В конце 1913 года он писал уже из подмосковного Богородска, где нашел временное пристанище: "Если бы здесь еще была наша вологодская компания и Эльбрус...!"
История шла своим чередом. Следующий год принес большую войну и "сухой закон". Погреб-ресторан был преобразован в кофейню-столовую...
"Писатель по специальным вопросам"
Давайте перелистаем старые подшивки журнала "Северный Хозяин", издававшегося в предреволюционные годы Вологодским обществом сельского хозяйства (ВОСХ). Примерно с середины 1912 года со сдвоенного 11-12 номера (журнал выходил дважды в месяц) в нем появляются статьи, подписанные необычной фамилией "Элич". Похоже, псевдоним. На это обстоятельство указывал еще знаменитый краевед И. К. Степановский, но псевдонима не раскрыл. Не смог? Полно, не мог автор вышедшей в том же самом 1912 году книги "Маслоделие - богатство Севера" не знать автора статей "Куда идет развитие северных кооперативов", "В царстве сельскохозяйственной кооперации, "О доходности наших маслодельных заводов" и еще более двух десятков, появлявшихся почти в каждом номере "Северного Хозяина" на протяжении более чем года. Иногда подпись сокращалась до "Эл" или "Ич", но публикации, без сомнения, принадлежали одному и тому же лицу. Так в чем же дело?
...В Вологодском музее-заповеднике есть фотография. Вологда, ссылка, 1913 год. Воровский, Файнштейн, их жены, дочь Воровского. И по краям - две мужские фигуры, одеты по моде тех лет, но... без голов!
Что общего между этими фактами? Исследуя исторические источники, нам удалось установить, что "Элич" - специалист по вологодской кооперации и маслоделию - и один из мужчин на старой фотографии - одно и то же лицо. А именно - немного уже знакомый нам "эльбрусец" Борис Богданов.
Сроки выхода статей в точности совпадали с временем пребывания его в вологодской ссылке. В подписи под одной из них появляются инициалы: "Б. О. Элич". Но окончательный вывод позволило сделать сравнение текстов статей с главами хорошо известной краеведам книги: Б. Богданов и В. Воровский "Маслодельные артели в Вологодской губернии". Вологда, 1915. Полностью совпадают целые абзацы, материалы будущей книги печатались сначала в журнале, секрета больше нет.
Откуда взялся в Вологде этот "не блестящий, не выдающийся, но полезный писатель по специальным вопросам", как оценит Богданова в своих "Записках о революции" знаменитый меньшевик Н. Н. Суханов-Гиммер, на петроградской квартире которого, кстати, воспользовавшись отсутствием хозяина, в октябре 1917-го большевики решили вопрос о вооруженном перевороте? "Советские" авторы об этом молчат. Говорят архивные документы:
"Берель Богданов, состоя воспитанником Одесского коммерческого училища, в 1904 году вел агитацию среди товарищей, пытаясь их сорганизовать. В 1906 году он состоял пропагандистом Пересыпского района социал-демократической организации, где именовался "Алексеем". Учеба в престижном заведении обещала еврею в Российской Империи неплохие перспективы, но желание перевернуть эту империю вверх тормашками пересилило. Аресты, переезд в Петербург, где он был известен как "Андрей Одесский", снова аресты. В 1909-м вместе со своим будущим вологодским соавтором Воровским - в Одесском комитете РСДРП. Уже тогда - не единомышленники: "ликвидатор" и "большевик"...
Снова Петербург, сотрудничество в меньшевистских журналах. "На редкость неаккуратный сотрудник, с которым лучше не связываться редактору", - заметит Суханов. Теперь Богданов - один из руководителей питерских меньшевиков. Пишет о рабочем, профессиональном движении. Выступает против работы в подполье, призывает "войти в полосу действительно открытой общественной и политической деятельности... действовать, энергично порывая с бездельем подполья и его одурманивающей обстановкой". В ответ Ленин пишет гневную статью, где называет Бориса Богданова "ренегатствующим интеллигентом". Неприязнь, надо сказать, была взаимной. Через несколько лет Богданов окажется в Таврическом дворце во время выступления Ленина с "апрельскими тезисами". Все тот же Суханов: "Помню Богданова, сидевшего напротив меня, на "министерской скамье", в двух шагах от ораторской трибуны. - Ведь это бред, - прерывал он Ленина, - это бред сумасшедшего!.. Стыдно аплодировать этой галиматье, - кричал он, обращаясь к аудитории, бледный от гнева и презрения, - вы позорите себя! Марксисты!"
Специфическое отношение Богданова к подполью не помешало властям арестовать и выслать его. Из уезда, правда, по болезни перевели в Вологду. Не считая "писателя по специальным вопросам", вероятно, опасным для себя, жандармы не стали учреждать за ним персональной слежки. Однако, вращаясь в кругу ссыльных и общаясь с Воровским, Берель-Борис постоянно попадал под наблюдение, о чем свидетельствуют филерские донесения.
Работа в коммерческом отделе ВОСХ, сотрудничество в "Северном Хозяине" позволили нашему персонажу жить в Вологде безбедно. Устроился по-семейному: приехала жена. Воровский шутливо оповещал своих питерских друзей:
"К ликвидатору приехала его драгоценная (т. е. стоящая дорогую цену) супруга, и он блаженствует: потолстел, сшил себе новый костюм и сияет от довольства, как только что вычищенный самовар". Это в апреле 1913 года, а вот в августе: "Ликвидатор столь же прекрасен и столь же влюблен в себя.., носит по-прежнему кудри и любуется на свой профиль в каждой витрине. Ждет на днях жену, а до этого нервничал и плакался на неустройство семейной жизни".
"Жизнь оставшихся здесь 50% кружка течет мирно и чинно. Ликвидатор и большевик усиленно работают...", - замечал Воровский в одном из писем. Работали они над упомянутой уже книгой о маслоделии. Ее решило издать ВОСХ, чтобы обобщить накопленный опыт организации маслодельных артелей и их работы. Быстро развивавшаяся в начале века сельскохозяйственная кооперация, взятая под опеку обществом, позволяла крестьянам, объединив свои силы и средства, устроить маслозаводы и не допустить присвоения основной части доходов купцами и маслозаводчиками. Чтобы проанализировать ситуации составили и распространили по артелям анкету с вопросами о состоянии маслодельного производства в губернии. Заполненные листки, а затем и годовые отчеты артелей постепенно поступали в общество. Для обработки собранных сведений и составления книги был приглашен Б. О. Богданов, а затем, по его рекомендации, и В. В. Воровский.
Главы были поровну распределены между авторами, в редактировании книги принял участие профессор Д. И. Деларов. Осенью 1913 года она была в основном готова. "Я уже свободен, но застрял пока тут: гнусное "коровье дело", в которое вовлек меня ликвидатор, держит меня - должен окончить главу", - с юмором комментировал свои вологодские занятия Воровский. Вскоре авторы покинули город своей ссылки, вновь они встретятся в Петербурге незадолго до начала мировой войны для составления предисловия к книге, увидевшей затем свет.
Борис Богданов участвовал во всех питерских событиях 1917 года, входил в руководство Петросовета и ЦИКа первого созыва, защищал, как мог, Временное правительство. Энергия его была неистощима, но сумбурное время выявило сумбур и противоречивость натуры самого Богданова. "Это рабочий вол", - говорил про него Чхеидзе. Соглашаясь с этой характеристикой, Суханов все же добавлял: "Но его политическая мысль шла большей частью по неправильным путям и в конечном счете не сослужила ему хорошей службы".
25 октября 1917 года Богданов покинул свое место в президиуме II Всероссийского съезда Советов, куда пришли новые хозяева. Следы его вели в родную Одессу. По свидетельству И. А. Бунина, приведенному выдающимся писателем в "Окаянных днях", Богданов рассказывал в местной меньшевистской газете "Южный Рабочий" "о том, как образовался знаменитый совет рабочих и солдатских депутатов: "Пришли Суханов-Гиммер и Стеклов, никем не выбранные, никем не уполномоченные, и объявили себя во главе этого еще не существующего совета!"
...В 1923 году, когда вышла в свет книжка И. К. Степановского "Вологодский край", где был упомянут "Элич" и его статьи, Воровский, занимавший высокий дипломатический пост, погиб за границей, в Лозанне, в результате террористического акта. А Богданов? Долгое время ничего о его дальнейшей судьбе не было известно. Лишь совсем недавно завесу удалось приоткрыть архангельскому краеведу Юрию Дойкову: Борис Богданов был в то время узником Пертоминского концлагеря под Архангельском. ГУЛАГ засасывал всерьез и надолго, а чаще - насовсем. Не потому ли искалеченной оказалась та фотография, хранившаяся долго в одном из семейных архивов? (Вторым "безголовым" на ней был Саронт, "Вово" - выходит, и его постигла та же участь). И не потому ли так и не был раскрыт псевдоним?
"Ведем двойственное бытие..."
Друзей Вацлав Воровский находил всюду. Вот и теперь, в Вологде, будучи сослан за принадлежность к одесским социал-демократам и все еще находясь под следствием по делу об издании в его переводе "Манифеста коммунистической партии", он подружился в конце 1912 года с двадцатипятилетним питерским студентом Всеволодом Венгеровым, сыном знаменитого профессора русской литературы Семена Афанасьевича Венгерова. Всеволод, хоть и сослан был всего лишь за участие в студенческих волнениях, имел уже за плечами немалый стаж политической работы, аресты, тюрьмы. Общество ссыльных студентов, в чем он сам признавался, мало его привлекало, он тянулся к партийным ветеранам, интеллигентам. Ну, а о человеческом обаянии Воровского вспоминал тот же Перес - "Дон Хосе": "Я никогда не видел его разочарованным, вспыльчивым, злым. Неудивительно, что всех знакомых тянуло к нему...".
Глядя на новых молодых друзей - Всеволода и его обаятельную супругу Анну Петровну, - Воровский вспоминал, что и сам в том же как раз возрасте впервые оказался в вологодской ссылке. А Венгеровым, участвовавшим в литературных начинаниях Семена Афанасьевича, было интересно общение с Воровским - знатоком и критиком литературы. Встречались, беседовали, спорили. Компанию дополняли ссыльные социал-демократы - "фракция эльбрусцев".
Трехсотлетие династии Романовых принесло ссыльным частичную амнистию. Собрались всей колонией, уезжающие и остающиеся - и сфотографировались на память.
А "эльбрусцы" еще и отдельно снялись, своей группой.
Венгеровы уехали. Всеволод Семенович успешно сдавал экстерном экзамены за курс юридического факультета.
Фотографию им выслал Воровский. С этого и началась переписка. Кое-что о ней мы уже рассказали. Вот еще. Как художественный критик, Воровский не был равнодушен к артистической жизни Вологды. В начале 1913 года здесь гастролировали известные в то время артисты Т. М. Дарьяни и Н. А. Юрьевский. "Особенно хорошее впечатление, - сообщалось тогда в "Вологодском Листке", - оставила по себе г-жа Дарьяни, она обладает молодым, но очень хорошим и приятным голосом. Концертантку очень тепло принимали и много аплодировали". Воровскому же для оценки потребовалось сравнение, и после других, более, вероятно, типичных для Вологды концертов он писал: "...Не концерты, а одна грусть: по сравнению с ними Дарьяни показалась Патти, а Юрьевский - Шаляпиным".
Интересно сопоставить это с высказанным в частном письме мнением Всеволода Венгерова: "Было за последнее время одно большое удовольствие: концерт Петровой-Званцевой и сестер Любошиц, которые пленили всю ссылку... Приезд хорошего музыканта или певца для нас, в том числе и для меня, один из самых больших праздников, ссылка собирается почти in corpore* и устраивает бурные овации". И совсем иначе о местных артистах: "Попробовали мы как-то пойти в здешний театр, которым местная публика очень увлекается, но нам он показался в высшей степени убогим, лучше уж ходить в кинематограф - и дешевле, и больше художественного впечатления". Удручающая оценка, что и говорить, тем более, что кино делало тогда еще только первые свои шаги. Да и Воровский жаловался, что от игры тогдашних вологодских актеров приходилось часто "отплевываться так, точно таракана проглотил". Автору, вологодскому патриоту, остается утешаться мыслью, что, видимо, не лучшие образцы вологодской сцены попали на глаза его персонажам... Тревожило состояние здоровья Воровского. Ревматизм, больные легкие... Из письма Венгеровым: "Здесь климат сырой, и, хотя бывает солнце, влага совсем не высыхает. Так и ведем двойственное бытие: солнце как будто греет по-весеннему, а сырость от влаги продолжает делать свое и вредно отражается на здоровье". Узнав, что после успешной сдачи Всеволодом экзаменов и получения диплома Венгеровы собираются в Бузулук Самарской губернии к родным Анны Петровны, Воровский сообщал: "Кстати, у меня объявился туберкулез и летом я собираюсь на кумыс в Ваши края...". Правда, невеселое это признание - лишь повод для предвкушения возможной встречи, о которой жизнелюб Воровский извещал с галантностью. "...По дороге буду иметь честь нанести Вам визит в Вашей вотчине (фрак, открытый жилет, кусочек хризантемы)". Встреча не состоялась, а недуги продолжали давать о себе знать, и в конце 1913 года Воровский писал из Богородска: "...Поправляю развологоженные верхушки легких".
Но еще раньше, покидая Вологду, он размышлял: "Не странно ли - вот и конец вологодскому житью, опять какая-то новая жизнь: что день грядущий мне готовит?" "Поеду в Москву, где буду искать работы и постараюсь остаться", - решил он, но пристанище обрел лишь за границей. Февральскую революцию встретил в Стокгольме...
"Караганда разорвала протокол..."
А теперь - о Всеволоде Венгерове. Несколько раз его маленькой семье - с ним в Вологде были жена и трехлетняя дочка - приходилось менять адрес. Один раз даже вместе с другой такой же семьей сняли за 29 рублей в месяц пятикомнатную квартиру в доме Белозеровой на Большой Петровке. Считалось это недорого. "Когда квартира будет отделана, - писал Всеволод родным, - будет стоить не менее 50 р., т. к. помимо больших размеров, в самом центре города, против гимназии, театра и губернатора". Однако к осени 1912 года было найдено более подходящее место - на Екатерининско-Дворянской улице, в доме Знаменского. По соседству на первом этаже жила семья ссыльного социал-демократа Федора Чучина. Наверху жили сами хозяева.
"Квартира как будто не дурная. 3 комнатки - 16 руб. в месяц с дровами. Раньше в ней жили знакомые и говорят, что единственный недостаток - очень холодный пол; мы бы, конечно, не сняли при таких условиях, но хозяин покроет пол войлоком и линолеумом", - писал Всеволод родным в Петербург.
Здесь и встретили новый, 1913 год.
Всеволод Венгеров - родителям: "У нас уже была публичная елка и прошла довольно весело; из детей главный контингент у нас составляли дети домохозяина, в количестве 4 человек... Завтра опять встреча нового года, на которую нас очень зовет к себе почтенная адвокатская семья Сигорских". У Сигорских справят Венгеровы и масленицу. А компанию им составят известные вологодские адвокаты-вольнодумцы: Орест Достойнов, Василий Макеев и Владимир Трапезников.
Были, были у них причины торжествовать в те февральские дни. И вовсе не по поводу трехсотлетия царствовавшего дома. Ссыльные ждали амнистии и готовы были обсуждать меню прощального ужина 21 февраля. Некоторые, правда, возражали - можно ли принять милость из царских рук?! Их разубедили: можно! и использовать ее в интересах революции! против самого царя!
Но не дремали и власти. И вот 14 февраля 1913 года начальник Вологодского губернского жандармского управления докладывал губернатору, что действия и замыслы Венгерова и других ссыльных "вызывают крайнюю необходимость в срочном удалении этих лиц из гор. Вологды в более отдаленную местность губернии". Всеволод был арестован, ждал этапа в Устьсысольск. Помогло вмешательство члена Государственной думы Александра Федоровича Керенского: он обратился с запросом о возможности облегчения участии ссыльных к товарищу министра внутренних дел генерал-майору Джунковскому. Активно хлопотали вологодские адвокаты, присяжные поверенные - сами в большинстве в прошлом ссыльные, поднадзорные и политически неблагонадежные.
О дальнейшем Венгеров писал: "Как странно, нелепо и неожиданно меня арестовали, так же неожиданно и освободили... Тюремный инспектор объявил нам, что мы свободны от ареста, но должны немедленно на извозчике ехать к губернатору. Как были в этапном виде, т. е. в самых драных костюмах, предстали мы перед губернаторские очи, были весьма любезно приняты и узнали о содержании манифеста...". Затем Венгерову было сообщено о снятии надзора и сокращении на год срока ссылки (два года из трех он отбыл уже). "Мои дорогие! Вот я и свободный гражданин", - писал он в избытке чувств родным.
Последние вологодские дни прошли в сутолоке. "Укладываться думаем начать завтра, а пока ходим с прощальными и благодарственными (за хлопоты обо мне) визитами.., справляем остатки масленицы и предстоящий съезд...".
Были у Венгерова в эти дни и другие встречи. И откуда ж было ему ведать, что один из знакомых, ссыльный, вроде бы свой - Самуил Юделевич Мильграм - давно уже завербован Енисейским жандармским управлением, а с июля 1911 года состоит в штате Вологодского? О том узнается лишь в семнадцатом. А пока... не от него ли проведали "голубые мундиры" о "действиях и замыслах"?
И четверть века спустя, в последней своей (а при советской власти - третьей) ссылке столкнется Всеволод Венгеров с провокацией. Далеко позади Петроград 1917 года, где он - член Петросовета (как и другой "эльбрусец" - Богданов). Позади годы преподавательской и литературной деятельности. Между прочим именно Венгеров-младший составил опубликованную в 1919 году библиографию публикаций В. Г. Короленко и о нем. Того самого Короленко, который писал незадолго до смерти А. М. Горькому: "С искренними революционерами и социалистами большевистская революция расправлялась теми же средствами, как и царский режим". "О, если бы только так! - комментировал эти слова А. И. Солженицын. - Они бы все выжили".
Всеволод Венгеров не выжил. В двадцатые годы он был выслан в Нижний Новгород, в начале тридцатых - в Среднюю Азию, в тридцать седьмом - в Казахстан... Много, слишком много собралось их, ссыльных, к лету 1938 года в городе Каркаралинске Карагандинской области. И решили местные власти разобраться с ними - объявили всех английскими шпионами... В июле Венгеров был арестован. Связь с миром живых прервалась для него навсегда.
Какой контраст с благословенным тысяча девятьсот тринадцатым! Где они, либеральные газеты, депутаты, присяжные поверенные? Куда девался демократ Керенский? Опытный конспиратор Всеволод Венгеров все же сумел сообщить о себе из застенка жене, Анне Петровне, сопровождавшей его и в царских и советских ссылках. Вот строки двух писем (как зеницу ока берегла их Анна Петровна, а потом и дочь, Нина Всеволодовна):
9/VII 1-1938 г.
"...Допрашивали крепко - 4 дня конвейера, издевательства, ругань, долгий крик в уши, в заключение мордобой (синяк под глазом держался долго). Но я, конечно, не подписался под бессмысленным, оскорбительным обвинением... Говорили, будто Караганда разорвала и мой протокол с непризнанным обвинением, и постановление об окончании следствия, но это, наверное, неправда... Твой В."
11/VIII-1938 г.
"По всей видимости, сейчас отправят в Караганду... По слухам, будет теснее, чем здесь, но хоть немножко будут кормить, здесь только хлеб. Будет ли суд или дело пойдет в особое совещание, неясно. Я больше склонен думать, что последнее, т. к. для суда дело все-таки слишком плохо сляпано. А ведь даже я не поверил бы, что можно создать большое дело (чуть не 30 человек) при полном отсутствии даже элементов реальности... Жить буду с мыслью о тебе... Твой В."
В ноябре Всеволода Венгерова расстреляли, скрыв это от родственников и не сообщив им правды даже при посмертной реабилитации спустя двадцать лет. Щедро одаренный от природы, он многое успел в жизни и еще больше не успел, всегда будучи в положении преследуемого. Его письма, фотографии, документы были сохранены пережившими страшное время женой и дочерью. Последняя, Нина Всеволодовна Венгерова, передала их в дар Вологодскому музею-заповеднику...
Новые жильцы дешевой квартиры,
или Контрреволюционеры в кооперации
...А тогда, в марте 1913-го, освобождалась венгеровская квартира в доме Знаменского на Екатерининско-Дворянской. Но ненадолго.
Именно сюда, по рекомендации знакомых - скорее всего, уже упомянутых нами Чучиных, - привели поиски подходящего жилья отбывавшую вологодскую ссылку Марию Ильиничну Ульянову, ожидавшую приезда матери и сестры. Жить ей в Вологде оставалось еще более полутора лет.
Из переписки Марии Александровны и Марии Ильиничны Ульяновых:
Мать: "Что она (квартира - Л. П.) выходит на улицу - не преимущество, - может быть больше пыли и шуму... решай, как тебе лучше покажется..."
Дочь: "Одно несомненно, что она очень дешева, многие мне говорили, что другой такой не найти и потому желающих на нее было много, мне отдали лишь потому, что мой знакомый, живущий в этом же доме, замолвил за меня слово".
Мать и сестра Анна приехали к лету. "Мы живем здесь уже с 1 июня, - писала из Вологды Мария Александровна. - ...Вологда понравилась мне более, чем я того ожидала. Здесь масса зелени... Бываем и на набережной реки Вологды, пристают довольно большие пароходы, вид с набережной красивый, а дальше по ней березовая роща, а за ней прелестный садик с красивыми цветами на клумбах, и в нем домик Петра Великого...".
По этому адресу - Екатерининско-Дворянская, 40 - приходили в Вологду одно за другим адресованные матери и сестрам письма Ленина (интересующиеся могут найти их в 55 томе полного собрания его сочинений и в изданной в 1978 году в Архангельске книжке "Ждем вестей из Вологды..."). Дом уцелел, имеет теперь номер 58 по ул. Герцена. Продолжим рассказ о его жильцах.
Федор Григорьевич Чучин (1883-1942). Уроженец деревни Займища Кирилловского уезда Новгородской в то время губернии, хотя и куда как ближе к Вологде, чем к Новгороду. Окончил в 1904 году Череповецкую учительскую семинарию, тогда же стал социал-демократом, большевиком. Работал в Московском окружном комитете, в партийных организациях Петербурга, Смоленска... В 1910-м в третий раз был сослан в Вологодскую губернию (из первых двух ссылок бежал). Из Великого Устюга был переведен в Вологду, устроился секретарем юридической консультации, что вовсе не было чем-то необычным для той, дореволюционной ссылки. Стал не только соседом Венгерова, но и компаньоном его по занятиям в Окружном суде (оба стремились овладеть юридической профессией, и занятия эти давали им необходимую практику помимо заработка), помещавшемся на первом этаже здания гостиницы "Золотой Якорь". Жил Чучин в Вологде с женой Александрой Васильевной, также профессиональной революционеркой, и маленькой дочкой Ниной, сверстницей и тезкой дочки Венгеровых.
В 1917 году Чучин - комиссар Анжеро-Судженских копей в Сибири, затем - на ответственной работе в Череповце. Был избран делегатом IX съезда РКП(б). Выступил с речью о кооперации, вызвавшей характерный отзыв Ленина:
"Тов. Чучин совершенно прав, когда говорит, что в кооперации сидит целый ряд контрреволюционеров... Посадите туда одного коммуниста, чтобы он указал эту контрреволюцию, и если это хороший коммунист, а хороший коммунист в то же время есть и хороший чекист (слова, ставшие афоризмом на целую эпоху - Л. П.), то, поставленный в потребительское общество, он должен притащить, по крайней мере, двух кооператоров-контрреволюционеров".
Федора Чучина перевели в Москву. Был он председателем Чрезвычайной комиссии по ликвидации безграмотности, активно участвовал в организации борьбы с голодом 1921-1922 годов и его последствиями. Известен Ф. Г. Чучин и как организатор советской филателии. Позже был проректором Зоотехнического института. С 1931 года - персональный пенсионер союзного значения, жил в поселке Кратово под Москвой.
О дальнейших грустных событиях в его жизни сообщал в письме автору этих строк сын Федора Григорьевича, лауреат Ленинской и Государственной премий в области науки и техники Евгений Федорович Чучин:
"Отец был арестован органами НКВД 25 марта 1941 года в Кратове, где он тогда жил. Мы узнали, что он за антисоветскую деятельность приговорен судом в Саратове к 10 годам лишения свободы...
В декабре 1941 г. я ездил в Саратов, разыскал его... Удалось передать ему кое-что из еды и одежды. Я уговорил охранника, и мне удалось сказать с отцом несколько слов через маленькое окошечко. У него был потухший взгляд и отсутствующее выражение, седая борода клином, сгорбленный..."
Скоро сообщили о смерти Ф. Г. Чучина от воспаления легких. Стал знаменит и младший брат Чучина Иван Григорьевич - летчик и крупный хозяйственник (он прожил долгую жизнь, и в начале восьмидесятых годов автору этих строк посчастливилось беседовать с ним), и внук - химик и писатель, печатающийся под псевдонимом Александр Русов...
Но вернемся к дому на Екатерининско-Дворянской. Отношения между семьями Чучиных и Знаменских, тогдашних его хозяев, неожиданно возобновились в конце двадцатых годов. Но, прежде чем рассказать о завершении этой истории, обратимся к ее началу. Итак, Вологда, ноябрь 1912 года...
Крамола на афише,
или Большевики платят по страховке
Многое могут рассказать подшивки старых местных газет о культурной жизни Вологды и вологжан тех дней. Заглянем туда.
20 ноября старого стиля, канун праздника Введения. Светские зрелища не допускаются, в кафедральном же зимнем Воскресенском соборе (нынешние выставочные залы картинной галереи) - всенощное бдение.
21 ноября. По случаю праздника преосвященный Антоний, епископ Вельский служит литургию в женском епархиальном училище (нынешнее здание госпиталя у так называемого Октябрьского моста через Вологду-реку).
22 ноября. В культурной жизни города и губернии происходит воистину важное событие - открытие Учительского института (позже будет преобразован в педагогический). Отмечается архиерейским богослужением.
Но вот и театральный анонс. Спектакль по пьесе Виктора Гюго "Рюи Блаз", действие которой происходит в средневековой Испании. Спектакль прошел, а через неделю в столичной большевистской "Правде" появилось сообщение: "ВОЛОГДА. Губернатор оштрафовал владельца типографии Знаменского и помощника режиссера городского театра на 500 руб. каждого за напечатание на афише выдержек из пьесы Гюго "Рюи Блаз". Следом и кадетская "Речь" сообщила о том же, да еще и с насмешливыми комментариями. Что же приключилось?
Для спектакля потребовалась афиша. Помощник режиссера своевременно заказал ее хозяину небольшой частной типографии, помещавшейся под старинной башней Каменного моста (где сейчас детская художественная школа), - Николаю Васильевичу Знаменскому, уже знакомому нам в качестве владельца дома, где жили ссыльные. Афиша прошла цензуру, отпечатана, расклеена... И тут, как в другой старой пьесе, на сцене появился жандарм.
Начальник Вологодского губернского жандармского управления полковник Михаил Конисский вечером возвращался из клуба. Увидал афишу. Сразу же его внимание привлек предваряющий содержание эпиграф. Это был отрывок из монолога заглавного героя пьесы, обличающего средневековых испанских министров:
"Так вот они, правители страны,
Министры бескорыстные народа,
Так вот у нас дела какого рода..."
Возмутившись этим "призывом к бунтовщическим деяниям", жандармский полковник доложил о крамольной афише вологодскому губернатору, своему тезке Михаилу Шрамченко. Последнему, как писала "Речь", "стало почему-то обидно за средневековых испанских министров", и он оштрафовал владельца типографии и помощника режиссера. Когда случай получил огласку, власти снизили сумму штрафов в несколько раз.
И этот факт, и дружба с Чучиным, и участие в различных культурных и профессиональных обществах говорят о Н. В. Знаменском как о человеке демократических взглядов. Да и сам Ф. Г. Чучин писал в 1931 году:
"Н. В. Знаменский неоднократно выручал нас, давая с риском для себя неправильные, благоприятные для нас, ссыльных, сведения надзиравшей за нами полиции, чтобы избавить нас от неприятностей, арестов и обысков. Благодаря его заступничеству, нам не раз удавалось тайком уезжать из Вологды в Москву или другие центры по партийным делам. Точно так же он всегда был внимателен к материальным нуждам ссыльных, помогая нам чем было возможно с его стороны".
...У меня в руках страховой полис Николая Васильевича Знаменского, недавно переданный в музей в числе других семейных реликвий его здравствующей дочерью Ольгой Николаевной. Шедевр полиграфии: роскошные вензеля, золотое тиснение... Солидная бельгийская страховая компания гарантировала в двадцатилетний срок - а он истекал как раз к началу тридцатых годов - обеспечить страхователя круглой суммой, дать состояние на оставшуюся жизнь... Все сгорело в огне революции. Но ведь Знаменский помогал ссыльным, большевикам, революционерам. Не была ли эта страховка надежнее?
Для новой власти решающим, перевешивающим все остальные соображения обстоятельством являлось то, что Знаменский был собственником, владел домом и типографией. Немедленно он попал в захлестнувшую страну волну обысков, конфискаций ценностей, арестов - все это Николай Васильевич испытал на себе сполна. Тем временем умерла, едва ступив на пятый десяток, жена, временно попали в детский дом сыновья, один из них вернулся инвалидом. Наконец, еще одной благодарностью пролетарской диктатуры было лишение Н. В. Знаменского избирательных прав... В конце двадцатых неожиданно повезло дочери Ольге: ей передали приглашение Ф. Г. Чучина пойти к нему в домработницы. Поехала в Москву, а через некоторое время смогла поступить в Институт пушного звероводства. Правда, скоро исключили - за происхождение.
Вмешался Чучин, старый большевик, дав Ольге Знаменской положительную характеристику. Позаботился и о ее отце: "Н. В. Знаменский имел свою небольшую кустарного типа типографию, в которой работал всегда сам лично, как специалист-типограф и находил приложение труду членов своей семьи, лишь в виде исключения, в очень малых размерах прибегая к наемному труду со стороны".
Подтвердили рекомендации Чучина М. И. Ульянова и другие старые большевики, в прошлом ссыльные. В правах Николая Васильевича восстановили. Жил он тогда, в начале тридцатых, у старшей дочери, в деревне Яминово под Вологдой. А вскоре и умер.
"Послужить Вашему Северу..."
Последний наш персонаж был знаком и дружен почти со всеми предыдущими, хотя, в отличие от них, был не социал-демократом, а социалистом-революционером. Партийные перегородки в вологодской ссылке были не очень-то сильны. Впрочем, с ним мы познакомимся в момент, когда противостояние политических сил в истерзанной войной и революцией России было острым, как никогда.
...Трагические события 1918 года. Братоубийственная война. Покушение на Ленина. Красный террор, аресты и расстрелы заложников... Стремясь выручить попавших в беду, литератор и книгоиздатель Ф. И. Витязев обращается за помощью к сестре председателя Совнаркома, с которой несколько лет назад познакомился в вологодской ссылке. Не сразу, но пришел ответ:
"Многоуважаемый Ферапонт Иванович. Извиняюсь, что только теперь отвечаю Вам и присылаю просимый документ, - последнее время живу за городом вместе с родными. Очень сомневаюсь, чтобы прилагаемая бумажонка чему-нибудь помогла, но, если поможет, буду очень рада.
Еще раз извиняюсь за поздний ответ и благодарю за выраженное сочувствие.
С приветом
М. Ульянова".
Нетрудно догадаться, что "за городом" означало на бывшей даче московского градоначальника, в Горках. А в остальном содержание письма разъясняет сделанная на обороте самим Витязевым приписка: "...Речь идет о взятии на поруки некоторых арестованных, что она и сделала".
Год 1919-й. Новоявленный красный цензор ("без визы коммунистической цензуры, - вспоминал потом друг Витязева, выдающийся социолог Питирим Сорокин, - нельзя было напечатать простой визитной карточки или таблички с надписью "Выход"), петроградский комиссар печати Моисей Лисовский запрещает руководимому Витязевым кооперативному издательству "Колос" печатание ряда книг по истории общественной мысли. Витязев обращается к другому своему товарищу по вологодской ссылке Вацлаву Воровскому, назначенному тогда первым заведующим Госиздатом. Книги увидели свет.
Все начиналось в Вологде.
Согласно данным жандармского управления, было ему 26 лет, родился в городе Аккермане Бессарабской губернии, учился в Санкт-Петербургском Императорском университете, средства к существованию добывал преподаванием уроков. Сослан за принадлежность к Одесской группе партии социалистов-революционеров. А до того - был выслан из Петербурга за участие в тех же, что и его однокурсник Всеволод Венгеров, студенческих волнениях. Ну, а еще раньше - три года провел в сибирской ссылке.
Впрочем, та ссылка была легким исходом - все могло кончиться куда хуже для двадцатилетнего Ферапонта Седенко (настоящая фамилия Витязева). Он попал в камеру смертников, когда угодил в январе 1907 года в засаду на одной из одесских квартир, где "провалились" бомбы. Но приговор военно-полевого суда не состоялся, и для Седенко-Витязева начались годы скитаний. "Два года Вологодской губернии, три года Сибири, два года тюрем и этапов, наконец, остальные два года - скитания, бродяжничество и университет", - так он напишет о своей жизни незадолго до революции.
Теперь же его упекли первоначально в Грязовец, но весной 1913-го удалось добиться перевода по болезни в Вологду, откуда только что уехал Венгеров. Здесь, кроме Воровского и Ульяновой, свел знакомство с И. А. Саммером, В. П. Милютиным, Борисом Богдановым... Немедленно вошел в сферу полицейского наблюдения, получив от жандармов кличку "Тонкий". В столицу шли донесения о его тесной связи с местными ссыльными. Но "Тонкий" сменил образ жизни и занятий. Слишком насыщенной событиями была его политическая биография. Здесь, в Вологде, мог он, говоря словами В. Шаламова, отдышаться после бурного бега. "...Я решил использовать это время исключительно для литературной работы", - писал он выдающемуся библиографу Н. А. Рубакину летом 1913 года.
На углу Большой Дворянской и Пятницкой улиц в доме Галкина располагалась редакция "Вологодского Листка". Дорога туда была хорошо знакома Витязеву - да и жил он поблизости. В этой газете он активно сотрудничал, опубликовав десятки статей и заметок. Одна за другой публиковались его статьи о творчестве А. П. Чехова, Н. К. Михайловского, М. Е. Салтыкова-Щедрина, В. Г. Короленко. Шестидесятилетие последнего, отмечавшееся в 1913 году, вызвало в Вологде большой общественный резонанс. Приветственный адрес юбиляру был подписан 824 вологжанами и опубликован в печати.
"...Вы вдохновлялись всегда голосом Вашей необыкновенно чуткой совести, - говорилось в нем. - Поэтому Вы стали певцом человеческой личности, поборником прав человека, глашатаем его свободы, его достоинства... Мы приветствуем Вас, как идеальный тип интеллигента, вместившего в себя лучшие думы и стремления всей русской интеллигенции...". Текст адреса был написан Витязевым. Он же и подписал его первым.
...Издательство "Колос", выпускавшее книги по философии и социологии (именно оно, рискуя всем, опубликовало в 1920 году двухтомную "Систему социологии" Питирима Сорокина), мемуары, романы, просуществовало восемь лет и было ликвидировано в 1926 году. Витязев еще продолжал книгоиздательскую деятельность, занимался библиографией... Но настал день 25 апреля 1930 года, когда "сына вольного штурмана" - так обозначалась сословная принадлежность Витязева-Седенко во всех дореволюционных документах - арестовали и отправили под конвоем в Майгубу, один из лагерей Беломорканала. Стараниями старой революционерки В. Н. Фигнер заключение было заменено трехлетней ссылкой. Вновь смогла помочь М. И. Ульянова: сначала она договаривается о привлечении своего старого товарища по вологодской ссылке к работе в музее В. И. Ленина в Ульяновске (какова ирония судьбы!), а затем и о возвращении его в Москву. Витязев занимался там библиографией, сотрудничая с Государственным литературным музеем и его директором В. Д. Бонч-Бруевичем.
2 апреля 1938 года по вымышленному обвинению "как активный участник антисоветской эсеровской террористической организации" Ферапонт Иванович Седенко-Витязев был арестован и приговором военной коллегии Верховного суда СССР от 14 июня 1938 года осужден к расстрелу. В тот же день приговор был приведен в исполнение. Вступиться за "преподобного книгомученика Ферапонта" (выражение В. Н. Фигнер) было уже некому. Даже В. Д. Бонч-Бруевич несколько месяцев спустя в письме к новому наркому внутренних дел Л. П. Берии скорбел о научном архиве исследователя, не о его загубленной жизни. Впрочем, стоит ли удивляться?
Еще в двадцатые годы Витязев подарил значительную часть своего большого и ценного книжного собрания целому ряду научных и публичных библиотек (в Вологодской областной библиотеке есть несколько раритетов с его дарственными надписями, в память ссылки). То, что осталось, было разгромлено при первом аресте, лишь часть своего архива получил он по приезде в Москву. "Книги в Ленинской библиотеке, а картотека в ГПУ", - напоминала Витязеву Вера Фигнер. И если большая часть писем Витязеву деятелей культуры, литераторов сохранилась и находится в его фонде в Российском государственном архиве литературы и искусства (РГАЛИ), то его научная картотека, состоявшая главным образом из более чем 5 тыс. карточек, отражавших публикации сочинений мыслителя и революционера П. Л. Лаврова и литературу о нем, погибла...
А картотека та начала складываться еще в Вологде. Витязева увлекли и убедили идеи Лаврова, который и сам отбывал вологодскую ссылку полувеком ранее, прежде всего, идея жертвенного долга интеллигенции перед народом (в какие бездны заведет еще исполнение этого "долга"!..). Одну из первых своих статей о Лаврове (а впереди будут другие публикации, издание сочинений мыслителя, организация и редактирование посвященных ему сборников) Витязев опубликовал в Вологде в 1915 году, во втором выпуске "Известий Вологодского Общества Изучения Северного Края", наряду с разысканной им неизвестной статьей самого Лаврова. По поводу публикаций он, уже освободившись от ссылки и надзора, вел переписку с обществом: "...Всю работу я готов выполнить безвозмездно, желая хоть чем-нибудь послужить Вашему Северу, с которым было связано два года моей жизни".
...В мае 1922 года Ф. И. Витязев получил из Вологды письмо, подписанное одним из основателей ВОИСК и тогдашним его председателем Александром Александровичем Колычевым. Там были и такие строки: "...Многие вологжане хранят о Вас светлую память, и Ваша готовность послужить северному краю вызывает чувство радости и служит прекрасным напоминанием о том единстве среди людей, которое создается культурными связями и для которого не существует никаких перегородок".