ИВАН ИСАЕВ
Когда я пишу эти маленькие заметки для памяти - Варлам Тихонович Шаламов жив, однако находится в таком физическом состоянии, что вряд ли сможет вернуться к творческой деятельности.*
[*Воспоминания И. С. Исаева датированы 2-3 июня 1979 г.]
Двадцать пятого мая текущего года мне пришлось помогать молодой женщине из Литфонда - Наталье Ивановне - отправлять Шаламова в дом для престарелых инвалидов, который мы в разговорах между собой называли более мягко - пансионатом.
Нужна ли была такая крайняя мера для этого человека? Видимо, нужна. Другого реально осуществимого варианта никто из его знакомых и близких не находил.
В последние два или три года (не знаю точно) Шаламов потерял всякую работоспособность. Он давно, более десяти лет, ничего не слышит, потеряна координация движений. Выходя на улицу погулять, он часто не мог самостоятельно вернуться к себе домой. Иногда в таком состоянии его подбирала скорая помощь и он оказывался в первой попавшейся больнице без денег, документов. Последнее время речь Шаламова стала совершенно непонятной, но самое страшное из всего - это потеря зрения.
В середине апреля нам с женой (Галиной Александровной Воронской) позвонила какая-то женщина с квартиры Шаламова и передала его просьбу, чтобы мы к нему приехали.
Потом эта женщина позвонила еще раз вечером из своего дома и, наверное, целый час рассказывала моей жене, как она в течение ряда лет бескорыстно, как поклонница таланта, ухаживает за В. Т., но он ее ругает и гонит из своей квартиры, не дает денег*
[*Речь идет о Л. В. Зайвой. Ср. ее воспоминания в «Общей газете», 1996, №
27]. Жена из этого рассказа вынесла впечатление: хорошо, что за Шаламовым ухаживает эта добрая душа.
Я больший скептик, чем женщины, и не привык верить только одной стороне, по этой причине своего мнения сразу высказывать не стал.
На другой день мы поехали к Шаламову на Васильевскую улицу. Женщина, звонившая нам, тоже обещала приехать, но приехала, как потом выяснилось, много позже, когда нас там уже не было. На звонок дверь открыла соседка Шаламова - простая, пожилая и, видимо, добрая женщина. Сам он никаких звонков не слышит. Открыв дверь в комнату Варлама Тихоновича, мы увидели картину, подробно описывать которую было бы просто святотатством. Я сразу убедился, что никто за Шаламовым по-человечески не ухаживает, пусть даже корыстно. Сам он стоял посреди первозданного хаоса своей комнаты, неуверенно изучал руками пространство вокруг себя.
- Варлам Тихонович, - окликнули мы его, но он молчал.
- Вы громче, - сказала соседка, - он не слышит.
Я первым вошел в комнату, на полу которой валялись страницы какой-то рукописи (это нетрудно было определить по хорошо знакомому, почерку), а также журналы, газеты, книги. Подойдя вплотную к Шаламову, я взял его за руку и громко сказал почти в самое ухо, что это мы пришли к нему в гости. Шаламов обрадовался, жал нам руки, но мы тогда не заметили, что он ничего не видит и узнал нас только по голосу.
Кое-как освободив нам место на старом венском стуле и табуретке с пластиковым сиденьем, Варлам Тихонович тут же начал излагать жене неосуществимые проекты своей личной жизни и подробно рассказывать, в какой современной больнице он находился, и что все там блестит.
-Я в такой больнице никогда в жизни не лежал, - говорил Шаламов.
Из всего, что он рассказывал, я, самое большее, понимал десятую часть.
Наконец, улучив время, я вышел и постучал к соседке (той, что открыла нам дверь). Зовут ее Анастасия Федоровна. Здесь же, только
в другой комнате, живет ее сын с невесткой. Они уже получили двухкомнатную квартиру и скоро уезжают. На мой вопрос, давно ли в таком состоянии Варлам Тихонович, она сказала - давно. Его уже не менее двух раз пытались отправить в дом для престарелых, но он категорически отказывался. "В богадельню не пойду, - говорил, - а насильно отправите - повешусь." При таком положении никто не брал на себя ответственности. Ничего не могли посоветовать ему и мы.
Я оставил Анастасии Федоровне свой домашний телефон и просил звонить в тех случаях, когда понадобится какая-то помощь. Хотя хорошенько и не знал, чем могу помочь. Во всяком случае, нам с женой необходимо было время для размышлений и советов людей, хорошо знавших Шаламова и нас. Так мы тогда и уехали, не оставив никаких своих предложений, хотя твердо убедились: в таком состоянии Варламу Тихоновичу одному оставаться никак нельзя.
Недели две-три спустя после нашего посещения позвонил сын Анастасии Федоровны (второй сосед Шаламова) и сказал, что Варлам Тихонович просил меня приехать, он согласен уехать в дом для престарелых.
В комнате было по-прежнему грязно и неубрано. Значительно убавилось книг на стеллажах. Шаламов посмотрел на меня и спросил: "Ты кто?"
И только тогда я понял, что он ничего не видит. Я спросил у Варлама Тихоновича, к кому из писателей (из тех, кто хорошо к нему относится) обратиться за помощью и советом. Он назвал Наума Мара и Бориса Слуцкого. Слуцкого найти по телефону не удалось. Н. Map, узнав, по какому поводу я ему звоню, ответил:
- Шаламов мне надоел. Ему много раз предлагали дом для престарелых, а он не только отказывается, но и гонит от себя тех, кто ему это предлагает.
Я объяснил, как умел, что Шаламов человек больной, и его поступки надо оценивать с учетом этого обстоятельства.
- Мне этим заниматься некогда. Звоните в Литфонд и договаривайтесь. А потом поставите в известность меня.
В Литфонд и многие другие места я действительно звонил. Но ставить в известность об этом Мара мне уже не хотелось. Первая реакция в Литературном фонде относительно устройства Шаламова в дом для престарелых была бурной и весьма недоброжелательной. Снова пришлось объяснять, что человек стар, болен, беспомощен. Что теперь он согласен, и именно из этого факта надо исходить, а не из его поведения в прошлом.
Наконец в Литфонде согласились, что будут хлопотать, но для этого необходимы медицинские анализы. Какие - врач знает. Надо сказать, лечащему врачу Александре Юльевне удалось все оформить в рекордный срок - около десяти дней. Сам Шаламов плохо понимал, что такого рода формальности требуют времени. Он торопил всех, кто этим занимался.
25 мая, в пятницу утром позвонила из Литфонда женщина (Наталья Ивановна), которая непосредственно занималась сбором всех необходимых документов, и сказала:
- Все готово, и я сейчас еду в интернат, чтобы его туда приняли. Она спросила - смогу ли я помочь Варламу Тихоновичу собраться
и потом проводить в этот пансионат. Я ответил: "Обязательно", Несколько позже выяснилось, что Шаламова примут, но нужно, чтобы он приехал не позже четырнадцати часов дня.
Мы с Галиной Александровной взяли такси у автобусной станции метро Щелковская и поехали к Шаламову, чтобы помочь ему собраться. На месте выяснилось, что Галина Александровна ничем помочь не может. Все требовало только мужских рук.
Варлам Тихонович, узнав, что надо срочно собираться, разволновался. В начале он пытался собрать вещи сам, но все валилось у него из рук. Он снова наощупь искал вещи, пока, наконец, потный и беспомощный, не уселся на дно платяного шкафа. Мне же он все время твердил:
- Не торопись! Не торопись!
Объяснять ему, что надо торопиться, было бессмысленно, это только затянуло бы дело. Поэтому я молча собирал все, что можно было собрать. Все его носильные вещи уместились в старый чемодан и рюкзак. Демисезонное пальто, покрытое серым пухом, и шапку из овчины он надел на себя, хотя жара в квартире и на улице была не меньше 30 градусов.
Когда он облачался таким образом, его почему-то больше всего беспокоила шапка. При этом он даже попытался шутить:
- Чаще всего, когда торопишься, почему-то теряется шапка. Только он закончил сборы, подъехала на такси Наталья Ивановна
из Литфонда. Поддерживая Шаламова под руку, я спустился с ним во двор. А там не обошлось без любопытных старух, которые, наверное, осмотрели нас с ног до головы. Мне некогда было обращать на это внимание, а жена потом сказала, что какая-то старуха, глядя на Шаламова, спросила: "Да что же это он такой?" Другая ответила: "А
разве он виноват, что Сталин дал ему кровавую путевку в жизнь". После такого определения старухи заахали, запричитали.
А жену мою спросили: "А вы кого здесь представляете?"
Она ответила: "Колыму".* [*Подробнее об этом эпизоде рассказано в воспоминаниях Г. А. Воронской -журнал "Лад", Вологда, 1994, №
6]
- А-а-а, - протянула спросившая и покачала головой.
Наконец, машина тронулась и по 2-й Брестской улице мы выехали к Белорусскому вокзалу, а затем на Ленинградское шоссе.
Дом для престарелых и инвалидов находился в черте города, недалеко от станции метро "Планерная". Доехали мы туда в самом начале четвертого. Формально повода отказаться от приема Шаламова не было, но две женщины в белых халатах, сестры или врачи - трудно сказать, долго и как будто подозрительно изучали документы Шаламова, с недоумением смотрели на него самого.
- Да разве он для нашего дома?
Наталья Ивановна, не давая укрепиться сомнениям, горячо убеждала женщин в белых халатах, что относительно Шаламова все согласовано.
- Это у него только такой вид. Мы торопились и не смогли его как следует одеть.
Подошла пожилая, но крепкая няня. Она критически осмотрела Шаламова, заявила: - Я его, такого, мыть не буду.
Здесь уж мы с Натальей Ивановной в два голоса сказали, что заплатим за это дополнительно, на что няня не особенно уверенно ответила:
- Деньги мне не нужны.
Но по всему было видно, что она помоет Шаламова и деньги возьмет. Наконец начали оформлять документы. Меня попросили сказать Шаламову, куда его привезли. Он выслушал и ответил: "Знаю. Спасибо."
На первое время в целях карантина Шаламова поместили на первом этаже. Я помог ему дойти в отведенную комнату. Снял с него пальто, шапку, пиджак и повесил на вешалку. Когда снял с ног тяжелые полуботинки и два разных по цвету носка, все ужаснулись и попросили меня довести его до ванной комнаты. А там уже пришлось помогать и мыть.
Вымытый и переодетый во все чистое, Варлам Тихонович с видимым удовольствием вытянулся на кровати. Из двух кроватей,
стоявших в комнате, он выбрал для себя более жесткую, объясняя это тем, что он всю жизнь спал на жестком.
Прощаясь, я обещал его навещать. "Спасибо", - ответил он и натянул на себя простыню до самого подбородка. Поспешные сборы, переезд, волнения, мысли - примут или не примут, каждого из нас утомили по-своему. Я это почувствовал только тогда, когда вместе с Натальей Ивановной покинул территорию дома, в котором остался Шаламов.
Наталья Ивановна весьма усердно благодарила меня за помощь и говорила, что хорошо, когда в трудную минуту находятся близкие друзья.
А был ли я по-настоящему близким другом Шаламова? Вряд ли. Моя жена справедливо заметила в разгар всех моих хлопот:
- Вот ведь как получилось: никогда ты с ним не дружил, а теперь он весь полностью тебе достался.
В Москве мы с Шаламовым встречались не больше десяти раз. Правда, до Москвы, около тридцати лет тому назад, мы впервые познакомились на Колыме, в поселке Левый берег. Он был тогда еще заключенным, работал фельдшером в больнице. Я был уже вольным, хотя с приставкой "бывший з/к" и с весьма шаткими правами.
Поселок Дебин, который тогда чаще называли Левый берег, на фоне приисков и местечек Колымы казался оазисом в фаю вечной мерзлоты. Этот поселок возник на месте расположения воинской части "Колымский полк". После войны полк перевели на материк, а добротные двухэтажные дома с центральным отоплением, кирпичные казармы и некоторые другие службы передали центральной больнице УСВИТЛа. По тем временам это было неслыханной роскошью.
Варлам Тихонович попал во вновь организованную больницу с какого-то прииска в состоянии крайнего истощения. Но судьба пощадила его, он остался жив, окреп, а добрые люди из числа з/к и вольнонаемных помогли ему остаться работать в больнице фельдшером. Там, в просторном больничном коридоре, и состоялась наша первая встреча. Мы говорили о литературе, именах, к ней причастных, о том, кто на каком прииске работал. Спрашивать, кто за что сидит тогда было не принято. Все знали, что люди нашего круга осуждены судом или Особым Совещанием по 58-й статье, а все остальное было от лукавого. Мы были люди разного возраста и одинаковой судьбы. Оба жили и учились в Москве, оба затем прошли дорогами, что ведут до сибирских гор.
Когда Шаламов узнал, что моя жена - дочь А. К. Воронского, он как-то сразу подобрел и, что называется, раскрылся душой; сказал, что очень любит Воронского как критика и беллетриста, тут же назвал добрую половину книг известного писателя.
За первой встречей последовали новые. Больница не была отгорожена от поселка, и несколько дней спустя я пригласил В. Т. к себе домой. Впоследствии он много раз бывал у нас дома. Говорили мы больше о литературе - теме, одинаково близкой всем нам, часто не соглашались, спорили. В разговорах В. Т. много раз признавался, что из поэтов больше всего любит Блока и Пастернака, считал, что они лучше всех определяют нашу эпоху. Он всегда внимательно следил за литературой, высказывал собственные оценки. Писать что-либо в то время было небезопасно, но в свободные минуты В. Т. много читал. Помогал ему в подборе книг В. В. Португалов. Часть книг Шаламов брал у меня.
Однажды он неожиданно предложил нам устроить вечер стихов Пастернака. Вначале мы с женой согласились, а потом уклонились от предложения. Именно в это время Галина Александровна после второго ареста была приговорена к ссылке "до особого распоряжения". И хотя время травли Пастернака еще не пришло, устраивать "вечер поэзии" в условиях Колымы 1949 года было добровольным безумием. Варлам Тихонович, видимо, учел это и не настаивал на своем.
Проживая с В. Т. Шаламовым около трех лет в одном поселке, я имел возможность близко наблюдать его. Мне всегда казалось, что этот высокий, худой, замкнутый, малообщительный человек живет своей внутренней жизнью. Шаламов, кажется, никогда не курил и не пил спиртного. Думаю, что это с его стороны не требовало никаких усилий воли. Просто он был человеком, не нуждающимся в подобных стимуляторах.
Я никогда не видел его смеющимся или хотя бы улыбающимся. Он почти не пользовался возможностью бывать на свежем воздухе, казалось, его вовсе не интересовали неповторимые краски северной природы.
Позже, когда я ближе познакомился с поэтически творчеством Шаламова, то убедился, что первое впечатление не всегда верно. Шаламов умел видеть природу, понимал и любил ее, но скорее разумом, чем сердцем.
В Москве в узком кругу знакомых В. Т. иногда рассказывал, как ему приходилось работать на колымских приисках, добывая "метал № 1" -золото на пятидесятиградусном морозе при 12-14 часовом рабочем дне.
Как-то раз, когда он кончил рассказывать, одна дама из "окололитературных кругов" сказала: "Варлам Тихонович! Но ведь вы там дышали свежим воздухом!"
Шаламов выразительно посмотрел на даму и резко ответил: "Я этим вашим свежим воздухом сыт вот так... по горло".
Дама умолкла, как школьница, не выучившая урока, а потом незаметно ушла.
Да, может быть, сейчас трудно понять, в каком положении мы там были. Каждый из нас прошел свою "Владимирку". Шаламов проходил ее трижды.
И может быть, поэтому природа этого богом забытого края с морозами под пятьдесят градусов, с бесконечными сопками, покрытыми летом вечнозеленым стлаником, а зимой снегом до полутора метров глубиной, с каньонами, перевалами и серпантинами трасс отозвалась в его стихах запахом горькой полыни.
В 1953 году я вместе с семьей переехал в административный центр Колымского края - Магадан. В. Т. к тому времени освободился, и мы как-то случайно встретились на главной улице "столицы Крайнего Севера" - на проспекте Ленина. Шаламов был радостный и воодушевленный, рассказывал о своем освобождении; энергично жестикулировал и говорил, что здесь, в Магадане, почувствовал себя равноправным человеком, тут его никто не знает в лицо, он ходит по улице, как все. Домой ко мне он не зашел, спешил в санитарное управление за направлением на какой-то отдаленный прииск, куда он устраивался в качестве вольнонаемного фельдшера.
После смерти Сталина, двадцатого съезда партии и общей реабилитации Шаламов вернулся к активной литературной деятельности. Мы знали, что еще за несколько лет до Колымы, в 30-е годы, он уже печатался в журналах. Многие годы жизни на Крайнем Севере, его собственное положение там и положение его товарищей дали ему новые, во многом готовые темы для творчества.
Несмотря на редкие встречи в Москве, Шаламов, видимо, помнил нас хорошо. Все свои сборники стихов он присылал с дарственными надписями. На книжке "Огниво" было написано: "Дорогим Галине Александровне и Ивану Степановичу, жителям чудной планеты Колымы. 24 мая 1961 г." На книге "Дорога и судьба" - "Дорогим Галине Александровне и Ивану Степановичу с глубоким уважением, симпатией и признательностью. Москва, июнь 1964". И так же на всех остальных. Слышали мы, что "Колымские рассказы" выходили на русском языке в Западной Германии, США, Англии. По поводу этих рассказов было опубликовано письмо Шаламова, смысл которого был в том, что он не знает, какими путями попали туда эти рассказы и этим самым на него наводится тень.
Вот пока и все, что мне хотелось записать о Шаламове, почему и как пришлось помещать его в дом для престарелых инвалидов. Он долго боялся такого конца. А интернат называл старым и горьким словом - богадельня. Но, к сожалению, при его физическом состоянии ничего другого придумать было нельзя.
Говорят, его первая жена умерла. Дочь от этого брака не проявляет никакого интереса к судьбе своего отца. Возможно, сам Шаламов с его нелегким характером дал для этого основание.
Во всяком случае, к семидесяти двум годам своей жизни Шаламов оказался одиноким, беспомощным и заброшенным человеком. Но болезни и судьба многих людей этого поколения делают этот возраст более тяжким, чем он мог быть при других обстоятельствах.
Его статьи, рассказы и стихи будут еще переиздаваться, обсуждаться, оцениваться. Но сам он уже больше не сможет принимать участие в творческом литературном процессе, хотя еще и жив.
Публикация Т. И. Исаевой.