Первый раз я приезжала сюда к Виктору Астафьеву с режиссером Владимиром Фетиным, мы делали сценарий по его «Царь-рыбе». Я училась в Литературном институте вместе с Колей Рубцовым, удивительным поэтом. Вспоминаю, как Коля, в серой шляпе, с гармошкой, пел частушки у нас в общежитии. Это был удивительный человек, пока мы еще не поняли, какой это был прекрасный поэт. Чтобы проверить силу поэтического таланта, я читала его стихи в деревне, в Новгородской области. «Так разве это стихи? Это про жизнь!»
Валерий Александрович еще так близок, так не ушел, где-то рядом, его голос слышишь.
Познакомились мы, когда ему было 26 лет, он был уже знаменит после «Русской тетради». Я закончила Литинститут, отделение поэзии, и бросила писать стихи. Училась у Солоухина, много было хороших поэтов вокруг, но почему-то решила, что больше стихов писать не буду. Валерий Алексаныч вернул меня к поэзии.
Я занималась кино, и вдруг для фильма «В день свадьбы», по Виктору Розову, понадобилась песня. Девушки, невесты. А так как я сказала, что стихов больше не пишу, решили искать, кто бы смог написать. Но когда мы познакомились с Валерием Александровичем, я сказала: «Никто не будет, я буду писать это, песню для тебя!» И так появилась песня «Сшей мне белое платье, мама».
С тех пор я пытаюсь подсчитать, сколько же вместе с ним мы написали. Многие вещи даже не слышала. Мы странно работали с Валерием Александровичем. Мы виделись не очень часто, Наталья Евгеньевна подтвердит, и классической мизансцены, когда композитор сидит за инструментом, поэт оценивает его музыку, очень редко случалось. Чаще работали по телефону. Он говорил: «Альбиночка! Нужны слова. Если это будет мужской голос, это будет признание в любви, а если женский, колыбельная. Можешь сделать? - Конечно, могу. Когда нужно? - Хорошо бы сегодня к вечеру. - К вечеру, значит, к вечеру». Вечером я диктовала по телефону стихи, и это было самое интересное, потому что на одном юнце города он, на другом я, телефон - механическое сооружение. По шороху в трубке я знала, нравятся ему стихи или нет. «Ничего-ничего, сгодится...», и я понимала: не нравятся. «Переделаю, чувствую, не нравятся...» Иногда было молчание, и я слышала, у него на глазах слезы. Все в порядке! После этого Наталья Евгеньевна или Ольга Яковлевна записывали эти стихи, через некоторое время появлялась песня.
Сейчас я много пишу стихов, и это основное мое занятие. Ушел Валерий Александрович, и снизились критерии. То, что раньше я не могла себе позволить. Прежде, чем делать, я бы подумала, а как Валера думает, что я написала стихи ремесленные... А сейчас стало свободнее, и нет той высокой планки, над которой надо было держаться.
Мы много сделали, еще больше было планов. Я бросала любую свою работу, даже кино, где свои, жесткие, сроки, если он говорил: «Поработаем?» Мне сейчас очень горько, что я не услышу: «Поработаем?» Все, что сделано с Валерием Александровичем, мне кажется самым главным в моей жизни. Что бы сейчас ни делала, самое главное сделано - я работала с Гаврилиным...
Про яблоко в газетах часто писали, Наталья Серова и другие. Валерику кто-то принес яблоко, он этого яблока дал всем, сам ни разу не откусил... Вот как на самом деле было. Детский дом. У меня родных, чтобы могли проведывать, не было. Пришла какая-то женщина, пригласила в садик перед домом, скамеечки были, и подарила вот такое большое, красивое яблоко. Красное. Такого я в руках не держала после. Один воспитанник из-за кустов выглядывает, другой. Надо было давать откусить всем, так заведено было. Я откусила тоже: сочное, сладкое, мякоть розовенькая. И бежит Валерик. Прибежал, когда все было обкусано, осталась сердцевинка. «А мне? Что же ты не оставила?» Я растерялась. У меня и сейчас такое бывает, как виновата, что не оставила ему яблока. Я говорю: «Все покусали, вот что осталось, домик с семечками». И он - раз! -остался один хвостик. «Ко мне тоже придут. Я угощу тебя». Прошло какое-то время, кто к нему пришел, не знаю. В том же садике играли. Кричат: «Римма! Иди скорей!» У него яблоко стащили или выхватили. Стоит на крылечке. Оно было, так и есть, балкончик над ним. Все разбежались. Глазами хлопает. «Я ничего тебе не оставил, даже мне откусить не дали...» Читаю газеты, вижу: хотели показать, насколько он добрый. Добрый на самом деле, но у него яблочко выхватили!.. Мы стояли вдвоем на крылечке, кто-то шел мимо, фотоаппарат был. «Давайте запечатаю, память будет». Где теперь эта фотография?..
У нас, в детском доме, было свое подсобное хозяйство. Огород, картофель, капуста, коровушки были, поросятушки, курочки. Были подсобные рабочие, но в основном сами убирали урожай в хранилище, оно так и осталось теперь. Я приходу, проведываю, смотрю на эти железные двери...
Я была очень худенькая, тоненькая, не выносливая. Не хватало сил, чтобы я могла заниматься хореографией и сенокосить. Меня оставляли при детдоме. Один раз Валерик подбежал и сказал: «Сейчас всех-всех отправят на сенокос. Хочешь, чтобы осталась? Если не пойдешь, мы будем утаптывать сено». Где парк, пруды, в этом месте у нас был сарай для сена. Парк был густой-густой, деревья высокие, сейчас ничего не осталось, лишь старые, сухие - от нашего времени! - деревья. Согласилась. Куда-то сбегал, и нас с Валериком оставили уминать сено. Сарай высокий, сена до потолка. С нами была женщина, следить, как привезут сено, да чтобы не нахулиганили, дети есть дети. Открыла ворота, проветривать, села на табуреточку. Я еле туда вскарабкалась, все было
неловко, а он так прытко, быстро, все это, видимо, было у них дома, он знал, что к чему. Подал мне руку, и мы давай прыгать. Я прыгнула и провалилась, одна голова торчит. «Не бойся, не бойся! - кричит. - Не провалишься». Вытянул меня. По углам я часто падала. Боялась, что мышь выскочит. Он сделал площадочку и говорит: «Давай прыгать, визжать, кричать...» А я резвая, эмоциональная! Лбами стукались. Меня подхватит, обнимет руками, я его тоже держу. Песни какие-то кричали. Что кричали, не знаю, кричали, и все! Давай, говорит, полежим, устали. Развалились, руки раскинули, лежим. Вдруг она подскакивает. «Нет, вам так лежать нельзя!» Мы опять запрыгали, мне понравилось это баловство. И он говорит: «Давай поцелуемся!» Он мамочкин, любовь в нем пылала, и он оставил ее для меня, с другими не общался. В целом был молчалив, не доверялся каждому. Я говорю: «Поцелуемся!» Она как подскочит. «Нет! Уж этого вам делать нельзя!» Умяли, задание выполнили. И он сказал: «Больше мы с тобой не встретимся!» Мне было все равно, встретимся или нет. Вышли из сеновала, женщина сказала: «Все, больше вам такого никогда не будет. Разбегайтесь в разные стороны...» Значит, он о чем-то знал, решалось, куда его послать учиться. Когда он пришел, Иван Павлович (Смирнов, директор муз. школы № 1 - А. А.) нашел его талантливым. Если кто учился плоховато-слабовато, не был одарен танцами, пением, чтобы быть нужным (мы были образцовым детдомом для всей области), могли отправить в другой детдом или в ФЗО. Такое могло быть, но мало кого отправляли. Передо мной был выпуск, большая группа, отправляли в училище на кулинаров или на поваров. Для нас было обидно, что они не закончили семь классов. Как Валерик учился, не знаю. Он шел сзади, мне было не интересно, как он учился. Чтобы его отправить в ФЗО, такого быть не могло. Иван Павлович приложил бы все усилия и при трешках-двушках заставил бы поступить в музыкальное училище, не дал бы погибнуть. Он даже меня просил поступать в музучилище после семи классов. Меня оставляли кончать десять, но мне так надоело в детдоме, не передать, как. Я поступила в Кирилловское культпросветучилище. Иван Павлович приезжал проведывать.
* * *
Мы венички заготовляли, потому что метелок не было раньше. Валерик был молчаливый, у него не было друга, и когда нас привезли в лес, на поляну, парочками рассадили, его посадили со мной. Он мне надоел, я не хотела с ним общаться, уже любила с теми, кто постарше. «Опять ко мне пришел? Уходи от меня!» Он опустил голову, смотрит, в лицо заглядывает. «Уходи, я буду с другими». Виц березовых нам принесли, осталось собирать, связывать. Солнышко, лужайка - красотища, тогда мы этого не понимали. Он обошел всех, пришел к воспитательнице и плачет: «Меня никто не берет!» «Как не берет? Римма - должна!» Пришла, навела порядок. Сел, подает веточки. Он младше, у него не так складно получалось. «Что такие отрываешь коротенькие?» Сидел и все на меня смотрит, чтобы я была не сердитая. Что-то спрашивал. «Ничего не спрашивай!» Потом у меня прошла сердитость. Все сделали норму, мы одни не сделали, и он был виноват (хохочет - А.А.).
Он был преданный, но самолюбивый, недоверчивый. Я могу довериться и одному, и второму, и третьему, только мне нужно видеть лицо: меня воспринимает, как я себя веду, или нет.
* * *
В 51-м году я поступила в культпросвет, а он в каком поступил в детдом, не знаю (в 1950 году - А. А.), потому все общение - лето, лето... Приезжала на каникулы, Антонина Павловна снова поставила танцевать, охала: ой, что с тобой стало! И он пришел в класс, сидел уже взросленький, смотрел. У меня не было такой привязанности, как у него ко мне, и я больше с ним не общалась. Мне говорят: «Подойди к нему, он переживает!» Как я подойду к мальчику, если он не подходит!.. Уезжала в училище, завуч Надежда Николаевна меня сопровождала. Я вышла, и она говорит: «Не говори никому, что завтра будешь уходить из детского дома. С детишками не справиться, все побегут». Я у нее в кабинетике последние минуты была, она сказала: «Иди попрощайся с ним, он в пионерской». Он один сидел в этой комнате, нахмуренный.
Анна Харлампиевна, наш директор, была знакома с его мамой. Знала и мою семью. Маму ругала за то, где она находится (в тюрьме - А. А.), а папу уважала, и ко мне относилась как бы по-свойски. Я маму не любила, а Валерик говорил: «Нет! Маму надо любить всегда, где бы она ни была, потому что она - мама!» Вот такой был...
Попрощалась. Что-то сказала, буркнула, мол, уезжаю. Зашла и вышла. Не было никаких бесед, ничего.
Приезжала на каникулы, но чего-то уже не было. Я не подходила, не было интереса, мне 15-16 лет, и как он ушел из детского дома, не знаю...
* * *
Прошло много-много лет. Моя жизнь была трудной...
Мы не знали, что такое семья. Нас кормили, одевали, плохо ли, хорошо ли. Мы были очень замкнутые. Развитые, но в своем кругу. Не знали, как тратить деньги, как одеться. Из детского дома вышли и поползли, как котята, пока не набили шишек. С мальчишками не разрешали общаться, разговаривать нельзя было, назовут парнишницей, девочек строгих воспитывали, многие в личной жизни наделали ошибок. Меня определили после Октябрьского детдома в Кирилловский. Зашла, он был напротив пристани, и на второй же день побежала в общежитие при монастыре, там кельи были. Сказала: кашу эту не ем, суп не ем. Запах другой, отношения другие, ведут себя не так, разговор не тот, все не нравится, я не восприняла этот детдом (как Валерик не воспринял Вологодский, когда пришел и долго плакал). Меня прописали в общежитие. Четырнадцать рублей стипендия, хлеба могла купить полбуханки на два дня. Пока иду с хлебом до общежития, в руках ничего нет. Учиться было трудно, порой спала на уроках от голода.
Когда Валерика отправили в Ленинград, там были Ляля Маковеева, Римма Шубина, они на год старше меня, учились в университете (еще многие были), приходили проведывать его. Мы здесь встречались, и я спросила, где Валерик. Они ответили, мол, ну его, он с нами не хочет знаться, занят, якобы, ничего не получается. Ляля ответила: к нему приходили, когда его привезли. Сидел, забытый! Приносили ему, говорит, гостинцы, печенье, еще что-то, но он не был отзывчив на эту доброту, не держал эти связи, и к нему перестали приходить.
* * *
Я ходила в филармонию на концерты. Постою, посмотрю на него, поглажу (фотографии!), пока никого нет в фойе. Личные дела меня забивали сильно. Дочь была оперирована в шесть лет, операция на сердце... Я вышла замуж очень рано. За немца. Они высланные были. Не сложилась жизнь. У меня два сына, Саша и Толик. Муж Иван Александрович. Все равно мужем буду называть, хоть и не сложилась жизнь, он муж, отец детей. Все живут в Германии.
Я вышла замуж второй раз, Анатолий Данилович увез меня на Урал. Жили рядом с магниевым заводом, он расширялся, к домам подходил. Листочки зеленые вылезут на деревьях и тут же желтые. Форточки заклеивали. Моя Светочка родилась с пороком сердца. «Хочешь сохранить ребенка, надо выехать». Здесь ни кола, ни двора. Приняла нас третья поликлиника, Елена Федоровна Лушникова направила в Ленинград. Очередь. Профессор Воронов (забыла имя-отчество, стыдно бы забывать) сказал: срочно на операцию. Ее остригли, такую белокурую, от меня не отступалась, цеплялась. Заведующая отделением была вологжанка, меня оставила при институте, я помогала по хозяйству. С утра до вечера с ней возились, она была безнадежна, во время операции клиническая смерть наступала. И когда мне ее отдали, у нее руки-ноги были как плети. Муж за мной приехал. Весь вагон всю ночь не спал, трясло, у нее боли были. Приехали в Вологду, частная комнатка была. Елена Федоровна со своими сестрами начала поднимать Светочку. Анализы, уколы - беспрестанно десять лет, я света белого не видела. Жили на Гоголя, а в школу Света ходила в Первую. Позвонят, упала в обморок, я бегу, а работала на Саммера, в ПМК-270, нормировщицей. Бегом всю дорогу (автобусы ходили плохо), как самолет. Училась она хорошо, закончила с золотой медалью, поступила в Ярославский мединститут, окончила с отличием. И вышла замуж. За ярославца, у меня две внучки... (Накануне фестиваля памяти Валерия Александровича Гаврилина я позвонил Римме Анатольевне насчет билетов, и она сказала: «Гости! Дочь с мужем, с детьми... А в музыкальное училище Валерик велел мне без билета входить.» - А. А.) Меня это захлестнуло, я отреклась от искусств, в театр перестала ходить. Когда это осталось позади, мы с ним встретились.
Картинная галерея. Концерт, не его концерт. Я сидела рядом с отцом Александром (Кульчинским). У меня внутри свое светило, но мы воспитывались как антихристы. В церковь не разрешалось ходить, уши надерут, обедать не дадут. И я отцу Александру как бы исповедовалась. «Ничего-ничего, - он сказал. - Все рождены от земли, все придет в свое время, медленно, постепенно».
Вдруг я услышала: «Вот она...» Оглянулась - Валерик! «Ой, Валерик! Здравствуй!» И он говорит: «Здравствуй!» Познакомил с женой. И меня спрашивает, удостовериться, я или не я: «Помнишь сеновал?» И как-то сказал, да в присутствии всех, показалось мне, оскорбительно. Девчонки постарше, ребята старшие крутили любовь, мы знали, что там могли быть свидания. Я кроме как с ним не была на сеновале никогда. Совсем растерялась. Композитор! В присутствии всех! А перед этим Наталья Евгеньевна записала мой адрес, он сказал: «Я приглашу, приедешь к нам в Ленинград » Спросил, бывала ли там. Была, оперировала дочку, жили на частной квартире. Удивился, почему на частной: их, детдомовцев, там много, а я ни к кому не обратилась. И вот вспомни-вспомни сеновал! Я сказала: «Нет, не помню...» Он сидел сзади, встал, мне и говорит: «Видно, ты вправду дура!» Значит, кто-то ему сказал, что я - дура! (хохочет - А.А.) Взял Наташу за руку, сказал: «Пойдем отсюда...» Не прошло и одного номера, они ушли из зала... Я была не в себе. Я часто ходила на концерты, писатели, музыкальные работники воспринимали меня как любительницу искусств, приглашали: приходи-приходи, и никто не говорил, что я такая да такая. И вот встреча через много лет... Я долго это переживала.
Прошло.
И он приезжает в музыкальное училище на свой концерт, со своей певицей, забыла, как ее звать. У меня был «дипломат» красивый, супруг-царство небесное - только купил его, не пришлось ни разу пройтись. Я была вот в этой одежде, волосы подкручены красивой шапкой, подлиннее были. Тени, макияж полный, при вечернем свете была отменной, потоньше. И: «Валерик, здравствуй!» Он обрадовался, глаза засверкали. Рядом уже никого не было. Я вот так (показывает - А.А.) стояла, а он меня оглядывает. Смотрел, как мужчина, когда женщина понравилась ему. Не отвлеченными глазами. Так же, как в детском доме. С такой же нежностью, с такой же радостью, и я это прочувствовала. Стояла и сияла вовсю. Если бы мы были не в зале, мы обнялись бы и целовались, уже никто бы не остановил!
И он убежал. Они сели на первый ряд после прохода. Я подошла к нему, наклонилась, так получилось, я ему смотрела снизу в глаза, а он сверху. Подарок, «дипломат», был у меня в пергаментной бумажке. Подарила книгу Верещагина. И такую же (показывает - А.А.) фотографию, чтобы он меня знал... Перерывчики были, он поднимался на сцену. Татьяна Дмитриевна и сказала: «Что он сегодня? Прыгает! Никогда такой радостный не был! Со сцены да на сцену». Может, сейчас она этого и не скажет, но я нашла его счастливым. И я приняла это на свой счет...
* * *
Редко, лет через пять, он приезжал. Какие-то концерты я пропускала по своей занятости. И был концерт в 97-м году, 6 апреля. В день моего рождения. Не подумала, что может быть другая ситуация: приглашу, а они не придут. Напекла пирогов с рыбой, пирожков с капустой наделала. Салатиков наделала, яблочков купила. Думаю, будет день рождения исключительный.
Пришла на концерт. Без цветов, думала, что приглашу... Две «Немецкие тетради»... Я опять по-своему восприняла. Именно у меня два сына, сейчас они в Германии. Глаза, полные слез. И почему в мой день рождения случился этот концерт?! Что он, специально поднес такой подарок? Вот девочка-попрыгушка, как на поляне бабочка. Это могла чувствовать я одна. Вот он рассердился на нее, она изменница. Неужели у него прокатилось по сердцу? В антракте я подошла к Наталье Евгеньевне, тут Татьяна Дмитриевна сидела. Говорю, напекла пирогов, бутылочку приобрела. Хотела бы, чтобы вы пришли на ужин. Татьяна Дмитриевна посмотрела на меня вот так. Я на нее не обижаюсь, скажу, как есть. На нас, детдомовских, часто так смотрели. Мне почувствовалось отчуждение, пренебрежение. Наташа удивилась. Лицо было приветливое. А Татьяна Дмитриевна: "Hy! Еще и пирогов напекла!" Я онемела. Она не хотела, чтобы он был в моем обществе, я это поняла.
Началось второе отделение. (Плачет. - А.А.) Он объяснял, рассказывал, что заложил в эту музыку, и было в музыке много потайных мест, памятных мест, как у него прошло детство. Если бы это повторить, посмотреть запись, я сказала бы: это поле... это сеновал... это садик... а тут уж я вышла замуж, не виделись много лет. И опять я по-своему все расставила!
Кончилось, все крутились, я увидела: Валерик ушел туда... Я подбежала, комнатка маленькая, от прохода с левой стороны, он стоял на чем-то, потому что я глаза опять поднимала. «Валерик! У меня сегодня день рождения, я этот вечер никогда не забуду!» Я ему объяснилась. Он наклонился, меня поцеловал. Весь вспыхнул, как знамя красное. Стоял, и вдруг глаза сделались мокрыми, блестящими. Покраснел и отвернулся. А в углу стоит певец Игорь Гаврилов... И я ушла, убежала. И не пригласила его, не могла
Автограф В.А. Гаврилина на обороте фотографии, подаренной К.М. Гаврилиной.
пригласить. А оказалось, Татьяна Дмитриевна тоже приготовила стол. Были..., ее близкие знакомые, потом она показывала фотографии. Это была последняя наша с ним встреча. Мы с Татьяной Дмитриевной встречались на концертах. Она говорит, надо юбилеи организовывать. Подошла Наталья Серова. «Что-нибудь расскажи...» Я говорю: «Не имею права рассказывать ничего...» Серова не поняла, сказала: «А чего она знает, рабочая такая...»
Я рабочей и не была. Окончила культпросветучилище, начала работать художественным руководителем, но сложилась жизнь так, что мне не разрешили в этом обществе быть... Я закончила курсы по нормированию труда и зарплаты, курсы инженеров по труду строительные курсы, работала на инженерной должности. Работа есть работа, были и раздоры, и конфликты. Но мне было обидно, что Наталья Серова так сказала: «Какая-то рабочая! Что она скажет! Да она двух слов связать не может!» Потом другие подходили ко мне с такой же просьбой. Но Валерий Александрович был еще жив!.. Я сказала: «Встречусь с ним, он должен приехать, если он разрешит рассказать наше детское, расскажу. А может, и не захочет...»