ТРАГИЧЕСКОЕ У
БАТЮШКОВА
В. Н. Топоров
Историческая, культурная и
бытовая неустойчивость ("непрочность"),
возникшая на рубеже XVIII и XIX вв. и лишившая
человека его привычных защитных покровов (ср.
русское "вертерианство" и такие фигуры
"младого певца", как А. Тургенев или М.
Сушков, в юношеские годы ушедшие из жизни),
соединились в Батюшкове с
индивидуально-биографической душевной
незащищенностью и уязвимостью и определила
трагическую доминанту жизни и творчества поэта и
конкретные формы ее проявления (см. рукописное
исследование Н. Н. Новикова "К. Н. Батюшков под
гнетом душевной болезни" - ГПБ, ф. 523, ед. хр. 527).
Прочное, надежно обеспеченное место человека в
жизни на грани веков было поставлено под
сомнение. Прежние смыслы и цели человека,
оправдывавшие его существование, оказались
сильно обесцененными для нового поколения. Чтобы
построить подлинную антроподицею, все надо было
начинать заново, сначала. И ответа искать
приходилось в условиях все более ускоряющегося и
усложняющегося потока жизни и становления
нового душевного комплекса чувствительности и
"сердечного воображения".
Эти смыслы и цели в 1810-е гг.
усиленно ищут и Батюшков, и Жуковский, идя по
параллельным путям навстречу друг другу и при
некоем общем исходном ядре оказываясь
различными. Батюшков был предназначен к роли
великого трагического поэта, сыграть которую
полностью он не успел, хотя и дал почувствовать
ее глубину и масштаб. Батюшков не успел
выработать вполне язык этого трагического
сознания и ее успел сказать последнего своего
слова, потому что эмпирически последнее "И
никогда... не..." оказалось по трагической
случайности родового наследия поэта лишь
последним из сказанных вслух и воспринятых
читателем его слов.
Трагизм Батюшкова не будет
понят до конца, если не учесть духовного климата
эпохи и того, что О. Мандельштам назвал
"нежностью" Батюшкова ("Батюшков нежный
со мною живет"). Эта "нежность"
определяется открытостью и чуткостью сердца,
эмоционального и впечатлительного, но
незащищенного и легко ранимого, чрезмерной
восприимчивостью чувств. Соотношение
"нежности" поэта и "грубости" жизни
сложилось так, что естественный обмен между
"я" и того и другого утрачен. Усилению
ощущения трагизма поэзии Батюшкова способствует
и кажущаяса несовместимость "нежного",
гармонического языка "легкой поэзии" и той
трагической коллизии, которую этот язык по
необходимости должен был описать.
У Батюшкова не было сомнения,
что жизнь во многих ее проявлениях прекрасна, и
это прекрасное могло бы быть основой счастья в
настоящем и будущем (см. "На смерть Лауры"),
если бы жизнь не открывалась вдруг как
обольщенье и обман. Всегда ли она обман и
насколько неизбежна связь жизни с трагическим -
вот вопросы, от ответа на которые зависело для
Батюшкова определение смысла человеческой жизни
и понимание счастья (ср.: "Скажи, мудрец младой,
что прочно на земли? Где постоянно жизни
счастье?"). Понятие прочно приобретало в поэзии
Батюшкова особый смысл.
Для Батюшкова время не является
конструктивной и творческой силой; оно связано
не столько с развертыванием неких глубинных
смыслов ("историческое" время), сколько со
слепым роком. Человек не соизмерим с
"большим" временем, которого Батюшков,
носитель экзистенциального времени, не знает.
Жизнь же "минутного человека", строящего
"развалины на прахе", только и может быть
жестоко суммирована: "Страдал, рыдал, терпел,
исчез".
Поэт не принимает этого порядка
жизни и предпочитает гибель, забвение, небытие
("К Дашкову"). Отсюда его отказ от такой
жизни, его "Нет!", самая весомая форма
которого "И никогда... не...") определяет
конструкцию стихотворения "Ты пробуждаешься,
о Байя, из гробницы..." Батюшков не нашел того,
"что прочно на земли"; антроподицея не
состоялась, но подступы к ней, которые при иных
обстоятельствах могли бы повести дальше,
все-таки обозначены: прекрасный мир, сладость
жизни, как они воспринимаются человеком, его
чувствами, и как они откладываются в "памяти
сердца", выступающей как гений-хранитель
человека, услаждающей "печальный сон".