Предлагаемая вниманию читателей публикация представляет собой воспоминания о судьбе одной крестьянской семьи, раскулаченной и высланной из Устюженского района в 1931 году, в период коллективизации. Автор воспоминаний - Мария Семеновна Денисова (урожденная Головина) - была непосредственным свидетелем описываемых событий. Вместе со своими родителями Семеном Семеновичем и Евгенией Дементьевной Головиными она, будучи малолетним ребенком, испытала на себе все унижения и тяготы жизни "спецпереселенцев", насильно вывезенных в северные районы страны. Лишенные всяких гражданских прав, оторванные от родных мест, эти люди возводили одну из известнейших "строек социализма", которая упоминалась в официальных документах как "Нивская гидроэлектростанция". или "Нива-ГЭС".
Уроженка устюженской деревни Обухова, отличник народного просвещения, ветеран педагогического труда М. С. Денисова с 1949 года живет в Москве. Дорога от Обухова до Москвы - это жизненный путь Марии Семеновны, ее биография, ее судьба. И одновременно - это судьба целого поколения, общая судьба огромного количества людей, которые долгие годы вынуждены были носить позорное и унизительное клеймо - "враг народа".
Публикуемые воспоминания представляют известный исторический интерес. Во-первых, они являются свидетельством очевидца, во-вторых, воспроизводят многие бытовые моменты, о которых не принято было упоминать в официальных источниках (методы выселения, условия жизни в спецпоселениях и пр.). Наконец, публикуемый документ интересен с краеведческой точки зрения, так как рассказывает об одной из малоисследованных страниц истории Успгюженского края.
Редколлегия
Мой дядя, младший брат моей матери, Калякин Иван Дементь-евич, 1908 года рождения, живет в городе Устюжне на Пролетарской улице. В прошлом довольно красивый мужчина, высокий, худощавый, участник войны, минер, дошедший до Кенигсберга в звании старшины, он и до сих пор очень подвижный для своих лет.
А уж рассказчик всего, что случилось с ним в жизни и особенно на войне, он прекрасный: помнит даже фамилии солдат, с которыми участвовал в боевых действиях. Как фронтовик и хороший собеседник, он пользуется заслуженным авторитетом среди своих родственников.
Когда настало время его юбилея, родня, разбросанная по различным уголкам России, собралась в Устюжне, чтобы поздравить его со столь внушительной датой. Поскольку своих детей у дядюшки не было, приехали его племянники и родственники его жены.
Я приехала в Устюжну утром. Жена дяди, Полина Михайловна, уже суетилась на кухне: шла усиленная подготовка к застолью.
Вечером, когда за столом собрались все пришедшие и приехавшие родственники и начались тосты, первое слово, как старшей племяннице, было предоставлено мне. Потом поздравляли другие;
все как обычно в таких случаях. Затем разговор перекинулся на другие темы, и вдруг кто-то из родственников спросил:
- Мария Семеновна, а как Вы оказались в Москве, ведь Вы из Обухова? Расскажите, как это произошло.
- О! Это длинная история. Все началось с раскулачивания моих родителей и ссылки их на север. Но прежде чем рассказать о том, как я попала в Москву, надо понять, за какие "грехи" раскулачивали моих родителей.
И вот я, взволнованная воспоминаниями, начала рассказ.
Родилась я в деревне Обухове, что совсем недалеко от города Устюжны. Мой дедушка, Семен Алексеевич Головин, высокий кряжистый мужчина, в прошлом мясник, скупал по деревням коров, колол их, а мясо продавал на базаре в Устюжне. Коровьи кожи пускались тут же в переработку в больших чанах. За корьем для дубления кож иногда с бабушкой Евфросиньей ходила и я.
Кроме мясного дела, мой дедушка занимался еще и пчеловодством. Ульев у него было много. Размещались они за домом в саду, где росло много разных цветов, была целая аллея желтой акации, росли сирень и яблони.
Меду было много, хранился он в больших ведерных глиняных кринках. Из воска бабушка всю зиму "катала" свечки, а я, забравшись за большой стол, готовила ниточки для них. Свечи забирала церковь.
Отец мой, Семен Семенович Головин, 1897 года рождения, человек среднего роста, шатен с голубыми глазами, довольно приятной наружности (как я его представляю), участник гражданской войны, служил в кавалерийских частях. Сколько я его помню, отец всегда носил галифе и хромовые сапоги, что ему очень шло.
За участие в какой-то операции он был награжден карманными часами с выгравированной надписью на крышке: "Храброму воину Красной Армии за мужество и отвагу". Часы эти хранились как семейная реликвия, а когда я начала учительствовать в годы войны и пока не могла приобрести себе наручных часов, я носила их с собой на урок. Хранилась в семье и форменная бумага, удостоверяющая, что эти часы принадлежат моему отцу. После гражданской войны отец работал в уголовном розыске в городе Устюжне, а женившись в 1921 году, занялся сельским хозяйством. Жену он взял из деревни Соболеве, что тоже недалеко от города Устюжны, только с другой
стороны города.
Мама моя, Евгения Дементьевна, урожденная Калякина,- из семьи строителей. Отец мамы - мой дед Дементий Корнилович Калякин - брал подряды на строительство мостов через местные реки. Его знала вся управа Устюжны. Теперь, когда я приезжаю в Устюжну и мы с дядюшкой ходим по городу, он всегда говорит:
"Вот на реках Вороже, Зване, Ижине мосты строил твой дед".
Занявшись сельским хозяйством после женитьбы, родители много трудились и, видимо, мечтали о своем хозяйстве. А пока жили мы вместе с дедушкой Семеном и бабушкой Евфросиньей. Дом наш состоял из двух половин: большого дома, обшитого тесом, с красивыми наличниками, и зимовки, присоединенной к большому дому сенями. Зимовка состояла из одной большой комнаты с русской печкой и лежанкой.
Подоконники большого дома, помню, были уставлены горшками с китайской розой. За этими цветами мы с бабушкой каждую весну, как только растает снег, ездили в оранжерею в селение Даниловское. Нам очень нравились эти цветы, усыпанные бело-розовыми
бутончиками.
В хозяйстве у нас была корова, были и куры. Ежегодно выращивали поросенка, туша которого висела зимой в большом доме. Туда же заносились на зимовку и ульи.
Весну и лето родители работали в поле. В сенокос косили сено "под рябинками" (так назывался наш участок). Я носила им завтрак, приготовленный бабушкой: чаще всего - холодное молоко с ватрушкой. В благодарность за это мои родители всегда наготавливали мне пучочки спелой душистой земляники.
Целое лето в сенях стояла медогонка, куда дедушка в большом медном тазу приносил вынутые из ульев соты с медом. Все у нас
делалось на меду: печенье, летом квас, и даже свежие огурцы ели с .медом (я их до сих пор люблю в таком виде).
Зимой отец сапожничал: научился шить прекрасные хромовые сапоги, туфли, благо кожа для этого выделывалась тут же. По субботам ездили на базар в город торговать этим товаром. Иногда и меня брали. Помню, как мы заходили в чайную (угловой каменный дом на базарной площади). Большой фарфоровый чайник и заварной поменьше, а также пироги и булки подавались на стол. Гостинец - большой сахарный офицер с шашкой на коне - всегда покупался мне. Шашка и конская сбруя были позолоченными. Сколько радости при одном виде такого большого гостинца: поиграешь, а потом съешь с таким удовольствием. А вечером, вымывшись в бане, все садились пить чай за стол, на котором стоял самовар белой меди, к чаю подавались мед и клюква.
На базар мы ездили на одной (рабочей) лошади, а вот на пасхальную службу в собор (теперь в нем музей) отец отвозил нас с бабушкой на другой (выездной) лошади. У нас было две лошади. Отец, будучи в армии кавалеристом, любил этих животных, часто чистил, объезжал, участвовал даже в призовых гонках в Устюжне. Так вот, для поездки на пасхальную службу в красивые саночки запрягалась наша любимая лошадка серой масти с белой звездочкой на лбу, по кличке Колик, и мы быстро добирались до церкви. Она сияла золотыми куполами, а кругом нее сверкали разноцветные огоньки. Под утро за нами снова приезжал папа. А приехав домой, я обнаруживала на столе всякие угощения. Помню куличи, пасху, окорок (целая ножка) на большом блюде, пироги и разное печенье на меду (бабушка была мастерица все это печь).
Вот так мои родители-труженики жили и мечтали еще что-то сделать, что-то купить, чем-то обзавестись. Но все это благополучие в одночасье переменилось.
Началось все с непомерных налогов: сначала деньгами, а потом хлебом; требовали все больше и больше. Ходили слухи, что будут отбирать все, вплоть до дома, а самих выселять неизвестно куда. В связи с этим братья моей мамы - старший брат Николай Дементь-евич и младший уже упоминавшийся брат Иван Дементьевич - и мамина сестра Прасковья Дементьевна свои дома в Соболеве оставили и (возможно, по вербовке) уехали на север, в город Кировск, где начиналось освоение природных богатств Кольского полуострова и где требовались рабочие руки. Я помню, как мы с отцом провожали тетю Паню на пароходе, ходившем по Мологе от Устюжны до Пестова, где она садилась на поезд.
Как я теперь представляю, именно своевременный отъезд на север спас семью моей матери от раскулачивания. Наша же семья не могла в это время уехать, так как отец болел, а потом его вообще положили в больницу в Устюжне, где доктор Судаков сделал ему операцию по поводу аппендицита.
А в это время к нам нагрянули председатель сельсовета с понятыми делать обыск. Мама вспоминала какого-то Николая Кузина, который был особенно жесток. Искали везде, даже рвали обои в пазах, искали золото. Все описывали и забирали. Мама, разозлившись, вся в слезах, взяла настольную лампу с зеленым абажуром и бросила ее о лежанку со словами: "Вот, ни мне, ни вам". В доме все было напряжено от горя, но отцу пока было решено не говорить о происшедшем до выписки его из городской больницы.
Когда отец вернулся домой с еще не до конца зажившей раной, к нам снова пришли с определенным заданием - отобрать все остальное. Буквально все было отобрано: оба дома, лошади, корова, инвентарь, мебель, даже посуда, и только кто-то, сжалившись, крикнул: "Оставьте хоть это небольшое зеркальце на подставочке
на память дочке", то есть мне.
Нас из дома решено было выселить. Встал вопрос, куда нам податься. Мама только что родила мальчика, отец - после операции. Дедушку с бабушкой взял к себе их сын Михаил, дети которого и сейчас живут в Обухове, а нас выручил другой родной дед - отец моей матери. Мы (отец, мама, я, моя сестра Тоня - ей шел 2-й год - и месячный мальчик Васенька) перебрались в Соболеве.
Отец в скором времени переехал на север, в Кировск, к уехавшим туда ранее родственникам, а мы с мамой остались жить у дедушки в Соболеве. И однажды утром к нам примчался верхом на лошади милиционер и приказал: "Собирайтесь!". На сборы были даны считанные минуты, но мы все уже были одеты. Помню, бабушка сварила в дорогу в самоваре сотню яиц.
Нас посадили на какую-то подводу, матери милиционер разрешил взять только перину ("для детей", как она объяснила ему), и повезли в Устюжну. Бабушка долго бежала за нами, а милиционер все махал на нее наганом и кричал: "Старуха, уходи, буду стрелять!". А она, бедная, все бежала. Наконец, видимо, силы у нее иссякли, и мы потеряли ее из виду. Нас "свалили" во дворе Устю-женской тюрьмы. Кроме нас, там никого не было.
Через некоторое время нас опять повезли, уже за город. И вот как сейчас вижу: за городом масса людей на подводах, такие же, как и мы, кулаки-выселенцы. Встретив тут знакомых из разных деревень, мама моя приободрилась.
Здесь были Киселевы из деревни Брилино, Паршовы из Шустова или Кормовесова, мастера по глиняной посуде, Кедровы - семья священника одной из устюженских церквей - и еще многие. И вот вся эта масса деревенского люда на подводах в окружении всадников в милицейской форме с наганами двинулась дорогой на Пестово.
Вдоль дороги - сплошные деревни. Жители этих деревень бросали нам хлеб, ватрушки, пироги и другое съестное; именно бросали, потому что окружавшая нас милиция не разрешала даже близко подойти к нам - "врагам народа". Сколько мы ехали до Песто-ва, не помню. Сейчас это расстояние автобус проходит за два с половиной часа.
Только став матерью двоих детей, я поняла, как тяжело было моей маме управляться с нами: мне было 8 лет, сестре - 2 года, а братику едва исполнилось полтора месяца. Как она обходилась с ним, ума не приложу: ведь ему нужны были чистые пеленки, подгузники. Где это все сменить, выстирать?
В Пестове нас выгрузили в барак с нарами. Мы оказались на нижней полке; помню, доски были новые. Держали нас в полной изоляции. Кто-то передал, что наш дедушка, отец матери, которого не было дома, когда за нами приехали, примчался из деревни, чтобы проститься с нами. Но никакие мольбы и слезы матери не помогли:
дедушку к нам не пустили.
Даже когда нам, детям, надо было выходить "по надобности", нас сопровождал к нужному месту молодой парень в шинели с винтовкой. Как вспомню сейчас - мурашки по коже: да как же мы все это вынесли. Господи, какой ужас!
При отправке из Пестова нас погрузили в телячьи вагоны. Мы оказались на верхней полке вместе с большой семьей Киселевых (человек 8 или 10). Народу в таком вагоне было много.
Везли нас на север. Здесь следует сказать, что пожилые люди, старушки, да и мы с мамой впервые в Пестове сели на поезд и с опаской ехали в нем первый раз в жизни. Однако все приспосабливались. Располагались на всех четырех полках вповалку. Даже туалет в вагоне соорудили из одеял, нашлось и ведро. Сколько дней мы ехали, не помню.
Выгрузили нас в 17 километрах севернее города Кандалакши, на берегу бурной реки Нивы. Жили мы под открытым небом, и вот тут-то нам очень пригодилась перина. Только она в этот период лета спасла нас от болезней. В других семьях многие ребятишки не выдержали и умерли; так случилось с семьей Сапожниковых, которая располагалась рядом с нами: у них умерли две девочки.
Вскоре нам привезли "чугунки" (небольшие железные печки), выдали муку. Очень хорошо помню, как началось поочередное - по семьям - печиво пресных ватрушек с ягодами, которых было кругом полно, только не ленись собирать чернику и голубику.
Взрослое население было занято на строительстве бараков, которые наскоро сколачивались из сырых горбылей в два ряда, между которыми насыпались опилки. В готовые бараки люди расселялись по очереди. Спустя некоторое время вырос целый поселок спецпоселенцев. В нем были Полярная улица, 2-я улица, 3-я улица, 4-я улица. Канальная улица. Поскольку поселок был построен в болотистой местности, во избежание грязи по обеим сторонам каждой улицы были проложены дощатые тротуары.
В каждом бараке было по 24 комнаты, метров по 8 каждая, располагавшиеся по обеим сторонам длинного коридора. Печка приходилась одна на 2 комнаты; топка печки выходила в коридор. Туалеты были с обоих концов барака. Кухня была одна, общая на весь
барак.
Но самым примечательным в этой жизни были "кипятилки"
(одна на целую улицу), где стоял огромный титан. Он топился целый день, а мы, стоя в очереди за кипятком, беспрестанно щелкали пальцем по нему, с нетерпением ожидая, когда он закипит. В "кипятилке" узнавались все новости. Здесь мы узнали, что нас привезли сюда, чтобы строить гидростанцию на реке Ниве. Позднее, когда построили школу, мы успевали в очередях за кипятком даже
выучивать уроки.
После приезда на север мы с мамой написали письмо в город
Кировск, где жили уехавшие раньше ее два брата и сестра. Отец наш оказался уже у них, и вскоре он нашел нас. Какое это было счастье для нас! Но, присоединившись к нам, он автоматически становился спецпереселенцем и должен был, как и все, каждый месяц
отмечаться в местном отделении НКВД.
Мы жили на 4-й улице в бараке № 4, комнате № 5. В этой
восьмиметровой комнате жили вначале две семьи: наша семья, состоящая из 5 человек, занимала часть комнаты у окна, а другая семья - Сазоновых, состоящая из матери и двух взрослых детей (дочери и сына), занимала часть ближе к двери. Спали на полатях. Стол был один на всех: ели по очереди. Несмотря на все трудности быта, жили мы дружно. В дальнейшем нас расселили, и каждая семья получила отдельную комнату.
Самое страшное в этих бараках было обилие клопов; их было столько, что никакими способами от них нельзя было избавиться. Чего только ни делала мама: смазывала все керосином, шпарила кипятком и т. д. - ничто не помогало. Порой она ночами не спала, борясь с ними, лишь бы мы, а главное - отец, спали. Дело доходило до того, что летом многие, в том числе и мы с отцом, стали спать на улице возле дома, укрываясь от комаров под пологом.
Году в 1933 началась вспышка сыпного тифа; она унесла многие жизни. Рядом с нами, за стенкой, жила семья Хрусталевых; семья большая, судя по тому, что они одни занимали целую комнату. Так, у них умерли две взрослые дочери и еще кто-то из младших детей.
В борьбе с тифом делались дезинфекции, в бане прожаривалось все грязное белье. Были острижены наголо все дети вплоть до 5 класса. Для спасения от тифа по настоянию отца мы пили по утрам натощак деготь. Возможно, это и спасло нас от тифа. Но очень много людей умерло от него.
Из-за тяжелых условий жизни (бараки были холодные) наша семья тоже не избежала потерь. У нас умерло трое мальчиков: тот, что родился еще в Обухове, и двое, родившихся уже в поселке. Но они умерли от воспаления легких, а не от тифа.
Большие потери людей вызывало и само строительство гидростанции. Оно началось с рытья канала. Никаких экскаваторов тогда еще не было; рыли землю вручную лопатами, а отвозили тачками по проложенным доскам. Тут работала теперь основная масса спецпоселенцев - и мужчины и женщины.
Жизнь в поселке постепенно налаживалась: были построены магазин, клуб, поликлиника, школа. Для обслуживания населения была создана артель "Промобъединение", работники которой занимались рыбной ловлей, делали мороженое, из сданных жителями ягод варили варенье. В артели были швейная, столярная и сапожная мастерские.
Моего отца, как специалиста, поставили заведовать сапожным делом. Работал он хорошо и даже считался ударником, за что его в качестве поощрения бесплатно фотографировали, а однажды летом даже катали на гидросамолете, который взлетал с Пинозера.
Государственные праздники на стройке отмечались торжественно. На 2-й улице устанавливалась трибуна. Помню, 7 ноября, несмотря на слякотную погоду, все, в том числе и мы с отцом, шли на 2-ю улицу, где перед рабочими выступали главный инженер стройки Сиротов и руководивший освоением богатств Кольского полуострова друг Кирова - Кондриков. После смерти Кирова, в 1935 году, Кондриков был арестован и через год расстрелян. (Документы о его жизни и деятельности хранятся в музее города Кировска.)
Из-за раскулачивания и выселения я начала учиться уже на севере не с восьми, как обычно, а с девяти лет. Учебников было мало. Помню, в 4-м классе учебник по истории был один на 11 человек;
вот мы и бегали из барака в барак, благо они стояли недалеко друг от друга. Училась я хорошо, хотя и не была отличницей.
Директором школы был Михаил Алексеевич Земский, завучем долгое время - Ройна Оскарович Линдстрем; после отъезда из поселка М. А. Земского Ройна Оскарович стал директором школы.
Учителя наши, как и инженерно-технический персонал стройки, были люди вольнонаемные. Они жили на 2-й и Полярной улицах.
Наша школа всегда была одной из лучших в Мурманской области; всегда у нас было переходящее Красное знамя. Этому способствовала, как мне кажется, не только учебная работа, но и организация отдыха учащихся. В школе на большой перемене ежедневно устраивались танцы под баян (со своим баяном приходил Борис Ющеев), но перед танцами обязательно кто-то из учеников старших классов выразительно читал один из рассказов Чехова или еще чей-нибудь. Был у нас и свой пионерский клуб (в обычном бараке). В нем велась вся внеклассная работа, по субботам и воскресеньям устраивались танцы под свой оркестр.
Как я уже сказала, жизнь в спецпоселке Нива-2 постепенно налаживалась, обустраивалась и входила в обычную колею повседневных забот. Но наступил 1937 год.
Однажды летом отца вызвали в Кандалакшу, очень интересовались его сослуживцем Балашовым, тем, как тот отзывается о советской власти. И когда отец заявил, что он не слышал никаких высказываний Балашова о советской власти, они страшно матерились, тыкали наганом в подбородок (помню, когда отец пришел, подбородок у него был синий) и в конце концов, ничего от него не добившись, вытолкали уже под утро за дверь. Он даже не понял, ждать ли еще вызова или идти домой. Подождав утра и не дождавшись вызова, он пошел домой. 17 километров от Кандалакши до дома он шел, постоянно оглядываясь, не гонятся ли за ним.
На сей раз все обошлось благополучно, хотя отец был очень напуган и рассказывал нам о том, что с ним произошло, под большим секретом, требуя никому ни о чем не говорить. Но этим вызовом
дело не ограничилось.
В ночь на 20 декабря 1937 года к нам пришел высокий стройный военный из местного НКВД, в каких чинах - не знаю, по фамилии Кондратенко. Помню, когда он писал протокол, то сказал отцу: "Семен Семенович, ничего не могу сделать, такой приказ". Он, по-видимому, уже знал участь отца, так как мы видели, как его слеза упала на бумагу. Описывать у нас было нечего: жили мы очень скромно, если не бедно, поэтому вся процедура составления протокола заняла немного времени. Когда отца уводили, он сказал мне: "Мария, учись!". Выбежав вслед за ним на крыльцо, мы увидели, как его увозили на машине, которую в народе окрестили "черным вороном".
Для нас начались страшные дни: мама целую неделю ездила в Кандалакшу к тюрьме, хотела повидать отца, что-то из еды ему передать, но передачу не принимали. Отца она видела один раз через ограду: его вели, как она поняла, на допрос; увидя ее, он только смог слегка махнуть рукой. Что он этим сказать хотел, мы тогда поняли по-своему: дескать, не виноват совсем.
Несколько лет тому назад я с мужем ездила в Мурманск и там нашла его дело, включая протокол допроса. Теперь мах его руки я понимаю как прощальный - мол, не ждите. Видимо, вели его уже после вынесения приговора. А приговор был - расстрел, и приведен он был в исполнение в ночь на 10 января 1938 года, о чем мы узнали только 50 лет спустя.
А пока мы в напряжении все ждали отца и днем и ночью в надежде, что его отпустят, как и в предыдущем случае. Кто-то шел по коридору в бараке - это он, где-то скрипнула дверь - это он. Мама все время ходила с красными глазами, полными слез. Но проходили дни, а он не возвращался.
Из нашего барака, кроме отца, были арестованы также Кедров - бывший священник из Устюжны, Белоусов - из устюженской купеческой семьи, Чуракин - тоже из Устюжны, Солнцев, Хрус-талев и другие. Из нашего класса у многих ребят не стало отцов. Ни от кого из них никаких известий не поступало. Каждый случай, поскольку это было массовое явление, встречали в школе молча, не расспрашивая ни о чем.
Жить нам стало очень тяжело. Кроме меня, у мамы осталось еще две дочери: Тоня, которая уже пошла в 1-й класс, и очень маленькая Тамара, которой был всего один годик. Спасибо еще сослуживцам отца, которые устроили маму в "Промобъединение", где работал отец, в столярный цех подсобной рабочей. Тамару определили в ясли, а потом - в детский садик.
Когда арестовали отца, я училась в 7-м классе. В 1938 году окончившим 7 классов разрешили выехать на учебу в город Кировск в горнохимический техникум и медицинское училище. Многие ученики воспользовались этим разрешением. Загорелась было и я, но мама сказала, что приходила классная руководительница и настаивала, чтобы я училась дальше в школе и не уезжала.
До сих пор не понимаю, была ли это мамина уловка, чтобы не потерять еще и меня, или деликатное предупреждение классной руководительницы о том, что детям арестованных противопоказан такой отъезд. В общем, вместо отправки на учебу в медучилище мама летом послала меня зарабатывать деньги на пропитание: устроила в регистратуру поликлиники.
Был у нас в летний период и еще заработок. За рекой, через которую надо было переходить по деревянному мостику, возвышалась Лысая гора. Прозывалась она так потому, что ее склоны все поросли еловым лесом, а вершина была голая, покрытая только белым мхом. В пору созревания грибов на фоне этого мха красиво выделялись оранжевые шляпки подосиновиков. В лесу по склонам Лысой горы в изобилии росли черника, голубика, брусника. Мы с девчонками очень любили ходить на эту гору, а набрав ягод, шли к клубу и продавали их стаканчиками перед киносеансом и после него.
Нашлась работа для меня и во время учебного года. Это был период борьбы с неграмотностью, и меня устроили в том же "Промобъединении" учить неграмотных и малограмотных. Вечером три раза в неделю я учила людей читать, писать, арифметике и географии (конечно, элементарно). Были у меня и частные уроки.
После 9-го класса по рекомендации школы райком комсомола направил меня работать пионервожатой в пионерлагерь, который находился на берегу Белого моря. Начальником лагеря был Лев Никитич Станкевич, директор одной из школ Кандалакши. Он был человек строгий, требовательный, но понимающий нас, молодежь. Работать с ним было интересно. Это именно он сказал моей маме, когда она приехала в лагерь навестить меня: "...из вашей дочери получится хороший учитель".
Это мнение, по-видимому, разделяли и другие учителя: когда я училась в 10-м классе Нивской школы, мне уже доверили преподавание русского языка в 5-6-х классах вечерней школы, которая помещалась в том же здании, что и дневная. Вечером три раза в неделю я оставалась учить 5-6-е классы и домой приходила только
в 11 часов вечера.
Сама я училась во вторую смену - занятия у нас начинались в 14 часов. Домашние уроки я готовила утром. Точные науки: алгебра, тригонометрия, физика - давались мне с трудом, но, помня наказ отца, я часами сидела как вкопанная, решая задачи и уча заданные параграфы. Зато гуманитарные предметы- давались мне довольно легко.
Литературу у нас в классе преподавал директор школы Ройна
Оскарович Линдстрем. Я думаю, включение меня в преподавательский коллектив вечерней школы не обошлось без его рекомендации. Его жена Рита Александровна, которая в нашей же школе преподавала русский язык и, замещая мужа, иногда давала у нас уроки литературы, первое время приходила на мои уроки в вечерней школе, "спрашивала, не надо ли чем помочь, и однажды даже подарила мне ленты в косы. Моими уроками она была довольна, замечаний у нее не было. За советы, которые она мне давала, я ей очень признательна.
Вообще большинство учителей своих я должна вспомнить добрым словом. Ведь я, как и многие другие, оставшиеся без отцов,
считалась дочерью "врага народа". Несмотря на это, учителя сочувствовали нам и старались помочь чем могли, прежде всего - с трудоустройством. В зимние каникулы нас троих: меня, Олю Кедрову и Надю Кашину - устроили на подработку в книжный магазин - перебирать книги. После окончания 10-го класса, так же, как и после 9-го класса, школа рекомендовала меня в вожатые пионерлагеря.
Еще до выпускных экзаменов пришло сообщение, что нам разрешают поехать учиться в Петрозаводский университет на заочное отделение. Настроилась на эту поездку и я. Мне очень хотелось преподавать литературу в школе. Вернувшись под утро с выпускного вечера, я, счастливая, с мыслью о дальнейшей учебе (и только в университете) крепко заснула. Но это было уже 22 июня 1941 года, и мама будила меня со словами: "Мария, сейчас выступал Молотов. Началась война".
Поскольку все были уверены, что дальше пограничной зоны война не распространится и уж во всяком случае мы быстро сумеем победить любого врага, пионерлагерь "Княжая губа" был организован, и я поехала туда работать, мечтая осенью поступить в Петрозаводский университет.
Пионерский лагерь, куда я приехала, располагался в новой двухэтажной бревенчатой школе около леса, рядом с большим селом, которое находилось на берегу Белого моря. Начальником лагеря был директор этой школы - мужчина средних лет. Приехали и другие вожатые, физкультурник, работник лодочной станции.
Готовились к приему ребят мы очень старательно: оборудовали игровые комнаты, спальни (таскали кровати, матрацы, одеяла и подушки). Ведь этот лагерь открывался в первый раз, и к тому же - во время войны. Столовую лагеря организовали в одном из домов села. Потом начали прибывать ребята из разных школ Мурманской области. Некоторое время лагерь работал нормально. Но вскоре мы почувствовали дыхание войны. Сначала из лагеря были отозваны в армию все мужчины. Потом нам сообщили, что всех жителей нив-ских поселков эвакуируют в район строительства ГЭС на реке Иртыше.
Лагерь пришлось закрыть, и, сдав детей в Кандалакше, я с мамой, двумя сестрами и со всеми нивскими жителями была погружена на морской пароход, который доставил нас из Кандалакши в Архангельск. От Архангельска до Котласа мы плыли речным пароходом, а от Котласа ехали поездом до станции Защита - ближайшей к месту строительства. На станции Защита нас усадили на подводы и доставили к месту назначения.
Так мы оказались в поселке Аблакетка, недалеко от которого на реке Иртыше шло строительство Усть-Каменогорской ГЭС. Здесь я работала сначала воспитательницей в детском саду, а потом учителем в школе. Сначала работала в младших классах, потом заочно окончила Семипалатинский педагогический институт и стала преподавать русский язык и литературу в старших классах Аблакет-ской средней школы.
Директором нашей школы была Мария Дорофеевна Курбатова. Это была женщина очень умная, деликатная и, зная, что мы дети спецпоселенцев, старалась нам по возможности помочь. Это было тем более необходимо, что парторг школы Софья Васильевна Иню-шина нас просто ненавидела и придиралась к нам.
Распри директора школы и парторга иногда выливались и на педсоветы: директор старалась за нас заступиться, даже если и были у нас просчеты, ссылаясь на нашу молодость и неопытность в педагогическом деле; парторг же жестко судила нас и каждую ошибку в чем-либо старалась "преподнести" как намеренное вредительство.
Поселок Аблакетка был вторым после поселка Нива-2 "пересадочным" пунктом на моем пути из Обухова в Москву. Сюда же после войны по окончании Московского инженерно-строительного института был направлен на строительство Усть-Каменогорской ГЭС молодой инженер. На стройке он проработал всего один год, потом поступил в аспирантуру в Москве. Но за этот год мы настолько подружились с ним, что я стала его невестой, а через год приехала к нему в Москву, где в начале августа 1949 года состоялась наша свадьба.
Года через два после моего переезда нам удалось устроить под Москвой, недалеко от Звенигорода, мою сестру воспитателем в детском саду при санатории "Поречье" и перевести сюда маму. Вот таким образом вся наша семья и оказалась в Москве.
Когда я закончила свой рассказ, мои молодые родственники сказали: "Ой, сколько вы выстрадали, а мы думали, что такое пишут только в книгах". Современников этих событий становится с каждым годом все меньше. Вот почему я так подробно рассказала обо всем, что мы пережили в эти страшные годы коллективизации и раскулачивания.
Сорокалетие нашей совместной жизни мы с мужем отметили поездкой по туристической путевке "По городам Севера". Программа этой поездки включала экскурсию на автобусе по трем гидростанциям на реке Ниве. Когда мы проезжали мимо поселка Нива-2, экскурсовод рассказывала о том, что тут жили спецпоселенцы, что они досрочно построили эту гидростанцию. И я не выдержала и сама стала рассказывать, как нас привезли сюда и бросили под открытым небом, как мы жили в клопяных бараках. В автобусе все плакали, включая и экскурсовода, а у меня рекой лились слезы: столько нахлынуло воспоминаний.
Современному молодому человеку даже трудно представить, что происходило в душе крестьянина, корни которого остались в деревне на своей родине, который нажил все своими руками, своим трудом и вдруг по чьему-то приказу был увезен в дальние края за тысячи километров. Брошенный там под открытым небом и вновь принужденный трудиться, он переучивался новым специальностям, совершенно незнакомым ему.
А что случилось с теми деревнями, из которых вывезли крестьян? Три года тому назад мы с мужем решили навестить те места, где прошло мое детство, и побывали в деревне на родине. Я с трудом нашла место, где стоял наш дом; летняя часть дома, говорят, сразу была увезена в другую деревню, там она использовалась под школу, другая часть дома - зимовка - долгое время оставалась на месте, кто-то в ней жил, а затем и она была растащена на дрова. Я походила по пепелищу, нашла кусты сирени, рябину, березу, которую посадили в год моего рождения, кусты акации и заросшее травой место, на котором стоял мой дом. Вспомнив все случившееся здесь, естественно, всплакнула. Было очень горько осознавать, что от всей большой деревни в два посада, буквой "Т", осталось несколько домов. Они стоят почерневшие, как старые грибы. Живут, вернее, доживают в них свой век одни старушки. Иногда к ним приезжают дети и внуки, но иногда. Деревни, такой большой, зажиточной, нет.
А ведь по "Материалам оценки земельных угодий Новгородской губернии" в деревне Обухове Соболевской волости Устюжен-ского уезда еще в 1895 году насчитывалось 45 хозяйств и проживало 223 человека. Одних коров, не считая 7 телок и бычков, было 73. В хозяйствах работала 41 рабочая лошадь. Результат коллективизации, как говорится, налицо.