Глава 9. Семья, дочь – моя главная жизнь. Оксфорд.
До сих пор я ни строчки не написала о любви, а только о дружбе, которой так богата моя жизнь. Я не хочу писать о своей любви к мужчине, к мужу, выставлять ее напоказ. Расскажу лишь о том, что ей предшествовало. Многие годы я мечтала о любви, ждала ее, но не искала, и, возможно, поэтому она долго не приходила ко мне. Я только недавно поняла простое правило, чтобы что-то получилось, нужно очень сильно этого захотеть. В моем сознании, воспитанном на великой русской литературе девятнадцатого века, любовь была неотделима от брака. А вот замуж-то я идти боялась и не хотела. По разным причинам – наблюдая неудачные браки своих друзей и знакомых, не имея собственного угла, боясь ошибиться в выборе избранника, не имея большого выбора, желая быть свободной и построить свой мир, свою собственную независимую жизнь. Последнее звучит немного не женственно, ну что ж, не все женщины одинаковы. Видимо надо было захотеть выйти замуж, чтобы встретить свою любовь.
А я жила, как жилось. Работала, занималась наукой, встречалась с друзьями и проводила с ними свободное время. Вокруг меня все выходили замуж, женились, разводились, рожали детей, я же оставалась свободной и чувствовала себя гораздо лучше своих подруг и жен друзей, что еще больше убеждало меня в правоте моего женского одиночества. У меня было несколько незамужних и разведенных подруг. Мы обычно собирались по большим праздникам, и долгое время нам было хорошо и весело вместе. Но вот, в один из таких дней я почувствовала, что мне с ними стало тоскливо, что мы годами говорим об одном и том же, об их бывших мужьях, возлюбленных, о работе, проблемах. Эти темы были уже настолько изъезжены, бесперспективны, что мне захотелось изменить свою жизнь. Я начала понимать, что замужество и семья нужны женщине для полной самореализации, которая проявляется не только в работе, но и в постоянном природном женском стремлении быть кому-то необходимой, и никакая дружба не заменит собственного мужчины, собственного ребенка. «Они будут только мои, они будут нуждаться во мне, а я в них, мы станем единым целым – в этом я обрету смысл бытия и счастье», думала я.
Несмотря на благие мысли, перемен в моей жизни, однако не наблюдалось. Поразмышляв еще на эту тему, и не увидев достойных моих устремлений объектов, я окончательно решила для себя, что замужество не для меня, и пора серьезно вернуться к науке, приниматься за докторскую диссертацию. Видимо, наука и есть мой удел.
Часто я думаю о том, что высшие силы, наблюдая за нами, отменяют наши планы, как бы давая понять, что не мы управляем своей жизнью, и не нам решать, что будет с нами, мы вольны лишь делать выбор в рамках предложенной альтернативы и отпущенного нам времени. Буквально на следующий день после принятого мною окончательного решения, я встретила своего будущего мужа на вечеринке у друзей. Он пришел с другой женщиной, но мне сразу подумалось, вот за такого парня я бы вышла замуж, и, конечно, постаралась ему понравиться. На другой день он сделал мне предложение, но оно не показалось мне таким заманчивым, как в прошлый вечер, так мало мы знали друг друга, и такими разными были тогда. Он уехал в деревню к родителям, где жил тогда после разрыва с первой женой. А я вернулась к своей обычной жизни.
В следующий раз мы встретились через семь лет, вместе отмечая какой-то праздник с теми же друзьями. Нас посадили рядом и, впервые в жизни, «едва соприкоснувшись рукавами», мы почувствовали, что не хотим расставаться, и никто другой нам не нужен. После этого мы стали встречаться, и с нами случилась любовь, сильная, настоящая, преодолевшая все различия между нами, позволившая нам «прилепиться» друг к другу, построить совместную жизнь, родить и вырастить дочь, и остаться вместе до сих пор. Но об этом, как обещала, я писать не буду. Я напишу о любви женщины к своему ребенку, о моей любви к своей дочке Маше.
Мы поженились с Сергеем Мухиным 3 января 1985 года. В тот день стоял сорокаградусный мороз. Мы едва успели в ЗАГС, потому что троллейбусы от холода почти не ходили, а такси еле удалось заказать. Мне к тому моменту было тридцать восемь лет, Сергею немного меньше, но тоже не восемнадцать, поэтому мы решили, что не будет никаких белых платьев, фаты и особенных торжеств. Я оделась в теплый вязаный костюм, правда новый и модный, купленный с помощью подруги Гали Салтыковой. Сергею мы купили в салоне для новобрачных новый красивый костюм, рубашку и туфли. После подачи заявления в ЗАГС, молодоженам давали тогда специальные талоны, на них можно было купить красивую одежду и обувь, недоступные в общей продаже. Мы приехали в ЗАГС часов в одиннадцать, там было еще две пары брачующихся. Одна совсем юная (какие-то учащиеся профессионально-технического училища), другая – пожилая пара, лет семидесяти. Со стороны мы все представляли собой довольно забавное зрелище. Я радовалась холодной погоде, она отпугнула любителей поглазеть на чужое счастье. С нами были только наши свидетели, Саша Шагалов со стороны жениха и Лена Иванова с моей стороны. Нас быстренько расписали, и мы отправились домой.
Вообще мы очень не хотели справлять свадьбу, мы мечтали уехать куда-нибудь на пару недель и тихо отпраздновать свой союз вдвоем. Но у нас было множество друзей, общих и у каждого по отдельности. Хорошо хоть родственников было мало. Однако друзья хором сказали: «Только попробуйте не пригласить нас на свадьбу!» Мы устроили праздник дома, потому что я ненавижу свадьбы и юбилеи в кафе и ресторанах, хотя это очень облегчает жизнь виновникам торжеств. Хотелось неформальной домашней обстановки и домашней еды. И мы с мамой и сестрой все это сделали, накормили и напоили сорок человек в два приема. Было весело, хотя я устала жутко.
И мы с Сергеем зажили семейной жизнью в моей однокомнатной квартире на улице Ворошилова. В этой квартире прошло восемь самых счастливых лет нашей совместной жизни. Через полтора года после свадьбы, в сорок лет, я родила дочку Машу. Выбор имени был сделан заранее, если будет мальчик, то – Ваня, если девочка, то – Маша, самые простые русские имена.
Все мои серьезные отношения с медицинскими учреждениями нашего города всегда происходили в выходные дни, в том числе и роды, уж такое мое везенье. Хотя в роддом меня положили заблаговременно, на сохранение, как «старо родящую», все равно рожала я в воскресенье. Я пролежала в больнице в шестиместной палате целый месяц июль, в который меня кормили, обследовали и выгуливали. Весь ужас монотонности и бессмысленности такого существования едва скрашивали посещения мужа и родственников. В начале августа стояли необычно жаркие дни. Все окна и двери в роддоме были открыты настежь, и кругом гуляли освежающие сквозняки. Шестого августа вечером я вдруг почувствовала сильный озноб, у меня зубы стучали, и в такт им дрожала железная, провисшая подо мной кровать. Кое-как добравшись до медсестры, я смерила температуру, столбик градусника стоял на отметке сорок. Был вечер субботнего дня – на этаже ни одного врача. Сестричка, нисколько не обеспокоившись ситуацией, выдала мне две таблетки аспирина и велела выпить. Зная, что аспирин делает кровь менее свертываемой, я пыталась убедить ее, что этого не следует делать, потому что близятся роды и последствия могут быть непредсказуемыми. Однако ничего другого мне не предложили, и я отправилась спать. Озноб усиливался, и я, поколебавшись, выпила одну таблетку, после чего быстро заснула.
Я проснулась в шесть часов утра с ощущением, что лежу в луже. У меня отошли воды. Появился дежурный доктор, осмотрел меня и сразу отправил в операционную. Ситуация была сложная, мог погибнуть ребенок и мне сделали кесарево сечение. Когда я пришла в себя от наркоза мне сказали, что у меня родилась прекрасная здоровая девочка, и показали белый кулечек, из которого виднелось розовое личико с закрытыми глазками и обиженно опущенными уголками губ. Мне казалось, что ничего прекраснее я в жизни не видела. Я рассмеялась, потому что дочка до смешного была похожа на мужа. После этого Машу унесли, а меня перевезли на первый, послеоперационный, этаж. Сначала я заснула, но вскоре проснулась, в предчувствии чего-то плохого. На этот раз подо мною была лужа крови. Я лежала в палате одна, под капельницей, и стала звать сестру, кричать, потому что еще не могла вставать. Кричала с остановками минут сорок, до хрипоты, пока ко мне не пришла недовольная сестричка. Но, обнаружив кровотечение, забегала, принесла мне пузырь со льдом и поставила капельницу для переливания крови. Кто знает, что было бы со мной, если бы ко мне пришли позже...
Как мало мы знаем о себе, о своих человеческих возможностях и способностях! Каким образом мать распознает плач своего ребенка среди криков и писка других младенцев, когда их на общей каталке развозят по палатам, чтобы матери их накормили грудным молоком? Ведь двери в палаты закрыты и детей не видно. Я отличала крик своей дочки мгновенно, как только каталка появлялась в начале коридора, – он был похож на скрип! Какой мощной должна быть программа, заложенная в женщине на воспроизведение рода человеческого, чтобы откуда-то брались силы вставать на второй день после большой полостной операции и быстро восстанавливаться! Я еще еле двигалась сама, но уже неотступно была рядом со своим ребенком, ухаживала за ним, кормила грудью, держала на руках. Чувствовала необъяснимую радость, глядя на беспомощное некрасивое тельце, на тоненькие ручки и ножки, хаотично ищущие опоры в воздухе, на пульсацию тонкой кожи на беззащитном, едва закрытом изнутри неразвитыми мышцами, животике, на лысую головку со сморщенным личиком. Задыхалась от нежности, видя полную незащищенность младенца, я узнала, что наивысшее счастье – это моя абсолютная связь с моей малышкой и наша зависимость друг от друга.
Любовь к моей девочке возникла у меня еще до ее рождения, когда я начала ощущать ее движения, повороты, когда она вдруг выставляла локоток, или упиралась в живот ножкой, и снаружи появлялся отчетливо видимый бугорок. Уже тогда я начала разговаривать с ней, ласкать ее, петь ей нежные песни. А когда моя девочка пришла в этот мир, моя жизнь изменилась кардинально. На второй план отошли все иные заботы и тревоги, не связанные с малышкой. Пока я не родила, я не знала, что важнее этого для меня ничего на свете нет. Лишь родив, я узнала и в полной мере ощутила свое земное предназначение – продолжить жизнь, передав своей дочке все лучшее, что накопилось в моей душе и в моем разуме, сохранилось в теле. Как бы я берегла свое здоровье, если знала бы это раньше!
Счастье рождения позднего ребенка ни с чем не сравнимо. В зрелых годах мне уже не нужно было заниматься самоутверждением, уже не так, как в юности интересовали меня дружеские встречи и гулянья. Вся жизнь моя сосредоточилась на семье и ребенке. Моя настоящая, материнская жизнь началась с рождения моей Маши. Я забыла обо всем – о науке, работе, друзьях, и полностью погрузилась в воспитание и взращивание своего чада. Каждую свободную минуту я брала свою девочку на руки, прижимала ее к сердцу, укачивала, успокаивала, любовалась ею. Какой же она казалась мне красавицей! Не было ни одного сантиметра ее ангельских ручек и ножек, пальчиков и пяточек, пухленьких, перетянутых чудесными складочками, которые я не целовала бы помногу раз на дню. Наверное, каждая мать помнит дивные очертания детской щечки, плеч и тельца, чище которых нет ничего на свете! Младенцы – совершенны! Мне было жаль каждого уходящего часа, каждого прошедшего дня, уносящего с собой образ моей маленькой дочки, который уже никогда не повторится. А каждый новый день сделает ее еще немного старше и приблизит те дни и годы, когда я сначала стану не очень ей нужна, а потом и вовсе не нужна.
С двух месяцев начались проблемы с грудным молоком, у меня его было мало. По неопытности я купила Маше отечественную детскую смесь «Малютка», и чуть не испортила здоровье своей девочке. В этой смеси было слишком много сахара, и у Маши мгновенно начался сильнейший диатез. Кожа на лице покраснела и пошла мелкими трещинками, на сгибах рук и ног появились мокнущие ранки. Я была в отчаянье. Даже переход на импортное детское питание не сразу помог.
Тут стоит рассказать о так называемой «бабке», к которой я с горя обратилась в первый и последний раз в жизни. Тогда еще не было такого количества экстрасенсов и других шарлатанов разных мастей, как сейчас. Но существовали редкие «бабки», женщины способные помочь с разными детскими проблемами – нежеланием ребенка спать по ночам, излишней нервностью и раздражениями кожи. Кто-то из знакомых посоветовал мне обратиться к такой «бабке» и указал адрес, где ее можно было найти. Жила она в старом деревянном доме неподалеку от нас и я отправилась к ней на прием, толкая перед собою коляску с Машей. На мой звонок она долго не отвечала, и когда я уже отъехала метров на пять в обратную сторону, вдруг приоткрыла дверь. Каково же было мое удивление, когда я увидела неприветливую женщину средних лет, совсем не походившую на старуху. С порога она стала кричать, что ей надоело, что все к ней «шляются», и что милиция ее замучила проверками и угрозами, и что она давно ничем таким не занимается. Я стала просить ее помочь и хотела подъехать поближе. Но она остановила меня, и, бросив взгляд на коляску через плечо, сказала: «Здоровая у тебя девка, иди отсюда». С этими словами я и ушла. На следующий день кожа у Маши очистилась. Правда, через некоторое время признаки диатеза появились вновь, но уже не так сильно выраженные, и стали поддаваться лечению.
Однако чтобы избавиться от диатеза окончательно, мне пришлось в кормлении Маши соблюдать строгую диету, которая привела к тому, что ребенок был все время голоден и требовал пищи каждые три часа. На ближайшие два года пришлось забыть о сне. Сережа работал, а я, находясь в декретном послеродовом отпуске, занималась ребенком. Спать доводилось только урывками, так как между кормлениями нужно было еще эту еду приготовить. (Временами мне казалось, что я уже никогда в жизни не высплюсь).
Сначала я кормила ребенка импортной молочной смесью «Бона». Но, когда Маше исполнилось пять месяцев, я стала давать ей более полноценную пищу, включающую специальный кефир, принесенный из детской молочной кухни, парное мясо с рынка, дважды прокрученное на мясорубке и разделанное на маленькие шарики, которые варились на пару, а затем в растертом виде добавлялись к жидкой овсяной каше на воде. Кроме того, давали мы Маше одно тертое яблоко в день, протертые супчики из кабачка и картошки, овсяную кашу без сахара и соли. Это подействовало на ребенка отлично, она сразу поправилась, стала пухлым и веселым человечком, отличающимся завидным аппетитом. Любовь к еде у Маши сохранилась до сих пор.
Мою маму почему-то больше всего возмущало, что я даю ребенку не сладкую и не соленую пищу. Когда Маша немного подросла, мама потихоньку стала солить ее супы и каши, и давать ей сладкое, что, конечно, не способствовало исчезновению диатеза. Но видно таковы все бабушки – именно они исподволь начинают портить наших детей, позволяя им то, что родители запрещают и, руководствуясь при этом исключительно любовью. А подросшая Маша, увидев на столе торт или пирожное, умильно просила: «Мама, дай мне кусочек маленький, побольше, самый большой!»
Моя мама с недоверием относилась к книге американского психолога и детского врача, доктора Спока, бывшего тогда в нашей стране в большой моде. Однако мне его книга во многом помогла правильно кормить и растить моего ребенка. Посмеиваясь над моим пристрастием к книжным знаниям, мама, однако, удивлялась, почему это Маша не кричит после кормежки, как исправно делали я, мой брат Шура и сестра Лена в ее возрасте. И я ей показывала, как по доктору Споку, нужно помочь ребенку срыгнуть после еды, чтобы не болел животик. А была еще и такая история. Когда Маше исполнилось четыре года, моя сестра Лена родила дочку, и когда той было около года от роду, заболела и попала в больницу. Маме пришлось взять на себя заботы о маленькой Соне. И однажды мама позвонила мне и с не свойственным ей отчаяньем в голосе, стала спрашивать, что ей делать. Она пыталась надеть на Соню комбинезон, чтобы идти гулять. Малышка ни за что не давала себя одеть, она не поддавалась ни на какие уговоры, а садилась или ложилась на пол, и при этом кричала во все горло. Я приехала к маме и сразу вспомнила совет доктора Спока, никогда не уговаривать малышей, а действовать. И в таком случае, который приключился с мамой, посадить ребенка на руки спиной к себе и одевать его сидя. К маминому удивлению я одела Соню за пять минут, и мы отправились на улицу. Спасибо доктору Споку!
На мое и на Машино счастье, в 1986 году в нашей стране уже действовал закон, позволяющий матери сидеть с ребенком дома до двух лет. Денег платили, правда, мало, но какое это имело значение на фоне того счастья, которое я испытывала. Было трудно, потому что мне пришлось физически много работать: стирать, кипятить, сушить и гладить пеленки (памперсов у нас в стране еще просто не было). Минимум два раза в день одной, без посторонней помощи, сносить с четвертого этажа коляску вместе с ребенком, а после прогулки затаскивать ее обратно. Вот когда я поняла, почему многие молодые мамы выглядят такими неухоженными и сонными – им просто некогда даже подумать о себе. Мы жили на спокойной улице Ворошилова (сейчас Галкинской), но даже оттуда я стремилась увезти Машу в более экологически безопасное место, например в парк, рядом с клубом КОР. Зимой мы поставили на балкон старую коляску, сняв ее предварительно с колес, загородили от всех ветров, застелили моей старой пуховой перинкой и устроили там Маше место для сна на воздухе. Когда шел снег, мы прикрывали одеялом верх коляски, и ребенок спал в этом уютном гнезде с удовольствием.
С появлением Маши в нашей комнате стало тесно. На шестнадцати квадратных метрах диван заменился двуспальной кроватью, которую пришлось поставить у окна. У моего изголовья вдоль стены встала Машина кроватка, так, что я могла слышать ночью ее дыханье и быстро вставать, когда она просыпалась и просила есть. Когда Маша засыпала, я держала ее за ручку и с тех пор знаю, что, если руки у ребенка стали горячими, значит, он хочет спать. Напротив кроватки стоял небольшой двустворчатый шкаф с одеждой, а за ним у балконной двери разместился мой письменный стол, ставший на время столом для пеленания ребенка, а также для глажения стираных пеленок, подгузников, и прочей детской одежды. У дальней стенки все также стояли мои книжные шкафы. Свободного места для передвижения по комнате оставался один квадратный метр и еще некоторое пространство между столом и кроватью, чтобы выйти на балкон.
В народе говорят, что чужие дети быстро растут. Неправда, свои дети тоже очень быстро растут. Не успели мы оглянуться, как Маша уже села в кроватке, а потом и встала, качаясь на нетвердых ножках. Первые слова она начала выговаривать очень рано, в девять – десять месяцев. Самые первые слова были «папа» и «баба», а вовсе не мама, как я ожидала. И еще слово «упа», обозначавшее «упала». Стоя в кроватке, Маша бросала на пол игрушку и говорила: «Упа!» Мы поднимали игрушку и давали ее Маше, она тут же ее бросала снова и повторяла заветное «упа». Так могло продолжаться до бесконечности, причем Маша наблюдала за процессом с нескрываемым интересом. Такое раннее освоение речи мы приписывали тому, что начали читать ей с того момента, когда она стала узнавать нас, улыбаться и произносить отдельные звуки. Ну и, конечно, мы с ней все время разговаривали.
Сначала чтение происходило так – Сережа ложился с Машей рядом поперек нашей кровати, брал в руки раскладную книжку с картинками, под названием «Цыпленок» и, держа ее так, чтобы Маше было хорошо видно картинки, медленно читал ей текст. Наблюдать за этим было уморительно, потому что Маша, слушала очень внимательно, как будто все понимала. Сережа читал ей одну эту книжку целый год. Когда Маша начала говорить первые слова, она все также внимательно выслушивала содержание книжки и говорила Сереже: «Итай», что означало, читай. Как и с игрушкой, процесс чтения мог продолжаться очень долго, каждый раз заканчиваясь словом «Итай». Бедный Сергей читал «Цыпленка» сначала до конца и с конца к началу, добавляя свои рассказы о каждом персонаже и об авторе, и так далее. Надо сказать, что фантазии ему хватало надолго. Не удивительно, что подросшая Маша довольно долго потом играла в птичку. В два года от роду она свивала на нашей кровати гнездо из двух пледов, садилась на перевернутые чашечки от кукольного сервиза и, немного картавя, говорила: «Я птенц, сижу в гнезде, высиживаю яйца. Яйца у меня хаошие-хаошие, кгутые-кгутые». По причине диатеза мы давали Маше только крутые яйца, и она считала, что они-то и есть самые лучшие.
В десять месяцев она с удовольствием слушала пластинку Лаймы Вайкуле и, когда мы ее спрашивали, какую певицу она любит больше всех, она отвечала – Лайму Вайкулю. Вообще говорила она очень чисто и правильно, а вот ходить долго не хотела. Может быть потому, что у нас ходить было просто негде. Но всему приходит свой срок и в годик Маша начала понемногу ходить. Сначала, лежа на своей кровати, я видела из-за спинки только ее макушку, двигающуюся туда-сюда, потом появились любопытные глазки, а вскоре и вся голова. И началось время, когда нужно было все прятать от нее и поставить заглушки на электрические розетки, потому что любознательности детской нет предела.
Все свободное время мы проводили с Машей, играли, разговаривали с ней, кормили ее. У нее развивались способности к языковому творчеству. Как-то мы гуляли недалеко от дома и увидели бездомную собаку. Я говорю Маше: «Вот, бездомная собачка идет, одна, никто ее не любит». А она, видя человека, выгуливающего рядом домашнюю собаку, в тон мне отвечает: «А вот, «сдомная» собачка идет, со своим мужем гуляет». «Бездомная» и «сдомная» – удивительно, как в голове двухлетнего человека создается новое слово по сходству добавления префикса к корню слова! В дальнейшем много было таких случаев, жаль, что я не записала их тогда.
Маша с самого раннего возраста чувствовала юмор. Например, она могла довольно точно изобразить знакомого человека. Ей очень нравился наш веселый друг Лева Колотилов, и, когда мы просили ее: «Покажи дядю Леву!», она морщила мордашку, и сквозь ее черты проглядывал смеющийся Лева.
Однажды, Маша взяла скакалку за ручку и, приложив ее ко рту, стала изображать певицу. Вид у нее был важный, она уморительно поворачивалась, ходила по невидимой сцене и громко завывала. Когда мы ее спросили, что она делает, Маша ответила, что она Алла Пугачева и сейчас выступает на концерте. Как все дети, она схватывала на лету все что слышала и видела. Во второй и третий год своей жизни Маша подражала всем и всему. Она «готовила» еду своим куклам, «читала» им книги, начинала рисовать смешные эллипсовидные фигуры с маленькими головками, точками глаз, черточками ртов, и палочками – ручками и ножками. Самый крупный эллипс была мама, за ее руку-палочку держался самый маленький эллипс – Маша. С другой стороны от Маши располагался эллипс поменьше мамы, но значительно больше Маши – папа. На рисунке даже видно было какое-то движение – эллипсы изображались не прямостоящими, а под углом, поэтому казалось, что они идут. Она подражала нашим действиям и разговорам. Как-то Сергей сидел на полу рядом с Машей и пытался при этом читать газету. Маша ходила вокруг него и канючила: «Дай мне газетку почитать, дай мне газетку!» Наконец папа отдал ей газету и говорит: «Ну, читай, что же ты не читаешь?» Она тут же нашла что ответить: «А у меня очечки куда-то делись, я ничего не вижу!» Именно так говорила я, когда не могла найти свои очки. Поскольку телевизор часто был включен, Маша быстро запомнила всю рекламу и повторяла ее, как только слышала название какого-нибудь продукта или вещи. Тогда мы и поняли, в чем сила рекламы и в чем ее опасность!
Когда Маше исполнилось два с половиной года, я уговорила маму уйти на пенсию и вышла на работу. Мама с отцом жили в центре города, и я каждое утро перед работой отводила дочку к ним, а вечером забирала ее домой. Маша росла почти постоянно с взрослыми людьми, слушала взрослые речи, смотрела взрослое телевидение, за исключением передачи «Спокойной ночи, малыши». Она называла ее «Спокочи ночи», и, когда раздавалась песенка «Спят усталые игрушки», вместо радостной встречи с любимыми героями «мультиков» начинала плакать и говорить: «Я спать хочу, я есть хочу!» Почему-то мультфильмы ей не очень нравились. Мне они, например, нравились гораздо больше, чем ей. Еще она очень не любила и боялась клоунов. Видя по телевизору моего любимого Вячеслава Полунина, она начинала громко рыдать и просить выключить телевизор. Зато ей нравился любимый мною с детства фильм «Двенадцатая ночь». Она даже свою первую куклу назвала Оливия, в честь героини этого фильма.
С моей мамой Маша начала познавать мир во дворе на улице Батюшкова, на рынке и на даче, куда они вместе исправно ходили. Взрослое окружение сыграло свою отрицательную роль в жизни моей дочки. Например, Маша прислушивалась ко всем моим страхам относительно ее самостоятельности и не могла сразу освоиться в бабушкином дворе. Там она впервые познакомилась со своей сверстницей и будущей подружкой, Саней Поповой. Саню воспитывали по системе Порфирия Иванова, включавшей хорошую физическую подготовку и закаливание с помощью обливаний холодной водой, а также прогулок босиком по снегу с самых младых лет. Саня, претерпевающая эту суровую школу закаливания и воспитания, еще не умея самостоятельно передвигаться, уже с большим упорством и скоростью ходила по двору, держась за свою коляску и толкая ее перед собой. Маша выходила во двор, держась за бабушкину руку, и к огромному удовольствию пожилых соседок, сидящих на лавочке у подъезда, и обозревающих все происходящее во дворе, говорила: «Бабуска, пееведи меня чеез паеб’ик, пожалуйста». Думаю, что благодаря маме моя изнеженная Маша приобрела некоторую самостоятельность. И, конечно, только благодаря маме она полюбила дачу, деревню и работу с землей. Мама научила Машу копать грядки, сажать растения, полоть и поливать, в общем, всему, что знает и любит она сама. Конечно, в этом сыграли свою роль и гены. Машины дедушки и бабушка по отцовской линии – коренные вологодские крестьяне. Ее отец также вырос и долгое время жил в деревне. Он, в течение всего своего городского бытия, тоскует об отцовском доме и земле, и мне ни разу за всю нашу совместную жизнь не удалось уговорить его съездить летом, отдохнуть где-нибудь на юге или за границей. Взрослая Маша тоже предпочитает проводить летние дни в деревне.
Оксфорд. Когда Маше исполнилось четыре года, мне представилась возможность на месяц уехать в Англию на стажировку в Оксфордский университет. Это был редчайший случай, во время Советской власти единицы преподавателей попадали на учебу в Англию, и тем более в Оксфорд, один из самых престижных и дорогих университетов мира. Такой возможности могло больше не быть никогда. Мне очень хотелось поехать, но и оставить Машу на мужа и бабушек было страшно. Я все же поехала. Конечно в Оксфорде было интересно и полезно для моей работы, но не было дня, или минуты, когда бы я не помнила о своем ребенке. Голова моя была в Англии, а сердце рвалось домой. В России тогда не было мобильной связи, а позвонить по обычному телефону было очень дорого. Как же мучительно жить вдали, пребывая в неведении о жизни самых родных людей!
Эта поездка и учеба в Оксфорде стоят того, чтобы рассказать о них отдельно. Меня, как заведующую кафедрой иностранных языков уже несколько раз приглашали на стажировку и в Англию и в Америку. И я писала в Министерство образования подтверждение о своем согласии и оформляла документы, но в самый последний момент мне обычно приходил отказ, с пояснением, что я допустила ошибки в оформлении какого-нибудь документа. До меня, наконец, дошло, что ошибок никаких нет, а просто надо самой ехать в Министерство и не с пустыми руками. Это меня разозлило и, когда пришло очередное приглашение, я на него не ответила и оформляться не стала. Был 1990 год, местная и московская бюрократия пребывали в большой растерянности от происходящих перестроечных событий. Поэтому, не получив от меня документов, кто-то там наверху забеспокоился, что-то у кого-то не срослось. Разыскав меня через ректорат, министерские чиновники стали озабоченно спрашивать, почему это я не собираюсь в Англию. На что я им резонно ответила, что мне вся эта история с бумагами надоела и больше оформляться впустую я не буду. В Министерстве очень удивились и клятвенно меня заверили, что на этот раз я непременно поеду, и, как ни странно, не обманули.
Перед самой поездкой группу из тридцати девяти человек, в составе которой мне предстояло отправиться в путешествие, собрали в Москве для инструктажа и знакомства. Полагая, что мне может быть придется делить кров с кем-нибудь из женщин, собравшихся в конференц-зале, я судорожно присматривалась к окружающим и все не могла остановить свой выбор ни на одной из тех, кого видела перед собой. Видимо, так поступали все, кто приехал сюда издалека, и не был ни с кем знаком. В какой-то момент ко мне вдруг быстро подошла миловидная женщина небольшого роста, очень к лицу и аккуратно одетая. Она представилась, мы посмотрели друг другу в глаза, и каждая поняла, что нашла своего человека, своего по душе, по взглядам, по отношению к другим людям. Как иногда быстро происходит взаимопонимание людей! Наверное, это случается в решающую минуту, когда нервы и разум напряжены до предела. Это была Нина Егошина из Йошкар-Олы, столицы республики Марий-Эл. Тогда она работала старшим преподавателем на кафедре иностранных языков национального университета. Мы стали друзьями в этой командировке, всюду бывали вместе и я рада, что мне в жизни встретилась еще одна замечательная женщина – умная, добрая, и, совершенно лишенная самолюбования, самоуверенности и зависти. Со всеми остальными, по-своему интересными и даже замечательными людьми, мы знакомились постепенно, в ходе учебы и поездок.
В Англии стажировками для советских преподавателей ведала тогда известная неправительственная организация – «Британский Совет». Поездку, проживание, экскурсии по городам центральной Англии и учебу нам оплачивала эта организация. Она же выдала нам по семьдесят фунтов стерлингов на карманные расходы каждому. Я мечтала купить хороший учебник английского языка, что в последствии и сделала. Сумма в семьдесят фунтов казалась мне огромной, пока я не увидела, сколько стоит в Англии учебная литература. В общем, мой новый современный учебник с записями текстов и упражнений на кассеты, стоил пятьдесят шесть фунтов. Так что, сувениры, книги и какие-то мелкие тряпочки я покупала на блошином рынке и в букинистическом магазине. По-видимому, такие деньги на книгу из всех советских преподавателей потратила я одна. Продавец, который упаковывал мою покупку, смотрел на меня круглыми глазами. Правда, он успевал еще наблюдать за остальными нашими преподавателями, чтобы они ненароком не унесли что-нибудь, не оплатив выбранное, и, как оказалось не напрасно. Помнится, что когда мы только прилетели в Лондон, нас еще раз собрали для инструктажа в Советском посольстве Великобритании. Помощник посла долго и занудно говорил о том, как надо вести себя в чужой стране, чтобы не исказить облик советского преподавателя высшей школы. Особенно меня возмутило его замечание о том, что нам не следует воровать вещи в магазинах и на рынках. Как он смел, даже предположить такое о нас, интеллигентных людях с высшим образованием, руководителях кафедр и факультетов! К сожалению, его опасения не были беспочвенными. И в нашей группе нашелся человек, из столичного престижного института, заместитель декана, то есть человек не бедный и имеющий большой опыт заграничных командировок, который ходил в магазины исключительно для того, чтобы украсть. Ничем не могу оправдать этого человека, тем более что он с удовольствием рассказывал о своих «маленьких» приключениях на рынках и в магазинах всех стран, в которых побывал! Рассказывал, что потом привозил украденное домой и дарил своей жене! Было противно и стыдно его слушать, тем более что среди нас было несколько женщин, попавших за границу впервые и никогда до этого не видевших настоящего изобилия. Первое время они ходили как во сне, проводя в магазинах все свое свободное время. Они не крали, но вели себя подчас довольно странно. Например, одна москвичка узнала, что, купив какую-нибудь вещь, можно, если она вам не понравилась, в течение трех дней обменять на другую. Эта женщина купила недорогое золотое колечко и в течение всего месяца через каждые три дня ходила его обменивать, испытывая при этом огромное удовольствие. Ее можно понять, потому что впервые в жизни она могла поступить по своему усмотрению, и ее при этом никто не унижал. Попробовали бы вы обменять свою покупку на Родине! Впрочем, и сейчас это сделать не так-то легко.
Спасибо «Британскому Совету» за все, и за эти деньги и за прекрасно организованную учебу, но главное за то, что он предоставил нам уникальную возможность познакомиться с прекрасной страной Англией, ее культурой, бытом и людьми. Мы жили и учились в знаменитом на весь мир Оксфорде, на территории одного из университетских колледжей, летом свободном от студентов. Сам Оксфорд – это маленький университетский город, состоящий из университетов, и входящих в них колледжей, старинных коттеджей для самих студентов и для преподавателей, исторического музея, ботанического сада, оборудованной по последнему слову техники библиотеки и древних католических храмов. Университеты и колледжи по большей части располагаются в старинных замках, строившихся на протяжении столетий, начиная с 1066 года нашей эры. Чистый, ухоженный Оксфорд хранит дух старины и уважения национальных традиций, свое древнее своеобразие, готическую и барочную архитектуру.
Нас расселили в двух больших студенческих коттеджах, окруженных высокими каменными заборами, с которых свисали вьющиеся и цветущие растения. Устройство в комнатах зависело от ранга квартиранта. Например, мне, как заведующей кафедрой была предоставлена отдельная двадцатиметровая комната, с ворсистым ковром на полу, с большим письменным столом, с обеденным столом, стульями и креслом, а также большой кроватью, заправленной по-английски, (одеяло непривычно и неудобно для русского человека подсовывалось под верхний матрас). После наших обшарпанных и неудобных общежитий такое внимание было несколько непривычно, хоть и приятно. Нина расположилась в соседней комнате, которая была меньше моей в два раза. Коттеджи были трехэтажными, если учитывать цокольный этаж. В цокольном этаже располагалась учебная комната, библиотека и хозяйственные помещения. На каждом этаже было по два душа и по две кухни. На кухонных столах стояли высокие круглые металлические банки с хорошим чаем и кофе, вся нужная посуда, а в холодильнике мы всегда находили литровые бутылки с не обезжиренным свежим молоком. Все это было предусмотрено помимо трехразового питания в студенческом кафе, которое, однако, не напоминало ни одно из наших предприятий общественного питания. Кафе состояло из трех помещений – кухни, шведского стола (мы тогда понятия не имели, что это такое), и большой столовой, уставленной рядами столов и скамеек вдоль них. Чтобы добраться до столовой, нужно было по узкому проходу пройти с подносом вдоль столов с несколькими видами салатов, а также мимо кухни, где за стойкой, на которой лежала горячая пища, возвышались три здоровых повара в безупречно белых, накрахмаленных фартуках и колпаках. По утрам они выдавали нам большие плоские тарелки с аппетитно зажаренными беконом, сосисками, а также вареными или жареными яйцами. В обед повара большими ножами ловко отрезали ломтики горячего мяса, стоя рядом с блестящими подносами, на которых лежали ароматно пахнущие, в натуральную величину – бараний бок, свиной окорок и большой кусок говяжьей вырезки. Двигаясь вдоль стойки, мы могли выбрать себе гарнир по вкусу, красиво выложенный в стальных судках – мелкую вареную, совершенно круглую картошку, вареную кукурузу, зеленый горошек, капусту брокколи, или пюре. В самой столовой утром на столах стояли заранее приготовленные чайники с чаем и кофейники с только что сваренным кофе, тут же находились кувшинчики с молоком и сливками, на тарелках горками лежали горячие поджаристые тосты, а в небольших посудинках, рассчитанных на трех-четырех человек, лежало масло и джем. В обед, кроме мясных блюд, предлагались протертые европейские супы и бульоны. Но особенно всех поражал шведский стол, который и теперь дал бы фору шведским столам лучших вологодских ресторанов. Кроме нескольких видов салатов из свежих и вареных овощей, здесь горками лежали фрукты и ягоды всех стран мира и всех сезонов. Был июль месяц, а на столе лежали: яблоки, груши, персики, абрикосы, вишни, арбузы, дыни, бананы, ананасы, черника, малина, клубника, ежевика! Все это великолепие дышало свежестью и ароматом, ни пятнышка, ни червоточинки не было видно ни на одном плоде. Далее стояли десерты из этих фруктов и ягод. Здесь же лежали миниатюрные, граммов на пятьдесят, упакованные в фольгу круглые, квадратные и треугольные кусочки французских и голландских сыров известнейших марок. Два последних стола были уставлены маленькими двухсотграммовыми стеклянными бутылочками минеральной воды и сухого белого и красного столового вина со всей Европы. Хорошо, что многие из нашей группы уже бывали за границей и многое видели. Для остальных то, что они здесь увидели, было настоящим потрясением, тем более что нас никто не ограничивал в еде, можно было брать и есть сколько угодно и чего угодно. Поэтому в первые дни нашей жизни в Оксфорде у многих болели животы от переедания. Кто-то уносил с собой фрукты, чтобы поесть в перерыве между завтраком, обедом и ужином, а кто-то потихоньку таскал маленькие сыры в свою комнату, чтобы накопить их в чемодане и увезти родным домой. Однако жить с постоянно больным животом не будешь, а мелкие упаковки сыра имеют тенденцию быстро портиться и издавать ужасный запах…
Постепенно все привыкли есть в меру, и повара перестали с ужасом смотреть на наши полные подносы еды. Особенно их возмущало, когда мы брали лишнее и не съедали. В богатой, щедрой, но экономной Англии такое поведение за столом считается преступным. Странно, что мы, живя дома небогато, приобрели привычку недоедать положенное на тарелку, выбрасывать на помойку огромное количество еды, не задумываясь над тем, что она кому-то могла бы пригодиться.
Я с самого начала решила сосредоточить свое внимание на том, чего не хватает в моем рационе в Вологде, а именно на фруктах, ягодах и настоящей минеральной воде. Я и вообще-то ем немного, а такая полезная диета быстро привела к тому, что у меня улучшился цвет лица, и я заметно похудела, чего давно не могла добиться дома.
Мне очень понравилась организация самой учебы. Куратором нашей группы назначили Арлин Гилпин, часто работавшую на летних курсах для иностранных учителей, которые организовывал «Британский Совет». С ней мы встречались два раза в день – утром и вечером, и могли рассказать ей о проблемах, неизбежно возникающих у нас в связи с разницей наших культур и образа жизни. Арлин всегда была готова помочь. Кроме нее к нам были прикреплены несколько молодых преподавателей русского языка из Оксфордского университета. Особенно мне нравилась милая и скромная Элисон Кутс, слегка робевшая перед нами. За весь месяц нашей учебы она ни разу не заговорила на русском языке. Когда я спросила ее, почему она не пользуется моментом и не тренирует свой русский на нас, она смущенно ответила, что ей стыдно даже пробовать, потому что мы все говорим на английском языке свободно, а она говорит по-русски очень плохо. Как было приятно это слышать – вот, значит, как учат русскому языку в хваленом Оксфорде! Однако я тут же вспоминала, что русский язык, наряду с китайским, японским и арабскими языками, является одним из самых трудных языков в мире.
Постоянно с нами было еще несколько преподавателей – двое молодых безработных учителей английского языка, Элизабет Сирэкоулд и Джордж Кершоу, а также пенсионерка-преподавательница английской литературы, Мардж Клэкстон. Они проводили с нами ежедневные практические занятия. На примере этих людей мы убедились тогда, как можно помочь безработным преподавателям, предоставляя им возможность подрабатывать в различных летних языковых школах и на курсах для иностранцев. Работая с нами, они могли в то же время заниматься поиском другой работы. Например, Элизабет и Джордж, в течение этого месяца по Интернету нашли себе работу в Китае. В Оксфорде уже в 1990 году в учебном процессе широко использовались обучающие компьютерные программы, Интернет и дистанционное обучение. Специальные курсы лекций нам читали приглашенные ведущие ученые, профессора, писатели, психологи, методисты из Кембриджа и других университетов, которые хотели летом дополнительно заработать. Мы, конечно, полюбопытствовали, какая нагрузка у этих преподавателей в течение учебного года и сколько они зарабатывают. Оказалось, что преподаватель моего уровня читает не больше двух лекций и ведет не больше шести часов практических занятий в неделю. Кроме этого, он числится куратором одного, двух студентов, которые раз в неделю отчитываются перед ним о своей учебе. В остальное время он занимается научной работой в библиотеке и дома. Что касается заработков, то в начале своей карьеры оксфордский преподаватель получает от пятнадцати до двадцати пяти тысяч фунтов в год, а с моим опытом, знаниями и степенью от ста пятидесяти тысяч фунтов в год и выше. На эти деньги профессор с семьей снимает коттедж или строит свой дом, имеет минимум два автомобиля и летом ездит отдыхать на экзотические острова в Тихом океане.
Наши заработки по сравнению с этим были неприлично малы, и мы предпочитали об этом не разговаривать. А, вот нагрузка у нас была не менее тридцати часов практических занятий в неделю, то есть шесть часов в день, плюс подготовка к занятиям, научная и методическая работа. Многие еще заведовали кафедрами, руководили факультетами. Поэтому английская профессура казалась нам детьми, которые жизни не знают, а июль в Оксфорде 1990 года – волшебным сном. Особенно женщинам, потому что нам не приходилось здесь заниматься еще и домашними делами – готовкой, стиркой, уборкой, хождением за продуктами, мучительным стоянием в очередях. Да, дома мы проводили не менее двух часов в сутки в очередях за продуктами, обычно по дороге домой после работы.
Занятий у нас было много. После завтрака, начинавшегося в восемь часов утра, мы к девяти собирались в уютном старинном доме, больше похожем на замок, нужно было лишь пересечь лужайку, расположенную между ним и нашим кафе. Там, с перерывом на обед, мы слушали лекции и занимались языком до семи часов вечера, затем дружно ужинали и возвращались в учебный класс смотреть старые английские фильмы. Нас полностью погружали в атмосферу английского языка и английской жизни, учили говорить на современном языке, используя, самые новые, то есть аутентичные материалы – газеты, журналы, радио и телевизионные передачи. Мы писали сочинения на заданную тему, выступали с докладами, обсуждали прочитанное, сочиняли стихи, и все это на английском языке. У меня всегда был хороший слух и способности к мимикрии (подражанию), поэтому уже через неделю я заговорила на английском языке так, что местная публика принимала меня за свою. Опишу один забавный случай. Однажды я после обеда вышла в холл и села в кресло просмотреть какой-то новый журнал. Ко мне подсела англичанка и стала расспрашивать о том, что за группа здесь занимается и, нет ли среди учащихся ее подруги по переписке из Ленинграда, для которой она привезла хорошую книгу. Мы проговорили минут двадцать, прежде чем я поняла, что она считает меня оксфордским преподавателем английского языка. Пришлось ее разочаровать и признаться, что я одна из тех самых учащихся, о которых шла речь. Она долго не могла поверить своим ушам, а мне было чрезвычайно приятно, что так получилось. Признание успеха пришло естественным путем, без комплиментов, которые англичане часто говорят из простой вежливости.
Раза два нам давали выходные дни, в которые мы обошли весь Оксфорд, побывали рядом со знаменитым университетом Тринити, Университетским колледжем, колледжами – Мертон, Экзетер, Ориэл, Королевским колледжем и колледжем Магдалины, всех не перечислить. Древнейший из них Мертон, был образован в 1264 году, то есть на 117 лет позже Вологды! Мы любовались шпилями средневековых башен Колледжа Всех Святых, собора Церкви Христа, Церкви Святой Девы Марии и огромным Радклиффским Куполом, а также зданием библиотеки Колледжа Линкольна. Эта библиотека уже тогда была полностью компьютеризирована, и студенты могли сидя в своих коттеджах читать любую литературу через Интернет. Посетили исторический музей Эшмолин, в котором хранятся экспонаты, принадлежащие греческой, римской и египетской культурам, редкие музыкальные инструменты, гобелены и монеты. Все это привезли сюда в ту пору, когда Англия была великой колониальной державой. Ботанический сад, место отдохновения оксфордских жителей, меня не вдохновил, может быть, потому что стояло необыкновенно жаркое для Англии лето и все растения выглядели не так свежо, как обычно. За весь июль не выпало ни капли дождя. Травы и цветы изнемогали от непривычной духоты и покрывались пылью. Немного легче было за городом, куда нас возили в гости к представителям, так называемой, средней буржуазии. Меня и Нину пригласило очень милое семейство, владевшее землей и имевшее какое-то отношение к университету. Они принимали нас в своем аккуратном коттедже, угощали английским обедом и демонстрировали очень модную тогда кровать с водяным матрасом. После бесед о литературе, жизни и семейных радостях они подарили мне католическую библию и отвезли нас назад, в Оксфорд. Из этой экскурсии я запомнила больше всего, как англичане обращаются со своими маленькими детьми. Годовалого малыша, одетого в одни трусики, при нас полдня держали в специальном стуле со столиком, где он ел и пил сам. Ему только ставили тарелку с едой и давали ложку. Никто его не кормил и не уговаривал скушать ложечку за папу и ложечку за маму. И он четко знал, что если сам не поест, ему до следующей кормежки ничего не дадут. Мать семейства рассказывала, что они водят своих детей раздетыми до холодов, да и в холодное время года не кутают их, чтобы не были излишне изнеженными. Чулки и курточки надевают не раньше поздней осени. Я в жизни не видела таких покладистых малышей, как в Англии.
Несколько раз мы ездили на экскурсии в другие города. Мы посетили рабочий город Ковентри – побратим Сталинграда, оставшийся в моей памяти только благодаря новой церкви в стиле «модерн», построенной недалеко от чистенького вокзала. Наружными формами это бетонное строение ничем не напоминало церковь, зато внутри все было, как положено у католиков – цветные витражи на окнах, алтарь с распятием и ряды скамеек для прихожан.
Незабываемые впечатления оставил о себе знаменитый курортный город Бат, ярко описанный в романах моей любимой английской писательницы Джейн Остэн. Несмотря на знойное лето, он весь утопал в ярких цветах, которые росли всюду – на клумбах, вдоль дорог, и в удивительных, увиденных мною впервые в Англии, висячих клумбах. Большие сетки с парниковой землей, подвешенные у дверей домов и многочисленных магазинов, под окнами и под крышами, были усыпаны фиолетовыми и белыми петуньями, какими-то красными и розовыми цветами. Ранним утром их поливали из окон, и вода, протекая насквозь, ручейками стекала в ливневые желобки вдоль тротуаров. От всего этого многоцветья город выглядел веселым и нарядным. В Бате мы побывали в знаменитых лечебных банях с бирюзово-зеленой водой. Правда, там никто давно не купается, и люди ездят туда исключительно на экскурсии.
Самой запоминающейся была наша поездка в Стрэдфорд-на-Эйвоне, родной город великого Вильяма Шекспира. Весь день мы гуляли по городу, побывали в доме, где предположительно родился и жил Шекспир, а вечером нас водили в Шекспировский театр на спектакль «Сон в летнюю ночь». Маленький Стрэдфорд-на-Эйвоне – город-музей, но, несмотря на свою английскую архитектуру – сохраненные в центре старинные глинобитные дома, побеленные и укрепленные снаружи перекрещивающимися деревянными темными балками, с соломенными крышами – чем-то неуловимо напомнил мне родную Вологду! Может быть тем, что этот город тоже стоит на берегу небольшой речки, в которой весь день плещутся ребятишки, несмотря на грязную, мутную воду. Или тем, что здесь же на берегу стоит старинная церковь, серая, немного облупленная, окруженная старыми, завалившимися в некошеной траве, могильными камнями. Сбоку от церкви стоит такая же, как на Соборной Горке в Вологде, старая скамейка, на которой я просидела пол дня, любуясь окрестностями и чувствуя себя совершенно как дома.
Я уже писала о том, какие в жизни бывают удивительные встречи с людьми, как-то связанными с местами, о которых ты читала, или в которых побывала однажды. В июне 2009 года я работала в Вологде переводчиком с группой состоятельных туристов из Англии и Америки. Мы находились на Соборной Горке, на берегу реки Вологды. Рядом со мной держался пожилой англичанин, по всей вероятности не очень хорошо слышащий. В минуты отдыха он спросил меня, бывала ли я в Англии. Узнав, что бывала и не однажды, он поинтересовался, какой город мне понравился больше всего. Тут я рассказала ему о своих впечатлениях о Стрэдфорде-на-Эйвоне, и о той скамейке на берегу речки у стен старой церкви, которая так напомнила мне родной город. Каково же было мое удивление, когда он рассказал, что эта скамейка стоит там до сих пор, и ее сделал его старший брат-священник лет тридцать назад. Вот так!
Даже знаменитый Шекспировский театр, выстроенный из красного кирпича, своими кубическими формами начала двадцатого века, в стиле модерн, похож на вологодский драматический театр. Но главное – это, по всей вероятности, ощущение погруженности в старину, бережно здесь сохраняемую. Мы, российские граждане, имеем все основания гордиться своим великим русским театром. Но и Шекспировский театр, обладающий такими же глубокими традициями и корнями, как наше театральное искусство, произвел на меня огромное впечатление. Это было красочное и поистине волшебное зрелище, совсем не похожее на постановки «Сна в летнюю ночь» в России. Иначе звучал текст пьесы – в переводе он написан на современном русском языке. Тот текст жил в своем языке, в своей культуре, в европейском контексте эпохи Возрождения! Несмотря на блестящие переводы пьес Шекспира, наши замечательные переводчики все же не смогли до конца передать дух того времени, общекультурный фон его произведений, но главное язык его героев. И, наверное, никто не смог бы. Я говорю это со знанием дела, поскольку прочла все трагедии, комедии и сонеты Шекспира по-английски и по-русски в разных переводах и неоднократно. И поэтому могу утверждать, что даже те переводы, что существуют, важны для нас и необходимы, чтобы мы могли знать, на какой почве выросла европейская культура, что дала она миру и нам.
В Оксфордшире находится церковь святого Мартина. Нас приглашали на службу и проповедь в эту церковь, а поскольку был воскресный день, желающие могли подойти к святому причастию. И я помню длинную вереницу празднично, по воскресному одетых людей, поднимавшихся на подиум перед алтарем храма. Они принимали из рук священника в белых одеждах тонкие облатки из муки и воды и ложку красного сладкого вина, символизирующие кровь и плоть Господни. На кладбище возле церкви, у подножия башни фамильного замка расположена скромная могила Сэра Уинстона Черчилля и его жены Леди Клементины Черчилль. Здесь же похоронены отец и мать Сэра Черчилля. Прямо на земле в сером мраморном квадрате лежит более светлая плита, на которой высечены имена Сэра и Леди Уинстон, даты их рождения и ухода из жизни. И больше ничего! Только два скромных маленьких букетика свежих полевых цветов. Это место всегда открыто для посещения. Туда приходят благодарные потомки вспомнить всеми уважаемого и почитаемого бывшего премьер-министра страны, а также одного из самых крупных и успешных политиков в мировой истории XX века.
В Англии подтвердились некоторые мои книжные знания о ней и ее культуре, но что-то оказалось совсем не таким, как я себе представляла. Подтвердилось бережное отношение англичан к традициям своего народа, к его привычкам, и неприязненное отношение к иностранцам. Устои и традиции здесь – это святое. И мы наблюдали сохранение этих традиций в размеренном распорядке жизни, традиционном питании, почтительном отношении к собственности, серьезном отношении к учебе и к труду, уважении к политическим институтам и лидерам страны, уважении к вере и толерантности к другим вероисповеданиям. Иностранцев, однако, здесь не любят, особенно тех, кто приехал на постоянное место жительства. А вот представление о сдержанности и холодности англичан было опровергнуто полностью. Современные англичане открыты, искренни во всех проявлениях чувств, очень любят повеселиться, регулярно ходят в пабы пить пиво, петь застольные песни и танцевать.
Нас вывозили на симфонический концерт под открытым небом. Что за чудо был этот концерт! Мы выехали за город, расположились прямо на траве, на высоком берегу какого-то озерца, где в чистом поле, у самой воды стояла ракушка эстрады, с оркестром. На концерт собралась масса народу. Люди приехали на машинах и в автобусах с дачными столиками и полотняными креслами, или просто со скатертями, расстелили их на земле и расставили пластиковую посуду с простым угощением – легким вином, бутербродами и фруктами. Место было огорожено протянутым вокруг лужайки канатом, куда можно было пройти только по билетам. Но и за этой своеобразной оградой все было слышно и видно. Предусмотрительные организаторы привезли с десяток кабинок платных био туалетов, расставив их в отдалении. Народ собрался часов в семь, но концерт начали, когда стало смеркаться, так что все успели поесть, выпить и прийти в благодушное настроение. Когда заиграла музыка, стало совсем темно, видна была лишь, освещенная софитами эстрада. Оркестр играл классические, но веселые мелодии, в которых музыкальные всплески сопровождались фейерверками! Такое соединение прекрасных звуков с яркими, рассыпающимися в темном небе цветными звездами, многократно усиливало воздействие музыки на людей, которые довольно громко восторгались происходящим, крича и аплодируя от восторга. Это был чудесный вечер, надолго оставшийся в моей памяти.
Памятными были еще два вечера, устроенные в нашу честь «Британским Советом». Первый вечер был посвящен России, поэтому гостей принимали мы, но оплачивал их все тот же «Британский Совет». С нашей стороны требовался небольшой концерт и русские закуски. Я организовала небольшой хор русской песни, который с большим успехом выступил перед нашими гостями. Кто-то из группы приготовил блины и что-то еще, кто-то читал стихи. Но главное к нам в гости пришли преподаватели Оксфорда и просто местные жители, которым хотелось увидеть нас и пообщаться с нами. Правда, в основном, это были люди старшего поколения, но только потому, что студенты были на летних каникулах.
Второй вечер был прощальным приемом «Британского Совета», который проводили в нашем студенческом кафе. Это был первый в моей жизни прием на высоком уровне. Столы расставили буквой «П», накрыли белоснежными накрахмаленными скатертями и сервировали по всем правилам, с множеством вилок, ложек и ножей вокруг каждого прибора. Сервировку украшали и разнообразили вазы с цветами и фруктами. За стулом каждого гостя стоял отдельный официант в смокинге, бабочке, белых перчатках и с салфеткой на согнутой в локте руке. Перед нами стояли закрытые бутылки с сухим вином и бокалы нескольких видов. Меня, как одну из лучших студенток, посадили рядом с председателем «Британского Совета», который вежливо со мной общался до начала ужина. И тут я слегка опозорилась. Перед тремя тарелками, стоявшими перед моим носом одна на другой, виднелась маленькая посудинка с салатом из креветок. Я четко знала все вилки и ножи, которыми надо пользоваться для рыбы и мяса, а также последовательность их использования, но среди них не было ничего для этого салата. Я совершенно растерялась, но на помощь мне пришел мой официант, он молча наклонился ко мне справа и, достав из-за посудинки маленькую ложку, передал ее мне. Утешало только то, что ее просто не было видно. Многим моим товарищам пришлось и того хуже!
Сначала все говорили «спичи», нас хвалили за усердие и хорошие знания английского языка, мы благодарили за незабываемую поездку и чудесную организацию учебы и приглашали всех в гости. В какой-то момент официанты откупорили вино, дали нескольким знатокам понюхать пробки, а затем вино. Нужно, чтобы вино не пахло пробкой. Затем знатоки вин дали знак, что все в порядке, можно наливать и началось англо-русское застолье, во время которого незаметно исчезли границы между странами, политические и экономические разногласия, и воцарились мир и дружба между народами! А это русскому человеку приятнее всего.
Ровно через месяц я вернулась домой. Когда я подходила к дому моя Маша гуляла во дворе. Я, было, бросилась к ней, но меня как будто что-то остановило. Передо мной стояла моя четырехлетняя дочка, серьезная, с плохо причесанными волосами, в плохо отглаженном платьице. У нее был такой заброшенный, такой несчастный вид, что у меня сердце зашлось. Она отчужденно, не узнавая, как-то сбоку посмотрела на меня, а затем спросила: «Ты, что ли моя мама?» «Да, я твоя мама», сквозь слезы выговорила я, и мы пошли домой. Дома я подняла ее на руки, прижала к себе, посадила на колени, целовала головку, плечики, шейку и шептала: «Деточка моя, никогда больше я от тебя не уеду, прости меня!» Я поняла тогда, что нельзя оставлять маленьких детей даже на месяц, они ощущают сиротство с такой остротой, о которой мы представления не имеем. Сергей говорил, что во время моего отсутствия Маша редко обо мне вспоминала. Но всякий раз, когда в небе пролетал самолет, она отрешенно говорила: «Вон, мама моя летит».
Мы расставались еще только один раз и всего на две недели. Маше было шесть лет, и мы устроили ее в пионерский лагерь в младшую группу, потому что мне надо было в то лето работать. Я приехала в лагерь на выходные ровно через неделю. Маша обхватила меня руками и, рыдая, просила, как Ванька Жуков: «Мамочка, родная, забери меня отсюда!» Был месяц июнь, довольно сырой и неприветливый. Дети много времени проводили в помещениях – старых деревянных бараках, пропахших плесенью и уборной. Не думаю, что моему ребенку уделялось особое внимание, впрочем, как и всем остальным. А она привыкла к вниманию, любви и поэтому, должно быть, чувствовала себя одинокой и покинутой. Я уговорила ее остаться еще на недельку, и, если ей не станет лучше, забрать домой. Лучше не стало. Я взяла на работе машину и увезла Машу к бабушке, не взирая на протесты воспитательницы и директора лагеря. Также как я, Маша никогда больше не ездила в детские лагеря. До самого окончания школы мы ездили на лето в деревню вместе с Сережей, с мамой, сестрой Леной и с ее дочкой Соней. Самые дорогие воспоминания детства связаны у Маши с этими поездками и временем, проведенным с нами, родными людьми.
В детский сад Маша пошла в четыре года. Вернее мы пошли туда вместе, потому что я отводила ее в садик утром и забирала после работы вечером. Идти приходилось довольно далеко, от улицы Ворошилова до улицы Ленинградской – это был садик ликероводочного завода. Кстати, и тогда и сейчас – это один из лучших детских садов нашего города, с небольшими группами и хорошим персоналом. Мне очень не хотелось давиться с ребенком в общественном транспорте и поэтому мы ходили туда целый год пешком. Мы шли по улице Мира до улицы Жданова и дальше по Жданова до самого садика в любую погоду, в дождь и в снег, и всю дорогу разговаривали о том, что видели. Мы говорили о каждом деревце, попадавшемся нам навстречу, о каждом доме, птичках, травах и цветах. Зимой мы рассматривали по дороге ворон, галок, воробьев и синичек. Однажды нам удалось увидеть красногрудых снегирей. С тех пор я каждую зиму жду, когда прилетят в город эти прекрасные птицы. И они прилетают в конце декабря, а теперь и еще раньше, рассаживаются на деревьях в самом центре города и украшают зимний пейзаж яркими красными перышками, расклевывая семенники на деревьях, оставшиеся на виду после осеннего листопада. Мы слушали, как снегири «разговаривают» между собой глуховато и по тональности низко «погукивая», в отличие от звонко щебечущих воробьев и «тенькающих» синиц. Снегири сидят на одном дереве до тех пор, пока не объедят все семена, вылущив их из «крылышек», которые Маша назвала «гусельками», а затем перебираются на следующее. Мы определяли по следам на снегу, какая птица здесь ходила и чем угощалась. Тогда же мы подсмотрели, как вороны, эти необыкновенно умные птицы, своими мощными клювами срывают мерзлые яблочки, оставшиеся на городских яблонях, уносят их в снег и там с удовольствием расклевывают. Замороженными яблочками и ягодами любят полакомиться и свиристели, которые тоже все чаще прилетают в город, спасаясь зимой от лесной бескормицы. Эти красавцы, с хохолками на головах и белыми полосками перьев на темных крылышках, обладают чудесными голосами. Когда они стайкой сидят на яблоне, то, осторожно приблизившись к дереву можно услышать мелодичные звуки их голосов похожие на перезвон колокольчиков.
Весной в конце марта, на улице Жданова, там, где под землей проходит теплотрасса, образуются проплешины оттаявшей земли, и на них вырастают и начинают цвести желтые звездочки мать-и-мачехи, когда вокруг них еще лежит снег! В конце апреля из земли вылезает свежая зеленая травка. Забавно наблюдать, как в мае воробьи «пасутся» в невысокой траве, выискивая какие-то особые былинки и цветочки, видимо необходимые для их здоровья, и неистово тарахтят о чем-то своем. В городе каждая травинка – цветок! В конце мая по дороге в детский сад мы уже вовсю собирали целые букеты из одуванчиков, зацветающего белого клевера, молодых листьев чертополоха и лопуха. Попутно мы серьезно обсуждали лечебные свойства этих трав.
Получив некоторый опыт общения с детьми в мамином дворе, Маша, довольно безболезненно, вошла в детский коллектив. Правда поначалу ее удивляли некоторые дети своим шумным и «неправильным» поведением. Привыкнув, она с удовольствием стала участвовать в концертах, которые воспитатели с детьми обычно готовили к праздникам, заниматься рисованием, лепкой, пением и танцами. Однако особенно проявились Машины способности к пению и танцам уже в детском саду УВД, куда нам удалось к моему большому удовольствию перевести ее ровно через год. Радовалась я только потому, что этот садик находился через дорогу от нашего дома. Это значительно облегчило мою многотрудную жизнь. Ближе к шести годам мы определились со школой, куда собирались отдать нашу дочь. Конечно, мы пошли в первую школу с углубленным изучением английского языка. К этому времени проявились Машины способности к иностранным языкам, чему никто не удивлялся, считая, что это у нее наследственное. У нас в то время было несколько ирландских друзей и среди них специалист по продвижению сельскохозяйственной продукции в торговые сети, Дон Кроули, научивший ее нескольким английским фразам, которые она моментально запомнила и выговаривала с хорошим произношением. Он звонил Маше по телефону и задавал ей несколько простых вопросов, а она с важным видом отвечала. Если в этот момент у нас кто-нибудь был в гостях, удивлению и восхищению гостя не было пределов! Естественно, что после таких успехов мы в шесть лет отдали Машу на подготовительный курс в первую школу и ни разу не пожалели об этом. Все двенадцать лет она получала по английскому языку только отличные оценки.