Судьбы "странников поневоле" - ссыльных поляков - заставили по-особому взглянуть на жизнь нашего края, пролили на нее неожиданный свет; каким-то образом эта жизнь оказалась созвучной и некоторым сторонам нашего сегодняшнего бытия. Персонажи, о которых пойдет речь, люди незаурядные, и столь же незаурядна их жизнь, которую им пришлось вести на чужбине. Материалом для этих заметок послужили документы Государственного архива Вологодской области, сотрудникам которого я искренне благодарен за оказанную помощь в поиске и изучении этих документов.
Генералы и полковники
В конце ноября 1830 года в Варшаве вспыхнуло национально-освободительное восстание, охватившее вскоре все польские земли, находившиеся в пределах России. Борьба с повстанцами продолжалась почти год: окончательно восстание было подавлено лишь в октябре 1831 года.
С ноября 1831 года в Вологду начали прибывать ссыльные участники восстания - "бывшие генералы и полковники Войска Польского", как их именовали в официальных документах. 25 октября были отправлены из Москвы и 1 ноября прибыли в Вологду генералы Томицкий и Чижевский1. В сопроводительном документе за подписью московского военного генерал-губернатора было сказано: "По Высочайшему повелению отправляются из Москвы в Вологду... бывших Польского войска генералы бригад: Томицкий, уроженец княжества Познанского, который имел чин до мятежа настоящий и состоял при уланской дивизии, служил в мятежнических войсках бригадным командиром 1-го кавалерийского корпуса, уволен в отставку 17 июля сего года; и Чижевский, уроженец воеводства Калишского, имел чин до мятежа настоящий и был командиром 3-й бригады 2-й пехотной дивизии, служил в мятежнических войсках в том же чине и командиром той же бригады до 28 февраля, а с сего времени находился без всякой должности до 1 сентября, потом назначен начальником Варшавских укреплений, наконец, был комендантом крепости Модлина, где оставался до сдачи оной, и прибыл в Варшаву 30 сентября (12 октября)"2.
2 ноября был доставлен генерал Ксаверий Неселовский, о котором сообщалось, что "бывший Польских войск генерал бригадир Ксаверий Неселовский есть уроженец Гродненской губернии, до происшедшего мятежа находился в отставке, имел чин настоящий, служил в мятежнических войсках и был первоначально вице-губернатором г[орода] Варшавы, потом назначен бригадным командиром и добровольно возвратился в Варшаву 30 сентября сего года"3.
Тогда же был доставлен и бригадный генерал Осип Морозинский, занимавший в повстанческих частях должность начальника Главного штаба Польской армии, а затем должность главного директора военного управления4.
Ко 2 декабря 1831 года в Вологде было уже девять польских генералов: генерал от инфантерии Красинский и бригадные генералы Мюльберг, Моравский, Томицкий, Чижевский, Морозинский, Неселовский, Дзеконский и Редель5.
Все эти имена названы в "Деле об уплате жалованья польским генералам". Оно завершается характерным резюме вологодского гражданского губернатора, адресованным Казенной палате: "Следующие им на содержание деньги благоволит Палата отпускать под расписку генерала Ределя, по изъявленному на то желанию вышеозначенных генералов"6. Вообще можно полагать, что сосланные генералы не имели нужды в деньгах; о том же свидетельствует переписка в связи с получением генералом Дзеконским от родственников достаточно больших сумм (четырех и двух тысяч рублей)7.
В 1832 году к названным прибавились еще два генерала - Круковецкий и Желтковский, которые были переведены в Вологду из Ярославля и прибыли 28 апреля8. Имя генерала Круковецкого достаточно известно: он в августе 1830 года возглавил правительство восставшей Польши, но, после того как Варшава была взята штурмом, выразил покорность русскому императору.
В начале того же 1832 года9 в Вологду были доставлены также два полковника, сведения о жизни и службе которых весьма примечательны. "Бывших польских войск полковник Роланд, уроженец Царства Польского... Краковского воеводства, в службу вступил и определен поручиком в 5-й пехотный полк бывшего Варшавского герцогства в 1807 году, в том же году произведен в капитаны в 6-м линейном полку, а в 1812 [году] - в майоры, с назначением в 18[-й] линейный полк; приказом [от] 13/25 марта 1815-го переведен в учебный батальон, 8/20 июня 1815 [года] произведен в подполковники, с переходом в Гвардейский гренадерский батальон, в 1816 [году] определен командиром 4-го линейного, а 8/20 июня 1817 года 7-го линейного же полка, чин полковника получил в 1820 году.
Полковник Роланд был в походах 1807, 1809, 1812-го и 1813 годов и находился в трех сражениях и делах. Имеет ордена: Золотой крест Польского военного достоинства, [орден] Св[ятой] Анны 2 класса с Императорской короной и Знак отличия за беспорочную до возмущения продолженную 20-летнюю службу. Во время возмущения Роланд служил в мятежнической армии с 30 января 1830 года командиром 1-й бригады 2-й пехотной дивизии и в сем же звании в феврале произведен был в генералы бригады; впоследствии же времени - командиром 2-й бригады 2-й пехотной дивизии, принадлежащей к корпусу генерала Гельгуда"10.
Еще более славным послужным списком отмечена воинская карьера полковника Андрея Рутье. Как об этом свидетельствует присланный в Вологду формуляр, он "родился в Варшаве в 1777 году, в польскую службу вступил в 1794 [году], в качестве товарища11 в бригаду генерала Домбровского; 24 августа того же года и в оной же бригаде произведен в прапорщики, в 1797 году определен поручиком в 1-й пехотный полк польско-итальянской легии, где произведен: в 1797 году в капитаны, а в 1807 году в майоры; переведен в 1808 [году] в 1-й конный полк помянутой же легии, в 1811 году в чине подполковника поступил в 7-й кавалерийский полк легии Вислянской, в 1813-м назначен командиром 26 французского конно-егерского полка, приказом [от] 1/13 февраля 1815 [года] определен в 4-й польский уланский полк, по служению в коем произведен в полковники приказом [от] 12/24 октября 1819 года, назначен приказом [от] 14/26 мая командиром того же 4-го уланского полка.
Полковник Рутье участвовал в походах 1794, 1797, 1798, 1799, 1800, 1801, 1805, 1807, 1808, 1809, 1810, 1812, 1813 и 1814 [годов], находился в 55 сражениях и делах, при том ранен пулею в лицо, в 1808 [году] получил Кавалерский крест Почетного легиона, в 1811 году - орден Польского военного достоинства, [в] 1813 [году] - офицерский крест Почетного легиона и в 1820 году - орден Св[ятой] Анны с бриллиантами; кроме того, имеет Знак отличия за 30-летнюю беспорочную службу.
Во время возмущения полковник Рутье произведен в генералы бригады, сперва командовал 2-ю бригадою 1-й дивизии 2 кавалерийского корпуса, потом весьма короткое время исправлял должность военного губернатора г[орода] Варшавы"12.
Поразительно, что все эти мужественные люди (генералы и полковники) добровольно сдались на милость царского правительства, а некоторые даже приехали с этой целью из других стран, как, например, полковник Роланд, о котором сказано, что он "возвратился в Варшаву из Гейдельберга"13. Как это напоминает странную "безропотность" подчас безумно храбрых полковников, генералов, маршалов - жертв сталинских репрессий.
Нужно, впрочем, отметить, что и царь оказался к этой группе мятежников не слишком суров. Так, генерал Дзеконский был отпущен на родину в Варшаву уже в мае 1833 года14, а генерал Круковецкий - в октябре 1835 года, причем в предписании вологодскому гражданскому губернатору, под которым стоит подпись министра внутренних дел, говорится: "Государь Император по всеподданнейшему ходатайству г[осподина] наместника Царства Польского всемилостивейше соизволил даровать прощение и дозволение возвратиться в Царство Польское находящемуся ныне в г[ороде] Вологде генералу Круковецкому с возвращением ему имения его, состоящего в упомянутом Царстве"15. О дальнейшей судьбе большинства других упомянутых генералов и полковников сведений пока найти не удалось, но в списках ссыльных и состоящих под надзором полиции они также не обнаружены. Поэтому можно полагать, что к середине 1830-х годов все они были возвращены на родину.
К сведениям, почерпнутым в вологодском архиве, добавилась информация, любезно предоставленная мне директором Научной библиотеки МГУ И. Л. Великотной, научные интересы которой касаются польских литераторов прошлого века.
Бригадный генерал Францишек Моравский остался в исторической памяти польского народа не только как солдат, но и как поэт, переводчик, драматург, литературный критик. Он родился в 1783 году, а в 1806 году стал офицером наполеоновской гвардии и в этом качестве участвовал в походе на Россию. После взятия Смоленска был назначен начальником штаба дивизии; в 1812 году произведен в полковники, награжден рыцарским крестом ордена Почетного легиона. После падения Наполеона находился в числе польских военнопленных, высланных в Данию. Военная служба была им продолжена в Войске Польском, где в 1819 году он произведен в бригадные генералы. Во время восстания руководил своей бригадой, а с 8 марта и до 11 сентября 1831 года был военным министром восставшей Польши. Из вологодской ссылки вернулся во второй половине 1833 года16.
Сохранилось собрание писем Ф. Моравского, куда входят и письма из вологодской ссылки. Одно из них представляется наиболее интересным: в нем говорит не столько генерал, сколько поэт. "Лег спать вчера в одиннадцатом часу вечера. Бледно и тускло светил месяц. Несколько крестьянских саней возвращалось по моей улице из города в деревню. На этих санях запели грустные песни; пели одну и ту же песню, но на каждых санях свою строфу, и так иногда последние сани отвечали песней первым саням. Не поверишь, как это было меланхолично, грустно, очаровательно, напоминая венецианские гондолы. Впечатление было тем более сильным, что отвечало и печальному настроению ночи и моему нынешнему душевному состоянию. Несмотря на мороз, открыл окно и вслушивался в эти голоса, исчезающие вдали и заглушаемые воем ветра. Здешний народ очень певучий. Почти все песни о любви, мелодии печальные. Жаль, что не понимаю слов. Хотел воспользоваться свободным временем и познакомиться с литературой этой страны, но, помимо всяческих усилий, не нашел никого, кто бы мог и захотел бы научить меня по-русски"17.
Непоставленный водевиль
Гораздо более драматичной оказалась судьба следующего поколения польских ссыльных, которые и составили костяк польской диаспоры в Вологде в середине XIX века. Многие из них в той или иной мере были причастными к делу Шимона Конарского (в документах того времени он именуется Симоном Конарским или эмиссаром Конарским18). В Вологду эти ссыльные начали поступать в 1839 году, а к середине 1840 года их насчитывалось уже более десятка.
В культурной и светской жизни Вологды ссыльные поляки практически не сыграли и не могли сыграть сколько-нибудь значительной роли по ряду вполне естественных причин. Как об этом пишет современник, "обыкновение проводить зиму вместе в своем губернском городе сближало между собою всех членов вологодского дворянства; здесь все были коротко знакомы между собою, ничья жизнь не ускользала от надзора и обсуждения целого общества"19. Велась эта жизнь преимущественно в дворянской среде, попасть в это тесное сообщество удавалось очень немногим из ссыльных, так как общение с ними становилось поводом для пристального внимания полиции к тем, кто оказывал гостеприимство опальным.
И все же кое-кто из ссыльных пытался преодолеть этот барьер. Речь идет о польском дворянине Антоне Буховицком, человеке, по всей видимости, очень импульсивном и творчески активном. Под надзор полиции Буховицкий был отдан еще в Могилеве в 1836 году, как сказано в документах, "за необдуманные речи". Однако он не угомонился и 1 мая 1848 года "за неприличные выражения и дозволение себе в пьяном виде говорить нелепости вследствие событий, бывших во Франции, удален из Могилева в Вологодскую губернию и был подвергнут надзору полиции"20.
В Вологде его не оставили, а отправили в уездный город Кадников, условия жизни в котором были гораздо более скудными. Будучи не в силах с этим смириться и желая вырваться в более близкую его образу жизни и духовным потребностям среду, Антон Буховицкий начинает активно заниматься творчеством.
Сохранились весьма подробные материалы, повествующие об этом. Дело открывается рапортом кадниковского городничего, отправленным 29 августа 1852 года на имя исполняющего должность вологодского губернатора генерал-майора Ивана Васильевича Романуса: "Находящийся под надзором полиции дворянин Буховицкий доставил ко мне... прошение на имя Вашего Превосходительства с написанной им тетрадью. Водевиль на польском языке, будто бы его сочинение, которое в подлиннике представить честь имею, с дополнением, что от принятия [сего] от Буховицкого я отказаться не мог, дабы не навлечь на себя жалобы в притеснении". На этом рапорте, по-видимому, рукой губернатора, поставлена виза: "Водевиль дать прочесть переводчику и мне доложить"21.
К рапорту прилагается прошение самого автора водевиля на имя губернатора: "Написал я оригинально два водевиля на польском языке, из коих один честь имею здесь препровождать, и желал бы, ежели оные того заслуживают, представить их со временем на вологодском театре или же напечатать оные.
...[Прошу] повелеть мне на некоторое время прибыть в город Вологду. Ибо как перевод оных требует больших издержек, а мои доходы очень ограничены, имея только в месяц пять рублей с полтиной22, вынужден я прибегнуть к единственному способу всех бедных литераторов, то есть собирать подписку у достойных пренумераторов23.
Не откажите мне и позвольте пробыть несколько времени в Вологде, в городе гораздо больше населением, чем Кадников, и имеющем большее число людей образованных, умеющих оценить мои литературные труды...
Ежели просьба моя покажется Вашему Превосходительству сомнительной по причине того, что таковые водевили не подписаны Цензурным комитетом, с которым переписка мне невозможна по причинам... великих издержек на почтовые и весовые, то опять осмеливаюсь просить Ваше Превосходительство отослать оные в Санкт-Петербургский или в Московский Цензурный комитет..."24.
Водевиль был переведен, и подробное изложение этого перевода было представлено губернатору. Назывался водевиль "Бал-маскарад", его содержание достаточно характерно для такого рода сочинений, что видно уже из начального абзаца: "Сын графа Дюмонда Валерий на четвертый месяц после своего брака завел интрижку с молодою женою садовника Софиею, муж которой, убедившись в действительности оной, несмотря на верность жены, для устранения во всяком случае могущих произойти дурных последствий решился занести жалобу отцу молодого графа. Это известие чрезвычайно огорчило старого Дюмонда, потому что он полагал женитьбою сына прекратить его безнравственность"25. И далее в том же роде...
Переводчик не только добросовестно изложил содержание пьесы, но и сопроводил рукопись своеобразным отзывом политически литературного характера: "При тщательном же рассмотрении этой пьесы, кроме [как] в напеве к золоту26, заключающем в себе критику, относящуюся ко всем явлениям, имеющим пристрастие к этому металлу, я ничего не заметил противу нравственности или воспрещенной законом во всех подобного рода сочинениях двусмысленности. В литературном же взгляде сочинение это написано слогом умеренным, средним, притом во многих местах находятся в нем ошибки как противу языка, так равно и стихотворения27". Пересказ содержания и рецензия подписаны переводчиком Вологодского губернского правления, коллежским регистратором Францем Дашкевичем28.
Губернатор наложил резолюцию, достойную матерого бюрократа и абсолютно не соответствующую просьбам автора. Она была адресована кадниковскому городничему и гласила: "Возвращая... писанный на польском языке водевиль, предписываю Вам объявить сочинителю оного дворянину Буховицкому, что к представлению оного в Цензурный комитет не встречаю со своей стороны препятствий"29. О том, что у автора водевиля нет средств для отправления рукописи в Цензурный комитет, высокий чиновник попросту "забыл".
Дальнейшую судьбу Антона Буховицкого удалось проследить только отчасти. Четыре года спустя в ведомости, составляемой вологодским полицмейстером, о нем написано следующее: "Хотя Буховицкий постоянно до 1856 года по нетрезвому своему поведению аттестован неодобрительно, но в настоящее время, по удостоверению городничего, он ведет жизнь скромную, занимается чтением книг и ни в каких предосудительных поступках не замечается; хлопочу о возврате его на родину"30.
Хлопоты эти, однако, еще долго не могли увенчаться успехом. Последнее из найденных мною упоминаний об этом человеке датируется 1860 годом, то есть он еще как минимум четыре года находился на Вологодской земле под надзором полиции31.
Учитель музыки
Дело Шимона Конарского для многих даже косвенно причастных к нему людей обернулось довольно суровыми приговорами. Ссылка в Вологду под надзор полиции, судя по всему, была мягчайшим наказанием. Ее получили те, у кого причастность к "делу" заключалась только в согласии с основными декларациями "эмиссара", но не выразилась ни в каких конкретных делах. Поэтому среди оказавшихся на нашей земле невольных переселенцев были люди, далекие от революционной деятельности.
Далеко не все из них оказались в положении изгоев, не нашедших себе места в новой для них действительности. История, изложенная ниже, как нельзя лучше свидетельствует об удивительных прихотях судьбы.
"25 марта 1839 г[ода]... по военно-судному делу о преступных... Симона Конарского и сообщников его действиях к приготовлению смятений посредством образования тайных демократических обществ причислен к 5 разряду виновных с освобождением от суда и следствия. По подозрению в неблагонадежности подвергнут надзору полиции", - гласит запись, посвященная дворянину Станиславу Дроздовскому, уроженцу Минской губернии32.
В ведомости о лицах, присланных в Вологду под надзор полиции, находится следующее объяснение ссылки С. Дроздовского: "За согласие с правилами эмиссара Конарского о свободе и равенстве и [с тем,] как вести себя по этим правилам, жертвуя в случае надобности всем своим состоянием; о цели же оснований и названия общества не знал"33.
В момент прибытия в Вологду Станислав Дроздовский, заполняя опросный лист, сообщил полиции о себе следующие сведения: "От роду лет 28. В должности не нахожусь, от казны ничего не получаю, чина не имею, дворянин, не женат, отец умер, мать... пять братьев, три сестры, две замужние, одна в девушках, живет с матерью в Минской губернии... недвижимого имения не имею"34.
Царское правительство, рубившее крамолу на корню, по-видимому, отдавало себе отчет в том, что далеко не все "летящие щепки" так уж тесно были связаны со стволом, то есть с пресекаемой крамолой. Видимо, именно этим обстоятельством можно объяснить то, что уже через три года вологодский губернатор получает следующее предписание за подписью министра внутренних дел: "Государь Император... всемилостивейше повелеть соизволил: высланным в Вологодскую губернию Северину Ромеру, Иосифу Курженецкому, Станиславу Дроздовскому предоставить право жительства в ближайших к родине губерниях..."35.
Это было если и не полное прощение, то во всяком случае предоставленная возможность вернуться в места с привычными климатом и образом жизни. Приговор смягчен, и, казалось бы, ссыльный должен мчаться к родным местам, как говорится, сломя голову. Но тут-то и начинается настоящая история Станислава Дроздовского.
Письмо министра внутренних дел было получено вологодским губернатором 12 июля 1842 года36, а о смягчении участи было объявлено уже на следующий день. Однако 17 июля появилось письмо-прошение С. Дроздовского на имя губернатора. Это письмо настолько интересно и слогом, и образом мыслей, запечатленных в нем, и содержащимися выводами, что приведем его почти целиком:
"Ваше Превосходительство 13 числа июля изволили лично объявить мне всемилостивейшее Государя Императора соизволение о дозволении мне избрать для жительства одну из смежных с родиною моею губерний.
Долгом почитаю доложить Вашему Превосходительству, что, не имея никакого состояния, во время постоянного моего несколько лет сряду жительства на месте родины я успел по занятию моему обучения музыке приобрести для себя в нескольких тамошних домах знакомство и заслужить доверие на отдачу мне детей в обучение, через что и получил себе безбедное содержание.
Затем, когда по распоряжению правительства в мае месяце 1839 года был я доставлен в высочайше вверенную Вашему Превосходительству губернию и оставлен на жительство в г[ороде] Вологде, с начала моего здесь пребывания, не получая от домашних никакого пособия, которого они по бедности своей и доставлять мне не могли, претерпевал крайнюю нужду в содержании, пока не успел также приобрести у здешней публики подобного же доверия, как на месте родины моей.
Ныне, занимаясь в г[ороде] Вологде обучением музыке, снискиваю через то себе пропитание и содержание. С отправлением же моим вновь в какой-либо город для временного жительства я должен буду встретить опять в том же затруднения к содержанию своему, какие до сих пор претерпевал первоначально за доставлением меня в г[ород] Вологду.
А потому по всем сим уважениям покорнейше прошу Ваше Превосходительство не оставить начальническим Вашим распоряжением: или о дозволении мне возвратиться на родину, где по прежде приобретенному мною знакомству я могу вновь заняться по прибытии моем преподаванием уроков музыки и иметь через то содержание, или же дозволить мне остаться на время в [городе] Вологде, в котором также успел уже я приобрести благосклонное внимание публики.
Если сие по моему поведению и поступкам заслуживаю Всемилостивейшего соизволения на облегчение моей участи, то прошу непосредственного предстательства Вашего Превосходительства у господина министра внутренних дел об освобождении меня из-под надзора полиции во время будущего моего жительства в г[ороде] Вологде. Июль 17 дня 1842 года"37.
10 августа 1842 года разрешение С. Дроздовскому остаться в Вологде было получено из Департамента полиции38. Видимо, действительно пригрели вологодские любители музыки талантливого преподавателя игры на фортепиано. Об этом свидетельствуют и все последующие документы, связанные с судьбой польского музыканта. От полицейского надзора он был освобожден, увы, лишь через двадцать лет, но именно благодаря этому печальному для него обстоятельству мы знаем теперь, пусть и в самых общих чертах, как разворачивалась его жизнь на чужбине, которая на долгие годы стала его домом.
Через два года после упомянутого разрешения в очередной "Ведомости о находящихся под надзором полиции" указаны дополнительные сведения о семье (перечислены, в частности, имена сестер и братьев), но, главное, мы узнаем, что двое из пяти его братьев - Петр и Христофор - живут в Вологде и занимаются преподаванием музыки39. А еще через 6 лет (это уже год 1850-й) аналогичный документ сообщает, что живет и дает уроки музыки только один брат - Христофор. Однако к этому времени сам С. Дроздовский уже был женат и имел двух дочерей: двухлетнюю Викторию и двухмесячную Констанцию. Мы узнаем также, что на его содержании находится также двадцатилетняя девица Вера - сестра жены. А он сам уже не только дает уроки музыки, но и "состоит на службе в Вологодском совестном суде в числе канцелярских чиновников"40.
Нам известно, что в этот период учитель музыки с семейством жил в доме купца Щучкина (1853), а затем в доме госпожи Прозоровской (с 1854). В дальнейшем, похоже, ссыльный обзавелся собственным домом, поскольку сведений о найме квартиры уже нет41.
В качестве поднадзорного ссыльного имя С. Дроздовского с более или менее обстоятельным описанием его вины, сложившейся ситуации и характеристикой его поведения ("ведет жизнь скромную; занимается даванием уроков на фортепиано"42) появляется в документах еще на протяжении более десятка лет. И вот последняя запись о нем: "Дворянин Станислав Дроздовский, уроженец Минской губернии, 48 лет43. [В ссылке под надзором полиции с] 13 мая 1839 года. В Вологде занимается преподаванием уроков на фортепиано. По предписанию начальника губернии от 24 декабря 1862 года за № 72 из-под надзора освобожден"44. Больше никаких сведений об этом человеке в архиве отыскать не удалось.
С. Дроздовский прожил в Вологде как минимум около четверти века. Конечно, было бы чрезвычайно интересно узнать, окончательно ли пустил корни этот музыкант на нашей земле или все же под конец жизни покинул ее и отправился на родину, остались ли здесь его потомки. Наверняка, среди живущих сейчас в Вологде есть и потомки его учеников. Возможно, кто-то из них стал профессиональным музыкантом. Но как их теперь отыщешь?!
Во всяком случае, совершенно ясно: именно на нашей земле сформировался его домашний очаг, куда стягивались родственники, где появилась семья, где, надо полагать, образовался устойчивый и достаточно широкий круг общения, куда помимо соплеменников, вероятно, входили и вологжане-ученики, и некоторые из их родителей, а позднее, возможно, и сослуживцы-чиновники.
Далеко не ко всем ссыльным судьба оказалась столь милосердной, но и далеко не все нашли в себе столько же мужества и мудрости, чтобы распорядиться ею в возможных для себя пределах.
"...В просьбах о помиловании отказать"
По делу Конарского в начале мая 1839 года в распоряжение Вологодского гражданского губернатора для отбывания ссылки прибыло несколько жителей Царства Польского, в том числе дворяне Виленской губернии Медард Конча45, Северин и Эдуард Ромеры. Все трое состояли в родстве: Эдуард и Северин - братья, а жены Эдуарда Ромера и Медарда Конча были сестрами.
По прибытии ссыльные собственноручно заполнили опросные листы и дали о себе следующие сведения:
"1. Дворянин, утвержден Герольдией, чина не имею, Северин Михайлов сын Ромер, от роду лет 24, в должности никакой не состою и жалованья от казны не получаю, имею отца Михаила Ромера и мать Рафейлю Ромерову, холост, имения не имею, душ за отцом в Виленской губернии 1800.
2. Дворянин, утвержден Герольдией, чин имею губернского секретаря, Эдуард Михайлов сын Ромер, от роду лет 33, в должности никакой не состою и жалованья от казны не получаю, имею отца Михаила Ромера и мать Рафейлю Ромерову, жену Софью Ромерову (в девичестве Бяллозор) и братьев двух, сынов 3-х, имения не имею, душ за отцом в Виленской губ[ернии] 1800.
3. Медард Медардович Конча, лет 30, губернский секретарь, не служит и жалованья не получает, женат на Павлине Бяллозор, имею сына 1-го, имение в Виленской губернии, душ 300"46.
Северин Ромер и Медард Конча уже через три года были отпущены на родину и отбыли туда в июле 1842 года, а Эдуарду Ромеру пришлось задержаться в нашем северном крае еще надолго - на полтора десятка лет. И тому были свои причины. В частности, не прошло и двух месяцев с момента прибытия его в Вологду, как на имя вологодского губернатора пришло письмо от виленского военного губернатора генерал-адъютанта И. Долгорукова. Это было, в сущности, письмо-донос, призванное обратить на Эдуарда Ромера особое внимание. Вот выдержка из него: "...при производстве в учрежденной в Вильне Военно-следственной комиссии дела о непозволительных отношениях с политическими арестантами некоторых офицеров, находившихся в карауле полков, прапорщик Эстляндского егерского полка Де Люсине между прочим показал, что высланный под надзор полиции в Вологодскую губернию за принадлежность к делу о злонамеренных замыслах эмиссара Конарского дворянин Эдуард Ромер, по замечанию его, Де Люсине, есть злой и закоренелый враг правительства. [Ромер] расспрашивал его для соображений своих о духе жителей в других губерниях и, по словам политического арестанта Карла Гильдебранта, хотел поддерживать прежние свои правила и в изгнании, где надеялся продолжать учреждение общества, в особенности между теми, которые высланы отсюда, как с людьми уже испытанными, изъявляя надежду быть возвращенным сюда посредством какой-то протекции, которую имеет в С.-Петербурге".
Предостережение было самое серьезное. Но в полном смысле этого слова поразителен ответ вологодского губернатора, поразителен как по смыслу, то есть по отношению к такому предостережению, так и по слогу. За этим письмом явно стоит интеллигент середины XIX века, с его умом, даже мудростью, с его прекраснодушием, наконец, с великолепным чувством родного языка. Сохранился черновик письма, написанный явно самим губернатором - отсутствуют признаки писарской каллиграфии, но в то же время текст читается легко, так как писан рукой человека не просто грамотного, но привыкшего ясно излагать свои мысли: "Дух вообще Вологодской губернии таков, что если бы и действительно, как показывает офицер N., Эдуард Ромер возымел намерение возмутить оный или бы сделать своих прозелитов, то ручаюсь за то, что в этом не успеет. И сие потому, что здесь течет еще век быта совершенно патриархального. Что же принадлежит до того, что сей Ромер будто и в изгнании своем замышляем поддерживать свои правила, в особенности между теми, которые по одинаковой с ним причине сюда высланы, то я с полной откровенностью обязуюсь сказать Вашему С[иятельст]ву, что, по мнению моему, все поляки или литовцы, сюда и в другие места по политическим причинам высланные, все, конечно, с большей или меньшей опытностью принадлежат к одному и тому же правилу, то есть питать вражду против правительства с упорным желанием вредить ему. Следовательно, нет нового повода Ромеру соединять слабоумие своих здесь соотчичей, ибо и до прибытия их и многих других сюда это дело между ними, так сказать, приведено к одному знаменателю. Остается же нам как местным администраторам видеть их с сей точки зрения и действия свои на их счет располагать на сем основании"48.
Автор письма - исполняющий должность гражданского губернатора действительный статский советник Степан Григорьевич Волховский - дал поразительно точную характеристику образу мыслей и, как сказали бы сейчас, ментальности вологжан. Ведь и по сей день на Вологодской земле как бы продолжается "век быта совершенно патриархального", который препятствует увлечению радикально-экстремистскими взглядами, и даже в ситуациях пограничных "дух Вологодской губернии" способствует ощущению спокойствия и стабильности. Каковое качество отмечается многими гостями нашего края как особо привлекательное и порождающее надежды на лучшее будущее.
И все же С. Г. Волховский оказался не совсем прав. Конечно, никакие попытки Эдуарда Ромера возмутить спокойствие не дали и не могли дать хоть какого-то результата. Но это не значит, что их не было. Через год после прибытия Ромер все же постарался создать некое тайное общество из ссыльных поляков и, разумеется, тут же был разоблачен. В наказание его отправили еще дальше - в Великий Устюг.
Губернатор, понимая всю бесплодность его устремлений, видимо, все же испытывал симпатию к этому столь настойчивому в своих намерениях человеку, поскольку уже через три года распорядился вернуть его в Вологду.
Впрочем, симпатии симпатиями, но надзор за ссыльным был обеспечен. Об этом говорит переписка губернатора с главой местного жандармского отделения полковником корпуса жандармов П. А. Соколовым. Переписка касается книг, присланных Ромеру одним из его друзей, и относится ко времени пребывания Эдуарда Ромера в Великом Устюге. В ГАВО сохранился "Реестр книгам, присланным на имя Эдуарда Ромера", из которого видно, что интересы ссыльного были весьма разнообразны. Здесь и история ("Дневники Милены до [времени] царствования Стефана Батория"; "История Польского народа", 2 тома; "Дневники Альбрехта Станислава князя Радзивилла, канцлера Аитовского", 2 тома), и современность ("Разные разности, или Дополнительные статьи к газете Львовской 1838 и 1839 годов"), и даже беллетристика (роман "Мария"). Книги были аккуратно доставлены адресату, о чем свидетельствует написанная им собственноручно расписка49.
С. Г. Волховский не только вернул Эдуарда Ромера из Великого Устюга в Вологду, но и хотел предоставить ему службу согласно его чину губернского секретаря. Однако эти хлопоты, равно как и хлопоты по смягчению участи ссыльного, оказались значительно более сложными и, по сути, безуспешными, хотя и очень настойчивыми.
В 1844 году Эдуардом Ромером было отправлено прошение о помиловании. В ответе, пришедшем из Аудиторского департамента военного министерства, говорилось, что "на поданную им просьбу о возвращении на родину Высочайшего соизволения не последовало"50.
В марте следующего года Ромер обращается к вологодскому губернатору с просьбой о четырехмесячном отпуске: "В течение шестилетнего нахождения моего в Вологодской губернии дела малолетних детей моих, в моей опеке состоящих, пришли в большой упадок, а теперь более и более еще расстраиваются по преклонности лет и болезненному состоянию отца моего, лишающих его всякой возможности иметь об них надлежащее попечение, сверх того тесть мой, ковенский помещик Бяллозор, одержим тяжкою болезнью, и мне крайне бы нужно видеться с ним для приведения в порядок семейных наших дел и расчетов, неокончание которых могут причинить мне великие убытки.... В уповании на беспредельное милосердие Государя Императора осмеливаюсь всепокорнейше просить о начальственном предстательстве Вашего Превосходительства в моем ходатайствовании сим дозволения отлучиться в Виленскую и Ковенскую губернии на четыре месяца...".
Письмо было получено 20 марта 1845 года51, и уже на следующий день, 21 марта, Волховский отправляет это прошение с сопроводительным письмом графу А. Ф. Орлову в знаменитое Третье отделение собственной Его Императорского Величества канцелярии: "Поданное мне состоящим во вверенной мне губернии под надзором полиции губернским секретарем Эдуардом Ромером прошение о испрошении ему Высочайшего разрешения на четырехмесячный отпуск по домашним обстоятельствам в Виленскую и Ковенскую губернии при сем Вашему Сиятельству имею честь представить. С глубочайшим почтением и преданностью имею честь быть Вашего Сиятельства преданным слугой. Ст. Волховский"52.
Этими прошениями и письмом начинается настоящий марафон, который продлится, судя по имеющимся документам, свыше 10 лет. На одном конце дистанции - граф Орлов, на другом - целая плеяда просителей. Ответы графа Орлова, при их однотипности, все же позволяют выявить и некоторые характерные нюансы, появляющиеся с течением времени.
Его ответ на это первое по времени прошение относительно обстоятелен, категоричен, но лишен оттенка личной враждебности: "...Вследствие доставленного ко мне Вашим Превосходительством при отношении от 21 марта за № 94 прошения находящегося в Вологодской губернии под надзором полиции губернского секретаря Эдуарда Ромера об исходатайствовании ему Высочайшего разрешения отправиться в Виленскую и Ковенскую губернии на четыре месяца для приведения в порядок семейных дел его, имею честь уведомить Вас, Милостивый Государь, что по важности преступления означенного Ромера, за которое он удален на всегдашнее жительство в Вологодскую губернию и по обнаруженным им в 1840 году преступным намерениям, я считаю невозможным выходить со всеподданнейшим докладом по настоящей его просьбе. Примите уверения в совершенном моем к Вам почтении и преданности. Граф Орлов"53.
Гораздо более раздраженным тоном написан ответ на просьбу жены Ромера о помиловании, с которой она обратилась через год непосредственно к императору54.
В конце 1847 года С. Г. Волховский направляет еще одно прошение Ромера в Третье отделение и на сей раз впервые высказывает личное отношение к просьбе, кладя на чашу весов свой авторитет: "Милостивый Государь, граф Алексей Федорович. Находящийся в г[ороде] Вологде под надзором полиции губ[ернский] секретарь Эдуард Ромер просит об исходатайствовании Всемилостивейшего соизволения об увольнении его на 28 дней в г[ород] Вильну для устройства семейственных дел по имению.
Убежденный крайностью описываемых Ромером в письме на мое имя обстоятельств, письмо это представлено в подлиннике на благоусмотрение В[аши]м С[иятельство]м, что Ромер во все время управления моего Вологодскою губерниею в продолжение семи лет, находясь в губернском городе под моими глазами, всегда вел себя наилучшим образом и ни в каких законопротивных проступках был не замечен.
С совершенным почт[ением] и таковой преданностью имею честь быть В[аше]го С[иятельств]а покор[нейшим] слугою. Ст. Волховский"55.
Ответ графа Орлова на это письмо весьма примечателен: он не только сух и лишен аргументации, но в нем есть и еще одна характерная деталь: в обращении "ваше Превосходительство" слово "ваше" написано со строчной буквы. Поскольку при переписке такие детали тщательно выверялись, то при том внимании, которое всегда обращалось российскими чиновниками на тонкости ритуала, эта деталь не могла быть случайностью и как таковая очень органично вписывалась в тон и текст ответа. Ее всегда можно было оправдать как канцелярскую ошибку, но "умеющий читать" все понимал правильно: "III-е отделение... 26 декабря 1847. Милостивый Государь Степан Григорьевич!
Вследствие отношения вашего Превосходительства от 17-го декабря № 406 по просьбе находящегося в Вологде под надзором полиции губернского секретаря Эдуарда Ромера о дозволении ему отправиться на 28 дней в Вильну, имею честь уведомить, что означенная просьба Ромера не может быть исполнена.
Примите уверения в истинном моем почтении и преданности. Граф Орлов"56.
Степан Григорьевич Волховский все понял правильно: более ни с одной просьбой о Ромере он в Третье отделение не обращался.
Небольшое отвлечение от повествования. Обратим внимание на даты прошений и ответов на них. Принято думать, что царская бюрократическая машина действовала медленно. Однако ответы из Петербурга следовали без малейшего промедления.
Итак, казалось, коса нашла на камень. Однако теперь попытки испросить прощение пошли с другой стороны - от родителей Ромера. Напомним, они были помещиками, причем достаточно состоятельными: отец владел почти двумя тысячами крепостных душ, что по тем временам было порядочным состоянием. Просьбы свои родители адресовали военному министру. Но все они не имели никаких последствий для ссыльного.
В последующие годы хлопоты об освобождении, видимо, прекратились и уступили место иным. Вырос сын Эдуарда Ромера Альфред, и его нужно было устраивать на службу. В материалах Вологодского губернского предводителя дворянства, коим тогда был Павел Александрович Межаков (личность для вологодских краеведов известная), имеется обширная переписка, посвященная присвоению Альфреду Ромеру чина 14 класса, устройству его на службу в канцелярию предводителя, подготовке необходимых документов, часть которых нужно было получить из Вильно и пр57. В результате все необходимые бумаги были получены, а из Инспекторского департамента гражданского ведомства пришел приказ от 8 июня 1852 года об утверждении в чине58. Дело, однако, кончилось довольно неожиданно: пока шли прошения и ответы на них, Альфред Ромер устроился на службу в канцелярию Виленского губернатора, куда П. А. Межаков, принявший самое горячее участие в его устройстве, направил соответствующую рекомендацию59.
Последнее упоминание имени Э. Ромера встречается в докладе городского полицмейстера от 15 марта 1856 года60. И поскольку в более поздних ведомостях, в которых перечислены лица, находящиеся под надзором полиции, его имя не встречается, то можно полагать, что он либо был возвращен на родину, либо, по крайней мере, освобожден от надзора полиции...
Что можно узнать из документов, хранящихся в фондах полиции, государственных канцелярий и иных подобных учреждений? Только те факты, которые возникают от соприкосновения человека с государством. Казалось бы, с помощью данных документов проникнуть в детали частной жизни практически немыслимо. Как правило, так и есть. И все же...
В полицейских досье, посвященных польским ссыльным, имеется описание жизни двух героев этих очерков: учителя музыки Станислава Дроздовского и Эдуарда Ромера.
"Станислав Иванов Дроздовский, дворянин Минской губернии. Живет вместе с братьями, Петром и Христофором. Нанимает квартиру в доме прот[оиерея] Сомова - верхнем этаже, состоящую из 3 комнат. Комнаты [и] мебель у них порядочная, иные принадлежности в дому безбедны, одеваются, чем принято во многих дворянских домах. Занимается Станислав Дроздовский преподаванием уроков в музыке. Чай утром в 8 часов; вечером он [ходит] в квартиру Эдуарда Ромера. И чай утренний имеет дома, вечерний же не всегда, а большей частью где-либо у знакомых, коих по искусству Станислава Дроздовского в музыке в городе много. В летнее и осеннее время Станислав и братья его часто ездят на охоту за утками... и зайцами, но недалеко от города. Они ведут себя скромно, и в образе мыслей ничего противного порядку государственного благоустройства и спокойствию не замечается. За квартиру платит в год 300 р[ублей].
Из дворян губернский секретарь Эдуард Ромер. Квартиру занимает в доме протоиерея Васильевского во всем верхнем этаже оного. В комнатах мебель и прочие принадлежности очень хорошие. И вообще из всего видно, довольство во всем. Здесь прочие находятся под надзором полиции, как то: Дроздовский с братьями своими и женою имеют общий стол ежедневно. Кушанье состоит обыкновенно из четырех блюд - холодного, супу, жаркого и пирога. Сам Ромер с семейством встает... около девяти часов утра, потом до 10 продолжает чай, обедает в 3 часа пополудни, далее подается кофе и после сего присутствующие расходятся по домам, а иногда остаются к вечернему чаю. В числе приходящих имеет свой общий стол тоже... Станислав Иванов Дроздовский"61.
Вот так встретились два героя этих исторических сюжетов, два "странника поневоле".
ПРИМЕЧАНИЯ
1 ГАВО. Ф. 14. Оп. 1. Д. 583. Л. 1, 2; Д. 587. Л. 1, 2, 3.
2 Там же. Д. 587. Л. 6. (Здесь и далее орфография и пунктуация цитируемых подлинников приведены в соответствие с современными требованиями. В скобках указана дата по новому стилю).
3 Там же. Д. 584. Л. 1.
4 Там же. Д. 588. Л. 1, 3.
5 Там же. Ф. 18. Оп. 1. Д. 526. Л. 4. О генералах Ределе и Дзеконском (Дзяконском) говорится, что они прибыли соответственно 28 и 30 октября, но никаких документов, подтверждающих эти даты, не обнаружено. С другой стороны, даты прибытия других генералов, отмеченные в этом же источнике, явно расходятся со сведениями из других документов, что заставляет сомневаться в их достоверности.
6 Там же. (Казенная палата ведала выделением денежных средств).
7 Там же. Оп. 2. Д. 2. Л. 1, 2.
8 Там же. Оп. 1. Д. 546. Л. 2, 3.
9 30 января и 28 февраля (ГАВО. Ф. 18. Оп. 1. Д. 547. Л. 1; Д. 548. Л. 1).
10 ГАВО. Ф. 18. Оп. 1. Д. 548. Л. 1.
11 Т. е. вольноопределяющегося.
12 ГАВО. Ф. 18. Оп. 1. Д. 547. Л. 1-2.
13 Там же. Д. 548. Л. 1.
14 Там же. Оп. 2. Д. 2. Л. 7..
15 Там же. Оп. 1. Д. 546. Л. 15.
16 Bibliografia Literatury Polskiej. Nowy Korbut. T. 5. S. 339.
17 Siemenskij L. Portrrety literackie. Zywot Franciszka Morawskiego. T. II. Poznan, 1868. S. 129-130.
18 См., например: ГАВО. Ф. 18. Oп. 2. Д. 93. Л. 44. (Ш. Канарский - профессиональный революционер, участник восстания 1830-1831 гг., эмигрировал, принимал участие в создании "Молодой Польши"; был арестован, судим и расстрелян по приговору царского суда. О его действиях по организации и функционированию тайных обществ на территории Царства Польского см. подробнее: БСЭ. Т. 12. М., 1973. Ст. 1803.
19 ГАВО. Ф. 652. Д. 34. Л. 8 (Тюрнин И. А. Прошлое города Вологды (рукопись).
20 ГАВО.Ф. 14. On. 1. Д. 2221. Л. 1-2.
21 Там же. Ф. 18. Оп. 2. Д. 60. Л. 1. В этом рапорте несколько иное написание фамилии - Буховецкий; однако во всех других документах принято единое написание (через "и"), которому и отдается предпочтение.
22 Ссыльные получали от государства пособие в размере 5 рублей 50 копеек.
23 Т. е. подписчиков.
24 ГАВО. Ф. 18. Оп. 2. Д. 60. Л. 2-3.
25 Там же. Л. 6.
26 Т. е. в куплетах о золоте.
27 Т. е. стихосложения.
28 ГАВО. Ф. 18. Оп. 2. Д. 60. Л. 8.
29 Там же. Л. 10.
30 Там же. Д. 93. Л. 42.
31 Там же. Ф. 14. Оп. 1. Д. 2221. Л. 1.
32 Там же. Л. 2-3.
33 Там же. Ф. 18. Оп. 2. Д. 22. Л. 5.
34 Там же. Ф. 130. Оп. 2. Д. 5. Л. 31.
35 Там же. Ф. 18. Оп. 2. Д. 33. Л. 1.
36 Там же.
37 Там же. Л. 12-13.
38 Там же. Л. 28.
39 Там же. Ф. 130. Оп. 2. Д. 5. Л. 31.
40 Там же. Л. 119.
41 Там же. Д. 30. Л. 5; Д. 33. Л. 4.
42 См., например: Ведомость за 1856 г. (ГАВО. Ф. 130. Оп. 2. Д. 5. Л. 210).
43 Возраст указан неверно: если в 1839 г. С. Дроздовскому было 28 лет (этот возраст указан им самим в опросном листе), то в 1863 г., к которому относится данная запись, как нетрудно подсчитать, ему было уже 52 года.
44 ГАВО. Ф. 18. Оп. 2. Д. 142. Л. 141.
45 В некоторых документах его имя пишется на итальянский манер: Кончи.
46 ГАВО. Ф. 130. Оп. 2. Д. 5. Л. 17-18.
47 Там же. Ф. 18. Оп. 2. Д. 22. Л. 12.
48 Там же. Л. 17.
49 Там же. Д. 28. Л. 3, 7.
50 Там же. Д. 39. Л. 15. Генерал-аудитор возглавлял военный судебный департамент, занимая по отношению к нему положение обер-прокурора (Большая энциклопедия. Т. 6. СПб., 1909. С. 386).
51 ГАВО. Ф. 18. Оп.27. Д.39.Л. 18
52 Там же. Л.19.
53 Там же. Л. 20.
54 Там же. Л. 24.
55 Там же. Л. 28.
56 Там же. Л. 29
57 Там же. Ф. 31. Оп. 1. Д. 682.
58 Там же. Л. 15.
59 Там же. Л. 30.
60 Там же. Ф. 130. Оп. 2. Д. 5. Л 174.
61 Там же. Л. 37-38.