Повитый нуждой!..
Но в то же время:
Вершите вы дело,
Священное дело,
Ему беззаветно
Душой отдались.
Забыли себя вы,
Забыли, но смело
За подвиг тяжелый
И смелый взялись! [5]
Остаться верным учительскому долгу, не взирая на нужду и возможность поступить на более выгодную работу, считалось, согласно нормам идеализированного образца, делом чести, проявлением своеобразной профессиональной доблести.
Таким образом, учитель был призван на героический, благородный труд по просвещению народа и закладке основ просвещенного государства. Более того, настоящий учитель в своих ценностях, целях и устремлениях должен быть выше бытовых сиюминутных потребностей. Его деятельность, следовательно, есть деятельность возвышенного порядка, выходящая за пределы повседневных, рутинных проблем.
Исходя из этих представлений, формировался взгляд на учителя как на образец поведения, в том числе и в быту.
Можно сказать, что уже в рамках этого ценностно-нормативного образа, предусматриваются возможные и допустимые сценарии поведения учителя. Наиболее распространенные положения учительской этики можно сформулировать так:
– учитель должен поддерживать на высоте свою профессиональную квалификацию, быть образцом образованности;
– быть бескорыстным в части распространения знаний;
– быть трудолюбивым до самозабвения на работе и вне ее;
– быть дружелюбным, чистосердечным, честным и учтивым в отношении с коллегами и начальством;
– любить детей и не допускать «недозволенных» методов в обучении и воспитании, как то: бить, оскорблять и унижать детей словом и делом;
– вести трезвый образ жизни;
– являть образец в супружеских отношениях и не дозволять «вольного поведения» с противоположным полом.
Эти этические нормы были призваны репрезентировать учительство и как особую профессиональную группу, и как носителей общих интеллигентных черт. «Я веду образ жизни трезвый, по службе всегда исправный, избегаю посещения собраний молодых людей, проводящих время в разгуле и буйствах», – сообщает о себе учитель Федотов, оправдываясь перед директором народных училищ по жалобе со стороны инспектора6 . Причем за соблюдением этой этики следили как сами учительские коллективы, так и училищное начальство и местное население. Так, например, в 1905 году в селе Чуваки во время ревизии местного училища инспектором крестьяне подали последнему на учительницу жалобу, в которой выражали свое недовольство тем, что в квартиру к этой незамужней учительнице часто приезжает учитель. Инспектор, осудив учительницу, устроил также показательный опрос учащихся на предмет рукоприкладства с ее стороны. В конечном итоге учительница была переведена «в самую глухую деревню, в училище с наемным помещением и самыми худшими условиями» [7].
Из отчетов инспекторов народных училищ можно заметить, что нередко увольнения и переводы учителей производились за «манкировку» и леность последних, за пьянство и непристойное поведение.
Тихий самоотверженный и бескорыстный труд, лишенный карьерных соображений, официальных похвал и отличий, в реальности также оставался лишь элементом идеализированного образа.
...Она сидит, работы проверяет,
Обед нетронутый пред ней стоит давно.
Как много дел! Нельзя и оторваться.
И некогда сходить на волю поразмяться,
Устала вся, болит и ноет грудь;
Легла бы спать, но надо заниматься.
Тетрадей куча перед ней лежит,
Исправить в них ошибки надо...
А там еще задач проверить надо много,
И нужно будет книгу почитать...
Проходит день, и ночь уж наступает.
И все в деревне спят уже давно.
Она сидит, то пишет, то читает,
Стучит в висках у ней, в глазах темно...[8]
Так воспевал учительский труд деревенский поэт.
Между тем в 1901 году инспектор Осинского городского училища в сообщении директору народных училищ губернии отмечает неохоту учителей выполнять неоплаченную работу (имея в виду между прочим и проверку ученических тетрадей) [9]. В действительности учителя не только небрежно относились к неоплачиваемому или малооплачиваемому труду, но вследствие нищенского содержания вовсе уходили со своих должностей, подыскивая места более доходные, причем не всегда по учительской специальности. Например, учитель В. Буевского училища Осинского уезда прослужил на этом месте 24 года. В 1895 году решил оставить службу по случаю получения должности смотрителя осинскои тюрьмы [10] . Инспектор народных училищ Красноуфимского уезда 8 сентября 1901 года доносит директору народных училищ, что не может бороться с текучестью кадров в министерских училищах и затрудняется найти подходящих кандидатов на вакантные места, в частности, из-за плохого обеспечения учителей министерских училищ. «Ни на окончивших курс в учительской семинарии, ни на окончивших курс в женских гимназиях и епархиальных училищах, – пишет он, – нельзя рассчитывать, чтобы они надолго оставались на службе в министерских училищах: первые уходят в духовное звание или переходят на заводскую и земскую службу, последние выходят замуж. Лучшие из окончивших курс в городских училищах, как доказывает опыт, по прослужении нескольких лет в учительской должности тоже уходят для продолжения образования...» [11]. Как правило, скудного учительского жалованья было недостаточно для материального обеспечения, особенно семейных работников народных школ. Приходилось искать побочные источники дохода: частные уроки, заведование библиотеками и церковными хорами, службу писаря или счетовода при заводах, ручной ремесленный труд, огородничество, пчеловодство и т. д. Но, судя по «Отчету о состоянии начальных народных училищ Пермской губернии за 1899/1900 учебный год», можно констатировать, что учителя, зарабатывающие на жизнь упомянутыми занятиями, составляли всего 4,63% от общего числа учителей народных школ губернии [12].
В этих условиях – неустроенность быта, низкая оплата труда, отсутствие в большинстве сельских школ сносных библиотек – учителей заботили иные сюжеты, нежели профессионально-педагогические. За стенами школы начиналась другая реальность. «Занимаясь в училище, мрачные думы о материальной нужде забываются, придя же после занятий домой, вместо успокоительного отдыха на каждом повороте встречаешь недостатки, которые вредно действуют на физическое здоровье, а от этого болит душа», – пишет заведующий Златоустовским двухклассным министерским училищем Красноуфимского уезда И. Ларцев [13].
Можно предположить, что в этом внешкольном пространстве учителя руководствовались прагматическими соображениями и этическими правилами, свойственными окружавшему их крестьянско-мещанскому миру. Не стоит забывать, что большинство учителей начальных школ были выходцами как раз из этих социальных слоев. Также можно утверждать, что профессиональная этика учительства, образцы которой были во многом заимствованы из книжной и дворянской культуры, многими народными учителями пока лишь инсценировалась, а не укоренилась глубоко в сознании. «Рассуждать о школьных вопросах он любитель, – говорил об одном учителе инспектор народных училищ Екатеринбургского уезда, – и в критике преподавания других мастер, но сам к делу нерадив и неискусен» [14]. Или еще. Учительница Нафанаиловской школы в Екатеринбурге А. И. Игнатова, как положено истинной гуманистке, с сочувствием относилась к своим бедным подопечным, помогая некоторым особо нуждающимся материально. Но в то же время Игнатова была уволена от занимаемой должности в связи со скандалом, вызванным тем, что она, «когда рассердится, допускала щипки рук у некоторых учениц и удары линейкой...» [15]
Правила профессиональной этики, которые вытекали из идеализированною образа учителя – вождя темного народа, как правило, заучивались и при случае успешно демонстрировались, но они не стали этическими правилами собственно повседневности. Профессиональная этика оставалась, говоря словами А. Щюца, конечной сферой значений, переход от которой к повседневной реальности преодолевался с усилием.
________________
1 ГАПО, ф. 42, оп. 1, д. 330, л. 202.
2 Там же, ф. 34, оп. 1, д. 16, л. 41.
3 Учительский вестник. 1910. № 2. – С. 15 – 16.
4 ГАПО .Ф. 42, оп. 1, д. 249, л. 54.
5 Учительский вестник. 1910. № 2. – С. 15 – 16.
6 ГАПО, ф. 42, оп. 1, д. 330, л. 203.
7 Там же, ф. 160, оп. 2, д. 58, л. 20
8 Учительский вестник. 1910. № 3. – С. 34.
9 ГАПО, ф. 42, оп. 1, д. 321, л. 81.
10 Там же, ф. 265, оп. 2, д. 16, л. 21.
11 Там же, ф. 42, оп. 1, д. 33,0, л. 113.
12 Там же, д. 266, л. 31.
13 Там же, д. 319, л. 76.
14 Там же, д. 343, л. 5.
15 Там же, д. 343, л. 274.
________________
Н. Г. ШЕЛЕПЕНЬКИН
Эпистолярное наследие В. П. Астафьева как источник по изучению истории России
Эпистолярные источники весьма трудно собирать, выявлять и, тем более, учитывать. Письма великого русского писателя В. П. Астафьева не исключение. В 15-томном собрании сочинений, вышедшем в Красноярске в 1997 – 1998 годах, письма составляют два последних тома, но это только надводная часть айсберга: большая часть его эпистолярного наследия не опубликована. Оба тома публикаций содержат большой и живой материал, относящийся прежде всего к процессу становления личности самого Писателя, к его литературному творчеству, которое, естественно, не находилось в стороне от столбовой дороги развития советской, а потом уже и постсоветской литературы. Помимо писем самого автора, в 14-й и 15-й тома сочинений вошли письма читателей, критиков, издателей, коллег, работников кино и театра за период с 1961 по 1997 год.
Путь «человека из народа» на писательский Олимп не был усыпан розами. Некоторые склонны рассуждать о творчестве В. П. Астафьева подобным образом: вот, жил, писал, издавался, да и власть опекала его, как и других его собратьев по перу, чего еще надо? Наверняка все читали наполненные юмором автобиографические зарисовки автора о том, как в 1951 году появился на свет первый рассказ. Но вот письмо жене, Марии Семеновне, датированное 1967 годом из Ессентуков: «...Сегодня занесло меня в парковый читальный зал, и там я посмотрел свой рассказ в «Современнике». Что с ним сделали! Кажется, еще никогда так не выхолащивали, не изрубали и не искажали моего текста. Я ушел из зала шатаясь, и когда пришел в столовую, две женщины, сидящие со мной за одним столом, сказали: «Виктор Петрович! Что с вами? На вас же лица нет!» Я не помню, что им ответил, попытался пошутить, но ничего не вышло». Для историка зачастую и одно письмо может оказаться важнейшим свидетельством того, чем жили страна и общество в то время. «Как жить? Как работать? Эти вопросы и без того не оставляют меня ни на минуту, а тут последние проблески света затыкают грязной лапой... Отпуск мой испорчен. Настроение ужасное. Мне хочется завыть и удариться башкой об стену. Будь же проклято время, в которое нам довелось жить и работать!» За внешней эмоциональностью письма скрывается глубокий философский смысл, внутренний разлад с самим собой и с вполне благопристойной общественно-политической системой. И как горестный вывод, обращенный пророчески (в том же письме!) в будущее: «Нас ждет великое банкротство, и мы бессильны ему противостоять. Даже единственную возможность – талант – и то нам не дают реализовать, употреблять на пользу людям. Нас засупонивают все туже и туже» [1]. Шел пятидесятый год советской власти.
С легкой руки не только некоторых историков, но и литературоведов В. П. Астафьев был зачислен в команду писателей «деревенской темы», которые обратились «к извечным проблемам нравственности человека, связанного с землей» [2]. В. П. Астафьев в своем творчестве лишь касался «деревенской темы», хотя пребывать в одной команде с Ф. А. Абрамовым, В. Г. Распутиным, В. И. Беловым и другими писателями было почетно. В то же время в письме читательницам-сибирячкам в 1971 году он замечает, что на вопрос о «деревенской теме» «отвечать не так просто». Вал публикаций все чаще касался деревни 1930-х годов. По мнению Виктора Петровича, это происходило потому, что, с одной стороны, у многих авторов еще не «отсохли» деревенские корни, а с другой стороны, в те годы «шла ломка старой деревни, тысячелетнего уклада – это не могло не вызвать пристального внимания со стороны литераторов деревни, не могло все это не потрясти писателя своей оголенной жгучей драмой» [3].
В эпистолярных источниках жгучие проблемы коллективизации и раскулачивания получили свое развитие и оценку лет на 10 – 15 раньше, чем в публицистике и в исторической науке. В 1976 году В. П. Астафьев в послании к И. И. Акулову пишет, что «даже такие книги, как «Пряслины», «На Иртыше» и «Комиссия» Залыгина – все-таки написаны «деревенскими гостями». Резкость писателя в данном письме не знает границ. Свое мнение В. П. Астафьев собирался высказать и в «Нашем современнике», и «особый разговор» предстоял с... лучшим другом, Е. И. Носовым, из-за того что «он подло отнесся к твоему роману («Касьян Остуд-ный» И. И. Акулова. – Н. Ш.), он с точки зрения функционера рассуждал о книге, которая ранит, не может не ранить всякого порядочного человека, если он истинно русский» [4].
Наверное, не прав был В. П. Астафьев в отношении своих коллег, но в отношении проблемы коллективизации и раскулачивания он был глубоко прав. В годы перестройки эта «оголенная жгучая драма» встала во весь рост на страницах исторических, литературных и общественно-политических журналов. Да и в переписке В. П. Астафьева с его адресатами четко прослеживается эта сквозная тема, которая в российской истории соединяется с темой массовых репрессий по принципу сообщающихся сосудов. По большому счету, в XX веке российское крестьянство приняло на себя главный удар и массовых репрессий, и фронтов двух мировых войн, да и «холодной войны» тоже. Потому и не мог В. П. Астафьев спокойно воспринимать иные варианты трактовки «деревенской темы».
Изучая переписку В. П. Астафьева с почитателями его таланта, обнаруживаешь удивительный факт возникновения в полемически взвинченной, биполярной общественной атмосфере двух последних десятилетий качественно нового состояния социологического мышления, которое позволяет по-иному взглянуть на проблемы исторического пути России в XX веке и осмыслить их. Основополагающим фактором возникновения этого мышления является состояние «человек к человеку», то есть оно проявляется в общении корреспондента с адресатом, при этом военная тема переплетается с «деревенской темой».
Фронтовик В. С. Бекетов из Екатеринбурга в письме от 13 января 1993 года делится не только своими воспоминаниями... Вывод, к которому он приходит, не может оставить равнодушным не только историка, но и вообще россиянина: «Нет, сломан был хребет крестьянства не в гражданскую войну, не во время голода и раскулачивания, а во время войны... 1927-й год после бессрочной службы в деревню не вернулся, а остальные года были перебиты и изуродованы. Это был конец крестьянству, конец Руси».
А в послевоенные годы понесла деревня свои новые жертвы, теперь уже на алтарь «холодной войны». В городе, поселке парень и мужик еще могли зацепиться за институт, техникум, завод, фабрику, а в деревне военкомат выметал всех вчистую [5]. (Выделено нами. – Н. Ш.) Так разрушалась корневая система народа. И какого народа? Теперь уже невозможно покрыть фигурой умолчания тот факт, что и большевистские, и «демократические» эксперименты, и борьба с фашизмом и с империализмом оплачены в первую очередь русской кровью. Однако это не повод для гордости и самовосхваления. В ответном письме одному из своих оппонентов В. П. Астафьев писал, что его работа над военной прозой должна «показать людям, и прежде всего русским, что война – это чудовищное преступление против человека и человеческой морали», а те, кто героизируют войну, забывают о том, «что чем более наврешь про войну прошлую, тем скорее приблизишь войну будущую» [6].
Собрание сочинений готовилось еще при жизни Виктора Петровича. Он сам комментировал каждый том. Письма для публикации отбирались тщательно, но в основном по принципу значимости их для литературы. Некоторые письма датированы ошибочно, не всегда указано место написания, адресаты зачастую не снабжены даже кратким комментарием. Однако в целом эпистолярное наследие В. П. Астафьева, при всей субъективности его оценок происходящего не только у нас, но и в мире, является ценным источником и в сочетании с другими документами дает возможность раскрывать сложные и драматичные периоды в истории нашей страны.
Письма писателя не оставляют места сомнениям в искренности его слов. «Что сказать, я бы дал тебе Госпремию за одни только твои письма, ибо они ничем не отличаются от твоих книжных страниц: так же полны страстности, душевной боли и страдания» [7]. Эти строки адресовал В. П. Астафьеву в своем письме писатель Е. И. Носов, его лучший друг. Остается только добавить, что лучше и не скажешь.
________________
1 Астафьев В. П. Собр. соч.: В 15 т. Т. 14. – Красноярск, 1998.- С. 25-27.
2 Рапацкая Л. А. Русская художественная культура. – М., 1998. - С. 531.
3 Астафьев В. П. Собр. соч. Т. 14. – С. 62-65.
4 Там же, с. 130-132.
5 Там же, т. 15, с. 168-172.
6 Там же, с. 293.
7 Там же, с. 149.
________________
ОБЩЕСТВЕННО-ПОЛИТИЧЕСКАЯ СЕКЦИЯ
Л. А. ФАДЕЕВА
Российские политические субкультуры и проблема гражданского общества
Для России вот уже на протяжении трех последних столетий характерен постоянный конфликт субкультур: западнической и почвеннической, радикальной и патриархально-консервативной, анархической и этатистской. Социально-психологические сдвиги в перестроечную эпоху носили ярко выраженный ситуационный характер, они проявились в изменении политических ориентации и стереотипов. Одни компоненты массового политического сознания второй половины 1980-х годов существовали в форме политических настроений и позже были вытеснены иными настроениями и представлениями, другие упрочились и приобрели характер стереотипов, хотя и распространились не на все общество. Это привело к усилению фрагментарности общества и его политической культуры. Политологи заговорили о наличии в России «демократической» и «коммунопатриотической» политических культур. На рубеже 1980 – 1990-х годов в политической публицистике (и отчасти в политической науке) бытовало мнение, что основные различия между носителями этих противоположных субкультур имеют генерационный характер. Предполагалось также, что именно наличие «коммунопатриотической» субкультуры является препятствием на пути демократии и гражданского общества.
На российской политической культуре сказались различные факторы: конкретно-исторические – прежде всего длительное развитие страны в условиях политической деспотии; ситуационный – влияние экономического кризиса на политические ориентации людей в сторону авторитаризма; и, наконец, фактор неудачного практического опыта – непоследовательность и формальность российской демократии. Согласно материалам социологических опросов, в 1993 году лишь 22% респондентов признали установившийся в России строй демократическим (против 52% в 1999 году 63% считали, что демократия в России необходима, а 73% опрошенных отмечали, что находящиеся у власти политики компрометируют эту форму правления.
Многочисленные исследования показывают, что одной из характеристик современной российской политической действительности является недоверие к институтам власти. Вновь возникающие структуры сначала вызывают у людей интерес и доверие, но затем те быстро снижаются. Человек с улицы воспринимает новые институты, в том числе и институт партийно-политической борьбы, как проявление дисфункции и безответственности власти. Партии и политические институты представляются ему деструктивными институтами, отвлекающими власть от дела.
Низкий уровень жизни, низкая степень удовлетворенности жильем, работой, доходами при отсутствии сбалансированной политической системы создают основу для слабого доверия парламенту и правительству. По мнению исследователей, для различных политических субкультур современной России свойственно неприятие бюрократического авторитаризма и коррумпированности властей. Отношение к власти, возобладавшее в массовом сознании в 1990-е годы, свидетельствует об устойчивости базовых компонентов российской политической культуры. Недоверие к государству, которое и в предшествующие десятилетия было «оборотной стороной» свойственного ей патерналистского комплекса, присуще этой культуре и обусловлено многовековым господством статусно-силовых отношений на всех этажах российского социума.
Сосуществование в массовом сознании установки на государственный патернализм с почти тотальным недоверием к власти предполагает душевный дискомфорт, фрустрацию. Однако у россиян это сочетается с достаточно высокой самооценкой. Если материальным положением своей семьи удовлетворены лишь 14% россиян, то своим статусом в обществе – 48%. Ценностью для россиян остается стабильность, однако ожидания стабильности любой ценой постепенно сменяются ожидаемыми переменами, осознанием того, что «нынешнее кризисное состояние общества – это всерьез и надолго».
Политическая культура передается от поколения к поколению в процессе социализации. Смена старых типов политической культуры новыми происходит постепенно, путем поэтапного вытеснения одних смешанных систем ориентации другими. В научном плане некорректно говорить о высокой или низкой политической культуре. Как правило, имеется в виду высокий или низкий уровень демократизма, политической активности граждан и т. п., поэтому в политических науках употребляются понятия «активная» и «пассивная» политическая культура, в соответствии со значениями уровня ориентации индивидов на самих себя как акторов. Очевидна взаимосвязь между состоянием политической культуры и гражданского общества.
Опыт прошедшего десятилетия продемонстрировал, что демократические ценности закрепляются в массовом сознании медленно и неравномерно. Центр социально-экономического и политического анализа под руководством Г. Г. Дилигенского провел рейтинг слов-символов и ценностей в разных группах российского общества. В ходе исследования выяснилось, что права человека как ценность поддерживают 56% россиян, законность – 54%, равенство граждан перед законом – 28%, законность власти – 18%, законопослушание – 13%. Время не подтвердило той гипотезы, согласно которой демократические ценности важнее для молодых, нежели для пожилых людей. Если рассматривать политические субкультуры с точки зрения приверженности демократическим принципам и ценностям, то обнаруживается наличие трех субкультур: патерналистской, для которой приоритет составляет государство, а не личность; демократической, с ориентацией на права личности; и смешанной, в которой сочетаются разнородные и даже противоречивые компоненты.
«Неготовность России к демократии можно признать реальной, если рассматривать ее как феномен культурный, конкретно-исторический и ситуационный, – пишет Г. Г. Дилигенский. – Но было бы ошибочным видеть в ней некую внеисторическую психологическую константу, коренящуюся в природных особенностях русского духа». Те респонденты, которые выдвигают на первый план в содержании демократии свободу, считают, что Россия идет по пути демократии; те же, кто акцентирует внимание на личной защищенности как определяющей компоненте демократии, отмечают, что для России – это дело далекого будущего.
О. В. ЛЫСЕНКО
Печальные детективы: общество и власть в произведениях В. П. Астафьева
Пятнадцать лет назад автор сих строк впервые прочел «Печальный детектив». Имя Виктора Астафьева, повторяемое и склоняемое в достопамятном ряду «перестроечных писателей», на какое-то время стало столь значимым, что, казалось, его читают все. Впрочем, сегодня это утверждение может вызвать лишь улыбку. Понятно, что читающих и тогда было очень немного. Но мне сложно отделаться от мысли, что чтение именно таких книг и предопределяет судьбу. Есть очарование эстетизма, есть интеллектуальное обаяние философской прозы, есть прекрасный плен развлекательного чтива, но почему-то только немногим, и Виктору Астафьеву среди них, удается схватить нечто основное – вот именно, не внешнее, но основное – в окружающей жизни, что при небольшом усилии с нашей стороны уже превращается в знание. Троллейбус, идущий «дрынка», чалдоны, подпаивающие хохлов ради заветного «слова», город, ждущий первого весеннего парохода, – это тот уровень сущностной детализации, за которым открываются механизмы жизни общества. И в этом смысле астафьевская проза есть проза социологическая, да простят автору это вольное определение и филологи, и коллеги по цеху.
Посему наиболее любопытным (с личной точки зрения) представляется скорее образ общества, запечатленный в повестях и романах В. П. Астафьева, чем повествовательная канва или отдельно взятые образы героев. Образ этого общества историчен и убедителен, а потому исключительно важен для понимания всей истории второй половины XX века.
Перед нами развертывается хроника повседневности, созданная не внешним наблюдателем, а обычным участником. Удивительное дело: человек жил и работал, писал повести, вполне укладывавшиеся в официальные рамки, умеренно морализировал, но результат оказался намного более значимым, чем обычная нравственная сентенция. Точность наблюдений, можно сказать, социологическая скрупулезность в деталях наталкивают на мысль, что перед нами разворачивается подлинная история общества, которую мы прожили во дворах своего детства и заново услышали в рассказах наших родителей, но никак не из учебников или научных изданий. В этом смысле хронология, воспроизведенная в произведениях В. П. Астафьева, примечательна: все начинается в предвоенные и военные годы, а заканчивается «Печальным детективом» 1980-х годов, закономерным итогом ФЗО-шного или интернатовского детства, солдатской казармы и госпиталя, разоренной деревни или артели работяг, шабашащих ради пропитания.
Эта общественная история тем более привлекает к себе внимание, что она имеет продолжение и сегодня, сохраняясь на окраинах провинциального города наряду с цветными вывесками и новыми домами непонятного архитектурного стиля. До этого материала легко добраться – стоит только свернуть с главных улиц в сторону двух- или трехэтажных домов.
Само общество (или общества), описанное В. П. Астафьевым, складывается из осколков разных социальных групп, перемешанных внешними обстоятельствами. Это бывшие переселенцы, зеки, сироты, мужики, скитающиеся в поисках лучшей доли, солдаты, вовлеченные в военный круговорот. Возникшие на пересечении неких индивидуальных судеб, такие объединения и случайны (в смысле неустойчивы), и закономерны одновременно, ибо раз за разом воспроизводят одну и ту же схему взаимоотношений.
Одной из основных характеристик такого общества можно назвать стремление к максимальной изоляции, равносильной безопасности. Бараки и общаги не могут быть открыты, ибо их обитатели живут по неписаным законам, продиктованным нуждой, бытовым расчетом, необходимостью самосохранения. В произведениях В. П. Астафьева практически нет большого начальства (в крайнем случае – оно карикатурно или страшно, как образ царя в русской сказке). Мелкое начальство (воспитатели, инструкторы, лейтенанты), вынужденное служить передаточным звеном сверху вниз и наоборот, есть скорее барьер (в начале прошлого века писали: средостение) между обществом и начальством большим. Его роль – присматривать за подчиненными и прерывать связь между верхом и низом, ибо, если полюсные общественные группы друг друга услышат, быть беде. Аналогичным образом замкнутость групп работает и против чужаков, являющихся возможными конкурентами в борьбе за скудные блага.
С другой стороны, внутри каждой из групп выстраивается своя иерархия. Человек внутри такого коллектива отнюдь не лишен индивидуальности, более того – склонен к ее утверждению, но вынужден постоянно подчинять себя коллективным установкам в обмен на гарантию хотя бы минимальной поддержки. Но внутри самого коллектива распределение ресурсов лишено черт умильной придуманной общинности. Статус человека, а значит, и объем привилегий в основном зависят от личных качеств. Все это очень напоминает среду криминального мира. В. П. Астафьев помогает понять, что не территория зоны породила криминальную культуру, проникающую в большое общество, но наоборот, общество под давлением обстоятельств, сходных с обстоятельствами тюрьмы, вырабатывает правила и для себя самого, и для зоны. Стоит напомнить содержание этих правил: подчинение общему порядку, опора на свои силы, клановость, насилие, замкнутость как гарантии против вмешательства извне, недоносительство, самосуд.
И вот проходит время. Герой В. П. Астафьева (в «Печальном детективе») уже человек в годах, живет нормальной жизнью, работает. При этом по прошествии времени может возникнуть подобие нового стиля, основанного на иных реалиях жизни: профессиональной деятельности, семейной жизни, нормальной (не экстремальной) экономике. Но под этой маской скрывается все тот же механизм функционирования общества по образцу барака, общаги, зоны. Эта жизнь подернута пеленой рутины, сонности, спокойствия, но основные ее характеристики сохраняются. И если продолжать выбранный В. П. Астафьевым путь сегодня – путь описания реальной жизни простого человека, – то в нем по-прежнему будут отсутствовать большая политика, сколько бы то ни было гарантированная частная жизнь, уважение прав, гражданские институты. Мы вновь увидим парадные доклады и полное непонимание простого факта, что мы этого общества все еще не знаем, мы до сих пор не соединили в своем сознании эти устные рассказы и детские воспоминания с официозом прессы, учебников, презентаций. Поэтому политики у нас с другой планеты. Более того, чем больше они отличаются, тем лучше. Их биографии – лубок. Их нечистоплотность – норма в глазах низов. Их функция – кормежка и распределение. Это патернализм, но особый – патернализм маргинального типа, когда выбирают не за личные качества, а за то, что он хозяин.
С. С БОЙКО
Сопротивление субъекта созданию, или О возможности М-версии гражданского общества в России
XX век – век социальных экспериментов, когда из «человеческого материала» созидался новый человек, новое общество. Виктор Астафьев в своей прозе, как мне кажется, отразил это отчаянное, в целерациональ-ном смысле обреченное на провал, сопротивление человека созданию «истинного арийца», «советского человека» или «homo economics» [1].
Писательская карьера его стала результатом действия на процесс создания, когда о прошедшей страшной войне, затронувшей всех и каждого, было принято писать с высокого благословения только так:
«Однажды я попал на занятие литературного кружка при местной газете. И как раз угодило слушать рассказ о войне. ...Герой его, летчик, сбивал и таранил фрицев, будто ворон. Потом благополучно приземлился, получил орден, вернулся домой. Его встречали родные, невеста и вся деревня, да так встречали, что хоть перескакивай из жизни в этот рассказ» [2]. От бешенства несоответствия своей правды войны и невеселого послевоенного бытия навязываемой лубочной картинки появился «самобытный», «самородок» из «глубинки», писатель В. П. Астафьев.
В произведениях его жизнь человеческая в простых своих смыслах выживает, сопротивляется войне, голоду, индустриализации и равнодушию людскому. Сопротивление это исходит из «стержневого корня» человека, из его способности сохранить и выразить свою индивидуальность, спонтанно ассоциироваться с другим, создавая новое измерение свободы. Однако ассоциирование с другим происходит у В. П. Астафьева скорее символически, знаково, а не посредством действия. Это образ Васи-поляка, символически связашего жизненный смысл главного героя романа «Последний поклон» через музыку Огинского со своей жизнью [3]. Это отношение к учителю и учительнице, уважение к которым проявлялось в заботе «тишком», да невзначай.
Новое измерение свободы создавалось анонимно, косвенно. Свобода выражалась не путем объединения в борьбе «за» и «против», а через индивидуальное сопротивление в действии. Здесь происходит «раскрытие личности с одной стороны и выстраивание историй с другой, – в совокупности образуя источник, откуда сам человеческий мир почерпывает себе смысл... озаряющий смыслосообразностью всю человеческую практику» [4] .
Герои В. П. Астафьева, преодолевая путы animal laborans и сопротивляясь победе homo faber'a, выходят за пределы приватного, частного бытия в сферу публичного в смысле «пространства, которое защищено от всего преходящего и отдано относительно долговечному» [5] . В этом пространстве бытия-друг-с-другом человек задается вопросом кто-ты-есть. Таким образом, его герои оставляют нам надежду на реализацию находящейся в потенциале возможности гражданского общества в традиции Ш. Монтескье. В ее рамках гражданское общество – это «набор независимых ассоциаций граждан, опосредующих отношения между индивидом и государством и в случае надобности защищающих свободу индивида»6. Гражданское общество Ш. Монтескье есть актуализация сферы публичного.
У В. П. Астафьева нет описания ассоциаций, нет призыва к созданию гражданского общества, но его произведения пронизаны духом «общественности». Под «общественностью» в данном случае понимается феномен публичной сферы в обществе Российской империи второй половины XIX – начала XX века, когда образованные сословия сконструировали пространства бытия-друг-с-другом в постижении и служении народу, в поисках ответа на вопрос кто-ты-есть, кто-мы-естъ. Однако соблазн создания, строительства привел к победе homo faber'a, человека изготавливающего, создающего. Исчез смысл конструировать пространство бытия-в-другом для постижения сокровенного, постижения смысла человеческого бытия. Можно задать, установить смысл и воплотить его в-другом. Отсюда великие эксперименты прошлого столетия, стоившие миллионов человеческих жизней и утери смысла, показавшие бессмысленность создания, строительства из живого человека идеала, утопии.
Защищены ли мы на исходе третьей волны демократизации после провозглашения «конца истории» от новых попыток создания и строительства? Можно констатировать одно: попытки эти будут продолжаться. Мы видим это в сегодняшних стремлениях строить гражданское общество в России. Они, по-видимому, коренятся в тех человеческих свойствах, которые связаны со страхом иного, стремлением сделать иного, другого в такого же, либо в идеального, понятного.
В. П. Астафьев возвращает нас к практике созерцания, к попытке увидеть в повседневной жизни, в диалоге с-другим, с-собой смысл человеческого существования. Да, скорее он выступает как собиратель, который выхватывает из повседневности ростки бытия-в-другом. В его прозе эти моменты напоминают состояния «сатори», описываемые сторонниками учения дзен. Так художник показывает нам путь возрождения человеческого.
Подводя итог вышесказанному, попытаюсь ответить на не произнесенный здесь вопрос: а возможно ли гражданское общество в России? Да, возможно – в диалоге с-другим и с-собой, в сопротивлении строительству, в поиске смысла того урока, который дает нам жизнь за пределами обыденного. Таким образом, художник указывает нам, современникам, один из путей возрождения.
________________
1 Арендт X. Vita activia, или О деятельной жизни / Пер. с нем. и англ. В. В. Бибихина; под ред. Д. М. Носова. – СПб., 2000. - С. 386-408.
2 Астафьев В. П. Стержневой корень: Послесловие автора // Астафьев В. П. Тихая птица: Роман, повести, рассказы, очерк. – М., 1991. - С. 677.
3 Астафьев В. П. Последний поклон // Астафьев В. П. Где-то гремит война: Повести и рассказы. – М., 1975. – С. 7 – 18.
4 Арендт X. Vita activia... – С. 423.
5 Там же, с. 75.
6 Хархордин О. Проект Достоевского // Pro ct Contra. 1997. т. 2. № 4. - С. 38.
________________
А. Н. КАБАЦКОВ
Национальный контекст становления институтов гражданского общества
Становление институтов гражданского общества – процесс эпохи модернизации. Для автора ход оформления этих институтов как значимых регуляторов общественного устройства означает появление особой области социальных отношений, основная задача которой – быть противовесом и контролером действий государства, прежде всего в экономической сфере. Поэтому рост значимости экономической составляющей социальных отношений в современном российском обществе неизбежно ставит вопрос: а что будет сдерживать экономический прагматизм, который без социальных регуляторов внушает опасения своим капиталистическим прошлым, хотя и известным по зарубежному опыту?
Если отойти от тенденций восприятия государства как «естественного» претендента, в русле отечественной традиции, на роль социального контролера, то можно увидеть, что модернизационные процессы всегда предлагали альтернативы институтам гражданского общества в виде национальных институтов. Анализируя процесс становления наций в Европе XIX века, Мирослав Хорх писал, что там, где политические институты не имеют устойчивых традиций, созданных ходом истории, социальный конфликт, естественный продукт модернизации, провоцировал вовлечение в него национальной составляющей: «В таких обстоятельствах не было места более развитым формам политической логики или аргументации. Обеим сторонам данного конфликта легче удавалось выражать социальное противостояние или враждебность в категориях национальных, то есть представлять их как опасность для общей культуры, или отдельного языка, или этнического интереса» [1].
Применительно к отечественной ситуации, следует отметить сходство ее со странами, где традиции политически корректного разрешения социальных противоречий малозначимы как для большинства населения, так и для элит. Здесь уместно отметить, что наша культурная традиция интегрировала в ментальное пространство такие события как революции 1917 года, Великая Отечественная война, сталинские репрессии. Это означает, что для жителей нашей страны обращение к революционным методам разрешения социальных конфликтов естественным образом дополняет повседневные политические практики новой эпохи – выборы депутатов. Иными словами, отказ от политкорректного социального поведения для российского гражданина не вызывает у него острого внутреннего диссонанса с усвоенными нормами и правилами в такой степени, чтобы сделать этот отказ невозможным.
Соответственно, если традиционные культурные регуляторы слабы, то, может быть, их функции будут выполнять повседневные социальные установки. Обратимся к результатам социологического исследования «Межнациональное общение и взаимодействие народов Прикамья в современных условиях», проведенного в Перми в 2000-2001 годах.
Оказывается, что актуальность национальных отношений для современного горожанина намного выше, чем та реальная роль, которую институты национального типа выполняют в его повседневной жизни. В экономической сфере ряд национальных групп, таких как евреи, татары, башкиры и узбеки, обладают двойственными характеристиками. С одной стороны, их деловое и предприимчивое поведение чаще других получает положительную оценку через призму таких характеристик как трудолюбие, бережливость, экономность. Это означает, что их умение работать, экономить, вести бизнес, добиваться своих целей отмечено обществом и является социально признанным. Но, с другой стороны, представители этих национальных групп тоже чаще других оценивались негативно, когда респонденты говорили, что им присущи жадность и корысть. Сопоставим эти данные с характеристикой немцев, которые оцениваются с деловой точки зрения весьма положительно и практически не вызывают отрицательных эмоций. Отличие евреев, узбеков, татар и башкир от немцев только одно: они являются конкурентами в повседневной жизни за «место под солнцем».
Соотнесем это еще с двумя факторами. Первый – всеобщая неприязнь наций, которые в центральных СМИ объявлены «врагами». Это создает предпосылки для распространения антипатии на своих инонациональных соседей по социальной среде, особенно если в национальном самосознании вопросы религиозной и культурной близости или удаленности по отношению к той или иной национальности приобретут актуальность. И второй – активная политика местных властей по актуализации национальной идентичности у местных национальных групп, что как раз создает социальные условия для вышеупомянутой актуализации.
Таким образом, мы видим, что и в общественном сознании, и в социальной жизни имеются значимые основания для формирования системы регуляторов экономического поведения национального типа. В таком случае на место институтов гражданского общества придут национальные институты. Так как они претендуют на выполнение тех же функций, то будут востребованы обществом и потому вполне могут оказаться интегрированными в систему нового социального консенсуса.
________________
1 Хорх М. От национальных движений к полностью сформировавшейся нации: процесс строительства наций в Европе // Нации и национализм. – М., 2002. – С.132.
________________
Н. В. ШУШКОВА
Образ начальника в современном массовом сознании
Художественное изображение действительности в некотором роде подобно социологическому анализу, сконцентрированному на определенных аспектах функционирования общества. Если взглянуть под этим углом на произведения В. П. Астафьева, то мы видим разделение общества на две группы: начальство и простые люди. Их характеристики сильно отличаются. К первым, помимо руководителей разного уровня, относятся милиция, врачи (иногда иные представители интеллигенции), партийные функционеры. Писатель видит в них механизмы, которым если и присущи какие-то «человеческие» качества, то самые низменные. Их служебные действия подчиняются иной логике, а ошибки не имеют оправдания. Между начальством и простыми людьми непреодолимая пропасть.
Рассмотрим на основании социологических исследований, насколько такое описание действительности соответствует представлениям современного городского жителя [1].
Общим для всех исследований был тот факт, что подчиненные не имели возможности получить достоверную, из первых рук информацию о своих руководителях. Часто работники знают лишь менеджеров низшего звена и лично контактируют только с непосредственным руководителем. Образ «высшего начальства» вымышлен, не имеет связи с реальными людьми, строится на обрывочных сведениях, слухах, домыслах, во многом стереотипен.
Руководителями работники склонны считать скорее тех высших менеджеров, чья деятельность связана с производством продукции, чем вышестоящих собственников. Дистанция между двумя группами – работников и менеджеров, создаваемая прежде всего по инициативе последних, достаточно велика. С другой стороны, интерес менеджеров к информации «снизу» невысок. В отношении администрации предприятия у работников складывается четкое представление, что она живет собственной жизнью, не согласующейся с интересами и требованиями простых рабочих. Можно говорить о существовании двух независимых социокультурных полей.
Такая «незаинтересованность» может быть объяснена становлением нового типа отношений между работниками и собственниками (предпринимателями). Управление крупным предприятием осуществляется группой наемных менеджеров. Простым рабочим зачастую известны только управляющие, но не собственники, прикрытые завесой тайны. Работники крупного промышленного предприятия могут даже не знать фамилий своего высшего руководства. Еще труднее им оценить его профессиональную деятельность и практически невозможно описать личностные качества высшего руководства.
В существующих у опрошенных представлениях «о начальстве» присутствует четкая дифференциация. Руководители делятся на «старых» и «новых». Образ «старых» – чаще всего это менеджеры низкого и среднего уровней – имеет скорее положительную оценку. «Новые» руководители – пришедшие недавно и на высокие должности – описываются в шаблонных рыночных понятиях. Например, на одном из обследованных предприятий управленец из бывших инженеров, сделавший карьеру, в сознании работников предстает как более квалифицированный, умный, интеллигентный, но тоже рабочий, «свой»; а наемный менеджер, представляющий анонимных собственников, как руководитель высшего уровня, недосягаемый, сильный, амбициозный, уверенный в своей власти организатор.
Выстраивается образ властного, влиятельного, даже авторитетного, но одновременно бездушного человека.
В представлениях о нем неизбежно присутствует и высокий материальный статус, экономический успех. Авторитет «высшего руководителя» нового образца не подкреплен эмоционально. Единоличная, диктаторская власть не принимается большинством работников. Вместе с тем присутствует достаточно большое желание найти защиту и покровительство у более сильного. Характеристики, даваемые руководителю, сразу же меняют тональность, если выполняется условие некой заботы менеджеров (реальной или мифической) о своих подчиненных.
Подчиненные готовы видеть эту заботу, внимание к ним даже там, где их нет. Работники склонны утверждать, что их начальство советуется с ними по важным вопросам, прислушивается к их идеям. Однако, как показывают ответы на контрольные вопросы, почти все решения принимаются руководителями самостоятельно, а инициатива подчиненных игнорируется или подавляется. Руководители не доверяют своим работникам и стремятся дополнительно контролировать даже простую исполнительскую деятельность. Более того, подчиненные воспринимаются власть имеющими как некая единая группа, члены которой должны подчиняться каждому из управляющих, независимо от того, какое подразделение он возглавляет.
Можно говорить о том, что образ современного российского менеджера, сложившийся у людей, подчиненных ему, во-первых, наполняется произвольными характеристиками из ряда рыночных, во-вторых, не принимается эмоционально, остается достаточно отстраненным, в-третьих, в соединении с высоким экономическим статусом руководителя способствует возрождению патерналистских чаяний. Подобные представления существуют и в политической сфере: депутат, мэр или губернатор заслуживают «народную любовь» лишь в случае заключения патерналистского контракта.
Итак, начальство и сегодня остается чужим для рядового работника. Правда, эта чуждость интерпретируется в разных терминах. В первом случае «чужой» – синоним враждебному, опасному, непонятному. Во втором «чужой» – большой, высокий, сильный, заботливый. Смена интерпретаций зависит от конкретной личной ситуации респондентов. Во всяком случае, социальные и культурные дистанции между «верхами» и «низами», представленные в произведениях В. П. Астафьева, сохранились в современном крупном городе.
________________
1 В работе использованы результаты социологических исследований «Социальная ситуация в г. Нытва» (декабрь 2001 г.), «Управленческая ситуация на совместном предприятии нефтедобывающего комплекса» (апрель 2001 г.) и «Управленческая ситуация на крупном промышленном предприятии г. Перми» (октябрь 2001 г.), проведенных кафедрой культурологии ПГТУ. Руководитель проекта доктор исторических наук профессор О. Л. Лейбович.
________________
Р. А. ЮШКОВ
Россия и глобализация: роль и участь
Прежде всего следует оговориться, что речь идет не о глобализации вообще как об абстрактном теоретическом понятии, а о сегодняшнем реальном процессе. Этот процесс принципиально отличается от тех идей теории конвергенции, которые рождались в дискуссиях Римского клуба, а также в секторе высшей референтуры ЦК КПСС и 5-м управлении КГБ СССР в ходе разработки планов горбачевской перестройки. Тогдашнее советское руководство мыслило категориями социал-демократической, плюралистической или многополярной глобализации. Предполагалось, что разные этнокультурные и социальные системы постепенно привносят в органически образующийся «единый мир» свои уникальные экономические, цивилизационные, конфессиональные модели. Глобализация мечталась как полилог множества субъектов. Основными коспонсорами предполагалось выступить двум ведущим блокам – НАТО и Варшавскому договору, отказавшимся от противостояния для гуманной цели спасения человечества, однако в этом должны были принять участие и прочие государства и культуры. Последние должны были усилить свои экономические и политические позиции за счет отказа человечества от обоих доминирующих идеологических универсалий – марксистской и либеральной – в пользу выработки «нового мышления».
Жизнь жестоко посмеялась над романтическими иллюзиями раннегорбачевского периода. Реальная глобализация, маховик которой все сильнее раскручивается на наших глазах, концептуально и содержательно резко отличается от моделей теории конвергенции. Она реализуется под знаком жестко идеологизированной, отнюдь не плюралистической, не демократической, а весьма универсалистской, тоталитарной модели, под флагом неолиберализма, агрессивно претендующего на доминацию в мировом масштабе. Эта глобализация основана не на «новом мышлении», а на тотализации одной из половин «старого мышления», она не освобождает мир от давления сверхдержав, а подчиняет его колониальной власти одной из них. Это резко однополярная модель с геополитическим центром в США и с периферией в Европе и других частях англосаксонского мира. Эта глобализация имеет свою четкую мировоззренческую модель, воплощенную в либеральной системе ценностей. Последним придается статус «общечеловеческих». Основные из них общеизвестны в результате тотальной неолиберальной пропаганды. Это индивидуализм, права человека, конституционализм, примат гражданского закона, свободный рынок, отделение церкви от государства, социальная конкуренция, жизненная борьба, примат рациональной культуры, прагматизм, личное обогащение, социальный эгоизм и т. д. Все они (по крайней мере в том виде, в каком реализуются и преподносятся для восприятия) выращены из протестантской религиозно-ментальной системы, где посмертное, трансцендентное начало в его влиянии на земную жизнь крайне минимизировано. Эта тенденция в западной цивилизации, и особенно в американской ее части, секуляризировалась и дошла до своего предельного развития.
Видный проповедник американизма от науки Хантингтон с горечью отмечает в своих работах, что либеральный комплекс ценностей пока еще с большим трудом приживается на почве не западных цивилизаций. При этом принципиально опускаются реальные возможности частичного (конвергентного!) заимствования элементов чужих моделей. Например, Китай, уверенно идущий по пути экономической модернизации, сохраняет при этом в культуре четкую приверженность к собственной этнокультурной системе. Необходимо подчеркнуть, что большая часть населения Земли воспитана (пока еще) на культурных моделях, прямо противоположных западной либеральной культуре. В этих не западных культурах перечисленные выше «общечеловеческие ценности» действительно не являются основополагающими критериями при оценке общественного мироустройства. Навязать таким обществам эти ценности означает уничтожить их цивилизационную идентичность.
Помимо этого, нельзя не заметить лицемерную систему двойных стандартов, сопутствующую нынешней атлантистской глобализации, когда ради защиты стратегических интересов США и НАТО в сфере мировой политики осуществляются вопиющие нарушения, казалось бы, святых принципов примата закона, презумпции невиновности и прав человека. Аналогично действуют экономические субъекты глобализации – транснациональные корпорации, попирающие природоохранные и социальные нормы в странах, являющихся субъектами экоколониальной экспансии. Сообщениями об этом полна мировая «зеленая» пресса. Самым ярким примером здесь служит очередной этап передела мира в пользу США под предлогом воздаяния за теракты 11 сентября, организованные, согласно мнению многих аналитиков, усилиями ТНК.
Экономическая результирующая глобализации – все более несправедливое распределение мировых ресурсов и все большее углубление разрыва (почти в 250 раз) между «золотым миллиардом» и беднейшими странами. Душевой ВНП на человека, например, в США и Швейцарии составляет около 30 тысяч долларов в год, в Эфиопии – 120.
Россия, в свое время в лице своих лидеров легкомысленно сыгравшая в поддавки с атлантистской цивилизацией и отпустившая тормоза нынешней глобализации, несмотря на номинальное участие в большой восьмерке и натовской двадцатке, сегодня является пассивным субъектом глобализации, то есть культурного, политического и экоресурсного неоколониализма. Все больше становясь сырьевым придатком Запада, страна распродает, часто за бесценок, свои минеральные запасы и биоресурсы. Этот процесс координируется олигархической криминально-компрадорской буржуазией, немногочисленным слоем, который присваивает себе результаты этой глобальной распродажи и один получает пользу от победного наступления неолиберализма в экономике и культуре. Сплошь и рядом это происходит под бездумные одобряющие возгласы либеральной интеллигенции. Помимо этого Россия стремится предоставить себя в качестве глобальной свалки для ядерных отходов. В экономике постепенно укрепляется позиция западных ТНК. Расслоение достигло гигантского размаха, а отмечаемый рост среднего уровня жизни, впрочем, незначительный, происходит за счет все большего отрыва верхушки.
Одновременно идет размыв Традиции и самого национального культурного кода, в первую очередь у молодежи. Процесс не ограничивается принятием западной одежды, музыки, образа жизни, англизацией языка и другими внешними признаками, но посягает и на самые базовые ценности русской и российской культуры. Одной из таких ценностей всегда был культ нестяжания, а его принципиальными признаками – непрагматичность и некоторая иррациональность творимого мироустройства. Русь и Россия по сравнению с Западом всегда были бедны не только де-факто, но и в идее, поскольку богатство здесь никогда не наделялось онтологическим весом, не считалось высшей добродетелью в отличие от этических норм либерализма. Бедность страны и ее культурного героя не только историко-географическая обусловленность, но и результат парадигмальных культурных установок. Сейчас, когда на роль культурного героя выходит олигарх или просто самозабвенно жирующий буржуа, можно говорить о действительной угрозе утраты национальной идентичности.
Мощнейший культурный шок, переживаемый населением в результате слома всех цивилизационных координат, обусловливает алкоголизацию, наркотизацию, криминализацию, которые сами по себе уже стали факторами, угрожающими национальной безопасности.
Надо ясно осознать, что в процессе глобализации у России нет ни исторического, ни геополитического, ни социального места. Воцарившись на просторах Евразии, неолиберализм в сочетании с геополитическими интересами США не оставят для России как для аутентичной целостности возможности самосохранения. Перед лицом этих мрачных перспектив Россия должна встать в авангарде антиглобалистского движения и в этой борьбе сплотить вокруг себя все антиглобалистские, левые, традиционалистские силы. В итоге этой борьбы должен быть утвержден альтернативный проект – проект иной, многополюсной и многомерной глобализации. И именно Россия с ее уникальным многовековым опытом интеграции разных культур и сообществ могла бы стать первой стратегической платформой для реализации этого проекта.
На фоне этой актуальной глобальной задачи парадоксальным образом выглядит современное удручающе слабое развитие антиглобалистского движения в самой России. Основной причиной нам видится дискредитированность в обществе левых взглядов в результате сталинского террора и долгого периода брежневской стагнации, ведь антиглобализм – по определению левое и антиимпериалистическое движение. Мощным тормозящим фактором развития страны является то, что общественные организации, практически весь третий сектор, – то есть та часть общества, которая должна быть в авангарде социального развития, – топчется в болоте западничества и крайнего либерализма. Исключением является лишь сравнительно небольшая часть «зеленых» и анархистов.
Резкий контраст являют собою нынешние международные конференции и форумы неправительственных организаций, где среди радикально левой, антиглобалистски и антиамерикански настроенной мировой общественности (как западной, так и из развивающихся стран) унылым замшелым либеральным островком смотрятся делегации стран Восточной Европы. Жалко и горько смотреть, как очередной правозащитник карабкается на трибуну, чтобы с мессианским пафосом возопить: «Куда вы рветесь?! От империализма? Влево? К коммунизму??? А мы там уже были!!!» Большинство этих людей, особенно тех из них, что ранены советскими лагерями, уже не переубедить, и им, не понимающим резко изменившихся реалий времени, суждено быть «пятой колонной» в своей многострадальной стране. Дело за новыми людьми, что, быть может, прорвутся сквозь вязкую засасывающую муть Макдональдсов, Голливудов, кока-кол, прайвиси, жвачек и чипидейлов и займут свое место на баррикадах, возведенных для защиты хрупкого древа Традиции.
О. А. СМОЛЯК
Еврейство в европейской философской мысли
Тема еврейства, антисемитизма звучит рефреном в контексте политических проблем XX века, оставаясь актуальной, символичной, значимой. Чаще эту тему освещают политики, общественные деятели, и обращение к названной проблеме европейских философов второй половины XX века является, по меньшей мере, неожиданным.
Почему антисемитизм интересен модернистской философии?
На наш взгляд, будет неполным предположить, что лишь пережитые события второй мировой войны обусловили обращение Ж.-П. Сартра, Т. Адорно, М. Хоркхаймера к этой теме.
В работе Сартра «Размышление о еврейском вопросе» (1946) и совместном труде Адорно и Хоркхаймера «Диалектика просвещения» (1948) ярко прослеживается мнение, что тема еврейства сопровождает всю европейскую историю.
Антисемитизм, по мнению философов, является продуктом современной цивилизации и никогда не будет изжит, так как это не идея, это – страсть. Он синкретически тотален, хотя и выражается в рассуждениях, внешне разумных. Важно, что антисемитизм является свободным и тотальным выбором самого себя. Это подход к людям вообще. Вот почему антисемитизм, расизм, шовинизм – явления одного порядка. Внимание европейских философов к антисемитизму имеет историческую и территориальную основу.
Сартр раскрывает тему антисемитизма через образы антисемита и еврея. Для него эта проблема имеет экзистенциальное основание и связана с выбором человека.
Антисемит – это человек массового общества, человек толпы, серая посредственность. Он сам выбирает жизнь в режиме страсти, так как любит состояние ненависти. Делая свой выбор, антисемит бежит от ответственности за ценности, которых придерживается; более того, он стремится к каменному постоянству своей личности. В боязни одиночества он ищет подобных себе. Известна позиция Сартра о том, что свобода человека предшествует его сущности. Он называет человека существом «ситуационным»: ситуация определяет человеческие возможности, но человек определяет смысл ситуации. Адорно и Хоркхаймер также отказываются признать существование человеческой «природы». Через эту позицию философы раскрывают образ еврея: это человек, которого другие считают евреем. Таким образом, еврей, антисемит – субъекты, определяемые ситуацией.
Интересно, что выбор имеет не только социальное основание, но и физиологическое. В этом отношении антисемитизм характеризуется мыслителями как проявление садомазохистского комплекса, Освенцим – воплощение инстинкта страха и агрессии.
Антисемитизм не изживаем и потому, что образ еврея – это архетип Чужого, который находит свое выражение в образе Сатаны как абсолютного Зла, образе врага. Этот образ призван выполнять функцию Другого.
Для философов, отказывающих человеку в его сущности, Другой – это решение проблемы идентификации. В нашем примере еврей – это Другой, помогающий антисемиту идентифицировать себя. Через Другого антисемит обращается к себе, ведет диалог с себе подобными.
Позиция Сартра, Адорно, Хоркхаймера эмоциональна, поскольку события пережиты и памятны. Образ Освенцима прочувствован и занимает значительное место в их творчестве.
Ж.-Ф. Лиотар, приверженец постмодернистской социально-философской рефлексии, также обращается к теме еврейства в эссе «Хайдеггер и «евреи»».
Философ лишает проблему онтологической сущности. Он вообще не говорит об антисемитизме (возможно, принимая позицию франкфуртцев, что антисемитизм закончился). Заявляя, что для него эта тема является мыслью о внепамятном, он помещает ее в пространство времени. И образ «еврея» предстает перед нами как чистая форма, конструкт, который может быть наполнен любым содержанием (отсюда и « »). Теперь «еврей» лишен национального, политического, исторического содержания; тема лишена эмоций. Теперь «еврей»» это не только политика, – это и этика, и эстетика, и экономика.
Выдвигая проблему времени на передний план, Лиотар говорит, что содержание проблемы – это ее фон, контекст. И представить Освенцим в образах – значит забыть его. Освенцим представляет угрозу для дискурса. Тема еврейства в европейской философской мысли звучит в контексте проблемы человека. Модернистская философия начинает последовательный отказ от человеческой «сущности». Этим она дистанцируется от классической традиции и главной темой выбирает проблему существования. Феноменологический метод является основой в решении проблемы свободы (Ж.-П. Сартр актуализирует проблему выбора, представители франкфуртской школы – проблему господства), но в то же время – первым шагом к отказу от онтологической проблематики.
Постмодернизм выступает наследником позиции модернистских мыслителей и провозглашает время чистых форм (метод – построение структур). Онтология подменяется гносеологией – познанием себя через Другого, образ которого становится центральным. Теперь решению подлежит основной вопрос – вопрос об идентификации. Такой подход к проблеме человека легитимирует позицию, где истина не является ценностью, провозглашает субъективность как основной принцип исследования.
Обращение к чистым формам, конструирование создает иное пространство, где решение проблемы является универсальным, и выводы могут быть применимы к любой области действительности. Следовательно, нет проблем экономических, политических, эстетических, как нет больше области политики, экономики, эстетики и т. д.
МУЗЕЙНО-АРХИВНАЯ СЕКЦИЯ
Л. С. БОРТНИК
Писатель и власть
В Государственном общественно-политическом архиве Пермской области, бывшем до августа 1991 года Партийным архивом Пермской области, среди других хранятся документы, отражающие проблемы взаимоотношений творческой интеллигенции с местной властью. Особый интерес представляют документы, касающиеся Виктора Петровича Астафьева, члена Союза писателей с 1958 года, состоявшего на учете в Пермском отделении Союза писателей РСФСР по 1969 год [1].
К сожалению, документов немного. По своему составу это: стенограммы заседаний областных партийных конференций КПСС, пленумов, заседаний бюро, областных совещаний идеологических работников, отчетные доклады пермских отделений творческих союзов РСФСР, другие справочные материалы, использовавшиеся для подготовки вышеназванных документов из фонда Пермского обкома КПСС (ф. 105) и Пермского промышленного обкома КПСС (ф. 7214). Однако эти материалы важны, поскольку они могут дать объективную информацию об отношении власти к писателю, а также об атмосфере, царящей внутри творческих союзов, об идейных и творческих позициях руководителей и рядовых членов союзов.
Необходимо отметить, что местные власти той поры в своих начинаниях не были оригинальны. Как правило, все «мероприятия» проводились по образцам, задававшимся сверху. В этом плане была особенно показательна встреча руководителей партии и правительства с деятелями литературы и искусства, проходившая 8 марта 1963 года. С большой речью на ней выступил Н. С. Хрущев. Он подчеркнул, что «деятельность писателей, художников, композиторов, скульпторов, работников кино и театра – всей творческой интеллигенции – постоянно находится в поле зрения партии и народа» [2]. С характерным темпераментом в этой речи Никита Сергеевич напомнил: «Прошлый раз мы видели тошнотворную стряпню Эрнста Неизвестного и возмущались тем, что этот человек, не лишенный, очевидно, задатков, окончивший советское учебное заведение, платит народу такой черной неблагодарностью. Хорошо, что таких художников у нас не много, но, к сожалению, он все-таки не одинок среди работников искусства. Вы видели и некоторые другие изделия художников-абстракционистов. Мы осуждаем и будем осуждать подобные уродства открыто, со всей непримиримостью» [3].
Месяц спустя, 17 апреля, подобная встреча прошла в Перми. Документы о ней содержатся в деле, озаглавленном «Стенограмма областного совещания идеологических работников. Текст доклада К. И. Галаншина, первого секретаря Пермского промышленного обкома КПСС» [4]. Руководитель области повторил основные положения выступления Н. С. Хрущева, а также дал развернутую характеристику идейного состояния культуры и искусства Прикамья.
Особый интерес представляют выступления в прениях руководителей культурных учреждений и творческих союзов. Эти выступления позволяют ощутить атмосферу времени, в которой жили люди творчества, в их числе и В. П. Астафьев, а также демонстрируют понимание ситуации, уровень творческого потенциала, конъюнктурности и даже чисто личностные качества.
Первое слово было предоставлено Л. И. Давыдычеву, ответственному секретарю Пермского отделения Союза писателей. Анализируя творческую ситуацию в Союзе, он выделил проблему провинциализма как одну из главных, ведущих к средним, посредственным произведениям. Свою мысль писатель проиллюстрировал таким образом: «В газете сообщалось о том, как в одну из психобольниц пришли студенты-медики. Им демонстрировали больного, который страдал манией величия. И вот вышел небольшой человек. Они сомневались, кто он. Ожидали услышать: Шекспир или Наполеон. А больной ответил: «Я – Панькин». Оказалось, что больной был буфетчиком, а Панькин – начальник над всеми буфетами. Когда мы заболеваем манией величия, мы всегда бываем Панькиным» [5]. Эта констатация Л. И. Давыдычева весьма характерна. Главную, практическую задачу писательской организации ее секретарь видел в воспитании творческой молодежи.