Первое требование для разговора о Шаламове -атмосфера нравственной строгости, и эта атмосфера создается сама собой, когда участники и гости чтений подходят к родному дому писателя, расположенному рядом с Софийским собором. Мемориальная доска с барельефом (скульптор Ф. Сучков) установлена на доме в 1990 г. К началу чтений-94 была заново оформлена и расширена экспозиция музея-квартиры писателя (художник С. Иевлев). Искусствовед областной картинной галереи, в чьем ведении находится дом Шаламова, М. Вороно рассказала о принципе построения экспозиции: ввиду отсутствия подлинных вещей семьи писателя, которые могли бы восстановить обстановку в доме его детства и юности, описанную в "Четвертой Вологде", предпочтение отдано символико-документальному принципу с использованием черно-белых фотографий и других материалов. В лаконичной форме раскрыты основные вехи биографии В. Т. Шаламова и его литературного труда. Символическим центром экспозиции является кусок ствола лиственницы, доставленный с Колымы, - "дерева концлагерей, дерева познания добра и зла", как писал Шаламов в рассказе "Воскрешение лиственницы".
Суровость судьбы писателя, суровость его характера и философских воззрений с неизбежностью заставляет размышлять о судьбе России. Поэт О. Чухонцев (г. Москва), открывая чтения, говорил о Шаламове как явлении очень редкого, на его взгляд, в русской истории мужского, рационального начала (в противовес "вечно бабьему", по терминологии Н. Бердяева). В этом отношении О. Чухонцев сопоставил личность Шаламова с личностью П. Чаадаева: в том и другом случае определяющим был вызов режиму и господствующей идеологии, построенной на преобладании "мира" над субъектом, над личностью. О. Чухонцев говорил также о "неэтнографичности" Шаламова-писателя, что отделяет его от основной черты русской литературной традиции. В поэтическом творчестве Шаламова выступающий нашел аналогию с кинической римской школой, подчеркнув - "не христианской". Противоречия и парадоксы Шаламова, которые касаются и отношения к религии, по мнению О. Чухонцева, не поддаются формально-логическому объяснению - "это признак духовного величия, которое имеет способность саморазвития". Сосредоточенность на "лагерной теме" в произведениях Шаламова нередко мешает оценить его как художника - на взгляд О. Чухонцева, писатель "нашел идеальную меру в отчуждении от собственного опыта, которая держала его в более древней и ценной традиции".
Проблема текстологии произведений Шаламова является одной из наиболее острых и актуальных. И. Сиротинская (г. Москва), посвятившая свой доклад этой теме, говорила о чрезвычайных трудностях работы над рукописями писателя. Его архив насчитывает более 600 единиц хранения, почти 30 тысяч листов. Среди них много черновых записей "для себя", с большим трудом поддающихся расшифровке, особенно записей последних лет. Докладчица заметила по этому поводу: "Шаламов не мог оставить что-то невысказанным, у него было неутолимое желание записать все, что он думал". Касаясь ранних изданий Шаламова как в СССР, так и на Западе, И. Сиротинская подчеркнула, что они не являются каноническими: в первом случае тексты подвергались цензуре, в другом - печатались подчас по неправленой машинописи. Многим редакторам издательств был непривычен стиль Шаламова - его пытались исправить, "улучшить", привести к усредненной норме, не понимая своеобразия художника. Нередко к Шаламову применяют мерки документалистики, забывая о том, что факт и художественная деталь - разные вещи. И. Сиротинская рассказала о работе над подготовкой издания собрания сочинений Шаламова и выразила надежду на то, что к текстологическим проблемам будет привлечено более глубокое внимание исследователей.
Своеобразие Шаламова-художника и мыслителя, пожалуй, наиболее ярко проявилось в изображении человека в "Колымских рассказах". Кандидат филологических наук И. Некрасова (г. Самара) в своем докладе отметила, что концепция человека у Шаламова во многом полемична по отношению к русской литературе XIX века, не говоря уже о советской литературе. Его рассказы в большинстве своем отражают разные степени падения человека - ситуации, когда психологическая оболочка опадает, и остается "чистая экзистенция, инстинкт выживания". "Можно ли к подобному остатку человека предъявить нравственные требования?" - задала вопрос исследовательница. В реальных условиях ГУЛАГа с его жестокими законами, как показывает Шаламов, для этого вопроса часто нет места. Это, кажется, дает повод говорить о глубочайшем пессимизме Шаламова, о его неверии в человека. Однако, подчеркнула И. Некрасова, в его произведениях есть другой полюс -полюс подлинных героев, а не мучеников. И этот 1 процент (99 процентов людей в лагере, по словам Шаламова, ломалось) своим сопротивлением доказывает незыблемость нравственных законов.
Колымский лагерь в глазах Шаламова - гигантская дьявольская лаборатория не только по проверке прочности человека, но и по проверке жизнеспособности гуманистических учений, в том числе христианской морали. Анализируя особенности отношения писателя к преступному миру, В. Есипов (г. Вологда) заметил, что Шаламов, говоря "об ошибке художественной литературы", всегда изображавшей этот мир сочувственно и окружившей его романтическим ореолом, объективно восставал и против христианско-православной традиции сочувствия "несчастным" (слово "несчастные" по отношению к уголовным преступникам широко употреблялось в России и вошло в литературу). Очевидна и полемика с Ф. Достоевским, с его словами о "самом даровитом народе", находящемся в "мертвых домах" - каторжных тюрьмах. Докладчик сделал вывод, что традиция "цацкаться" с блатным миром, о которой пишет Шаламов, имеет в России глубокие корни и не ограничивается временем советских "перековок". "Цацканье" означает ситуацию, когда широко понимаемая мораль довлеет над правом. Сегодняшнему обществу, столкнувшемуся с небывалым разгулом преступности, невозможно обойтись без той непримиримости к уголовному миру, которой наполнены произведения Шаламова.
Более "дружественные" отношения сложились у Шаламова с русской классической поэзией, в которой, как заметила С. Шоломова (г. Харьков), "исключительное, заветное место" у него занимает А. Блок. Многочисленные упоминания и реминисценции из Блока, встречающиеся в "Колымских рассказах", свидетельствуют о том, что автор "Возмездия" постоянно присутствовал в сознании Шаламова на всем его лагерном пути, придавая силы и поддерживая "высокий строй души". Докладчица отметила, что столкнувшись в 20-е годы с неприятием Блока в среде лефовцев, Шаламов преисполнился еще большей любви к поэту, который стал для него "высшим поэтическим и нравственным авторитетом" (наряду с Б. Пастернаком) С. Шоломова нашла немало общего в понимании роли поэта и поэзии у Блока и Шаламова, анализируя теоретические статьи последнего. Собственное поэтическое творчество Шаламова, открывшееся в полном объеме лишь недавно, с публикацией "Колымских тетрадей", в стилевом, содержательном отношении вполне самостоятельно , тем не менее докладчица обнаруживает в нем переклички с блоковскими мотивами.
Выступление критика, бывшего узника ГУЛАГа М. Кораллова (г. Москва), было посвящено главным образом эволюции его собственных взглядов на Шаламова со времени личного знакомства в 60-е годы до позднего осмысления. М. Кораллов признал, например, что был неправ в первоначальной оценке "Очерков преступного мира", находясь в то время "в плену старых романтических иллюзий" относительно уголовного общества. "Горчайшие выводы Шаламова о преступности еще будут осмысляться, -сказал он, - потому что мир стоит перед этим испытанием". М. Кораллов коснулся также темы "В. Шаламов и А. Солженицын", призвав к объективному ее рассмотрению.
Доктор филологических наук А. Микешин (г. Вологда), развивая обозначенную тему, заявил, что ее изучение "помогает выйти на важные силовые линии общественного сознания второй половины века и 60-х годов. Сходство Шаламова и Солженицына в том, что они оба пошли дальше "шестидесятников", дальше "Нового мира", дальше Твардовского и стали говорить то, что мы стали говорить только сейчас". Различие во взглядах двух писателей, отметил докладчик, во многом объясняется не только разным лагерным опытом, но и тем, что они по существу писатели разных поколений: Шаламов входил в жизнь и литературу в 20-е годы, когда сохранялся эстетический плюрализм, Солженицын - в 30-е годы, когда господствовал соцреализм. А. Микешин отметил объективность и доброжелательность шаламовского разбора "Одного дня Ивана Денисовича" и предположил, что последующее расхождение писателей имеет одной из главных причин разное художническое мировосприятие: трагическое у Шаламова и тяготеющее к эпическому спокойствию у Солженицына. Докладчик прокомментировал также взгляды Шаламова на судьбу романа в XX веке.
Коснулся темы "Шаламов и Солженицын" и зарубежный участник чтений М. Никольсон (Оксфорд, Великобритания). Он сообщил о первых попытках сопоставления "Колымских рассказов" и "Одного дня Ивана Денисовича" в западной литературе второй половины 60-х годов - попытках весьма, на его взгляд, поверхностных. Первый серьезный анализ этой темы был сделан в книге М. Геллера "Концентрационный мир в русской литературе". М. Никольсон привел ряд библиографических данных о публикациях, которые могут быть полезны российским исследователям, и призвал к обмену реферативным материалом. Литературовед из Японии М. Такаги заметила, что интерес к "лагерной" литературе, имевший поначалу политический и исторический оттенок, в ее стране постепенно уступает место интересу психологическому. В этом смысле "Колымские рассказы" Шаламова, на взгляд исследовательницы, трудно сопоставимы с произведениями Солженицына. "Что такое человек, каким он мог и может быть - вот главное, о чем пишет Шаламов", - сказала М. Такаги. Она рассказала о переводах Шаламова в Японии и новых издательских планах. Журналист и исследователь Р. Вильтц (Страсбург, Франция) говорил о потрясении, которое он испытал, впервые прочтя Шаламова. Он подчеркнул общечеловеческий смысл "Колымских рассказов", лишенных патетики и доступных для восприятия любому человеку, где бы он ни жил, в России или на Западе. Р. Вильтц заявил, что Шаламов является для него "символом настоящего художника, символом сопротивляющегося русского народа, который выпрямляется, несмотря ни на что"...
Особое место на чтениях заняли сообщения о краеведческих находках и наблюдениях. Новые факты о деятельности отца писателя Т. Н. Шаламова и их связи с философско-религиозными исканиями в России начала XX века привел сотрудник вологодского музея-заповедника Л. Панов. Руководитель общества "Вологодский некрополь" Т. Калинина рассказала о поисках могил отца и матери писателя, которые пока, к сожалению, не увенчались успехом.
Сообщение сотрудницы областного архива О. Артемовой можно признать наиболее весомым. Для подтверждения даты рождения В. Шаламова она занималась поиском его метрического свидетельства в фонде церковных материалов. Установлено, что В. Шаламов родился 5 июня 1907 года по старому стилю, т. е. 18 июня по новому. Таким образом, становится ясно, что дата рождения, фигурирующая во всех документах В. Шаламова - 1 июля -ошибочна, что является результатом распространенного смешения старого и нового стилей. Заметим, что сам писатель всегда отмечал свой день рождения 18 июня. (См. воспоминания И. Сиротинской в "Шаламовском сборнике" вып. I, с. 120).
В.К.