V
ПИСЬМО К И. М.
М<УРАВЬЕВУ>-А<ПОСТОЛУ>
О сочинениях г. Муравьева
Перечитывая снова рукописи и
сочинения М. Н. Муравьева (изданные по его
кончине, Москва, 1810), я осмелился сделать
несколько замечаний. Две причины были моим
побуждением. Вам будет приятно, милостивый
государь, беседовать со мною о незабвенном муже,
которого утрата была столь горестна для сердца
вашего. Все теснее и теснее связывало вас с
покойным вашим родственником. Самая дружба
питалась, возвеличивалась взаимною любовью к
музам, единственным утешительницам сей бурной
жизни. Она украсила дни цветущей молодости вашей
и поздним летам приготовила сладостные
воспоминания. Конечно, каждый стих, каждое слово
Вергилия напоминают вам о незабвенном друге
вашем; ибо с ним вы читали древних, с ним
наслаждались прекрасными вымыслами
чувствительного поэта Мантуи, глубоким смыслом и
гармонией Горация, величественными картинами
Тасса, Мильтона и неизъяснимою прелестью
стенаний Петрарки; одним словом, всеми
сокровищами древней и новейшей словесности.
Вторую причину, побудившую меня
говорить о сочинениях г. Муравьева, могу смело
отнести на счет пользы общественной. В 1810 году г.
Карамзин взял на себя приятный труд быть
издателем оных, несмотря на важные свои занятия
по части истории; ибо он любил в покойном авторе
не одно искусство писать, соединенное с обширною
ученостию, но душу, прекрасную его душу. Говоря о
писателе в кратком предисловии, он заключает
следующими словами: "Страсть его к учению
равнялась в нем только со страстию к
добродетели". Прекрасные слова, и совершенно
справедливые! Кто знал сего мужа в гражданской и
семейственной его жизни, тот мог легко угадывать
самые тайные помышления его души. Они клонились к
пользе общественной, к любви изящного во всех
родах и особенно к успехам отечественной
словесности. Он любил отечество и славу его, как
Цицерон любил Рим; он любил добродетель, как
пламенный ее любовник, и всегда, во всех случаях
жизни, остался верен своей благородной страсти.
После долгого отсутствия
возвращаясь в отчизну и с новым удовольствием
принимаясь за русские книги, я искал во всех
журналах выгодного или строгого приговора
сочинениям г. Муравьева. Четыре года прошло со
времени их издания в свет, и никто, ни один из
журналистов, не упоминает об них[30] [В прошлом 1813
году г Гнедич упомянул о сочинениях г Муравьева,
говоря о лучших наших прозаических писателях в
"Рассуждении о причинах, замедляющих успехи
нашей словесности" Мы с удовольствием слышали,
что его превосходительство г. попечитель
Санкт-11етербургского учебного округа предписал
чтение сочинений г. Муравьева в училищах сего
округа]. Чему приписать сие молчание? Лени господ
редакторов и холодности читателей к книгам
полезным, которых появление столь редко на
горизонте нашей словесности. Некоторые из господ
журналистов наших поставляют себе долгом
говорить только о том, что подействовало на чернь
нашей публики. Они захвалят по одному
предубеждению юный, возникающий талант или в
одном слове напишут ему страшный и
несправедливый приговор. Их леность сбирает
плоды с одного невежества. К несчастию, они во
многом похожи на наших актеров, которые, играя
для партера, забывают, что в ложах присутствуют
строгие судьи искусства.
Я пропущу другую причину
хладнокровия и малого любопытства нашей публики
к отечественным книгам. Они происходят от
исключительной любви к французской словесности -
и эта любовь неизлечима. Она выдержала все
возможные испытания и времени и политических
обстоятельств [31] [Бурный и славный 1812 год
миновался, и любовь к Отечеству, страсть
благородная, не ослепляет нас на счет
французской словесности. Просвещенный россиянин
будет всегда уважать писателей Лудовикова века,
не Север есть родина Омеров. Наши воины,
спасители Европы от нового Аттилы, потушили
пламенник брани в отечестве Расина и Мольера и на
другой день по вступлении в Париж, к общему
удивлению его жителей, рукоплескали
величественным стихам французской Мельпомены на
собственном ее театре. Но исключительная страсть
к какой-либо словесности может быть вредна
успехам просвещения. Истина неоспоримая, которую
г. Уваров, в письме к г. Капнисту, изложил столь
блестящим образом: "Без основательных
познаний и долговременных трудов в древней
словесности, - говорит почтенный защитник Омера и
экза-метров, - никакая новейшая существовать не
может; без тесного знакомства с другими
новейшими мы не в состоянии обнять все поле
человеческого ума, обширное и блистательное
поле, на котором все предубеждения должны бы
умирать и все ненависти гаснуть".]. Все было
сказано на сей счет; все укоризны, все насмешки
Талии и людей просвещенных... остались без пользы,
без внимания. Но я твердо уверен, что есть
благоразумные читатели, которые, желая находить
в чтении приятность, соединенную с пользою, и
будучи недовольны нашею литературою, столь
бедною в некоторых отношениях, часто с горестию
прибегают к иностранной. Такого рода люди - их
число ограничено - радуются появлению хорошей
книги и перечитывают ее с удовольствием. Для них
я спешу сделать некоторые замечания на сочинения
г. Муравьева вообще и напомянуть им о собственном
их богатстве.
Собрание сих сочинений
(изданных в Москве, 1810) составлено из отдельных
пиэс, которые, как говорит г. Карамзин, были
написаны автором для чтения великих князей. Он
имел счастие преподавать им наставления в
российском языке, в нравственности и словесности
[32] [Ныне благополучно царствующему государю
императору и цесаревичу великому князю
Константину Павловичу.]. Желая начертать в юной
памяти исторические лица знаменитых мужей, а
особливо великих князей и царей русских, автор,
подобно Фонтенелю, заставляет разговаривать их
тени в царстве мертвых. Но французский писатель
гонялся единственно за остроумием: действующие
лица в его разговорах разрешают какую-нибудь
истину блестящими словами; они, кажется нам,
любуются сами тем, что сказали. Под пером
Фонтенеля нередко древние герои преображаются в
придворных Лудовикова времени и напоминают нам
живо учтивых пастухов того же автора, которым
недостает парика, манжет и красных каблуков,
чтобы шаркать в королевской передней, как
замечает Вольтер - не помню в котором месте. Здесь
совершенно тому противное: всякое лице говорит
приличным ему языком, и автор знакомит нас, как
будто невольно, с Руриком, с Карлом Великим, с
Кантемиром, с Горацием и пр. Он, как Фонтенель,
разрешает в маленькой драме своей какую-нибудь
истину или политическую, или нравственную; но
жертвует ей ничтожными выгодами остроумия и,
если смею сказать, скрывается за действующее
лице. - Например, желая сказать, что истинное
богопочитание неразлучно с человеколюбием, он
заставляет разговаривать Игоря и Ольгу, которая
была жестокою по добродетели и действовала по
ложным понятиям воспитания и народных нравов. В
другом разговоре он выводит на сцену Карла
Великого и Владимира, имея в виду следующее
предложение: "Слава добрых государей никогда
не погибает, и беспристрастный глас истории,
отделяя от них некоторые легкие несовершенства
человечества, представляют добродетели их для
подражания потомству". И так далее.
Сии разговоры и письма
обитателя предместия могут заменить в руках
наставников лучшие произведения иностранных
писателей. В них моральные истины изложены с
такою ясностию, с таким добродушием, облечены в
столь приятные формы слога, что самая
разборчивая критика увенчает их похвалами. Нас
лучше удостоверят примеры. Возьмем их наудачу из
писем. Сочинитель, удаленный от городского шума,
в приятном сельском убежище - "на берегах
светлого ручья, по которым разбросано несколько
кустов орешника", - пишет к своему приятелю о
различных предметах, его окружающих; веселится
сельскими картинами, мирным счастием полей и
человеком, обитающим посреди чудес первобытной
природы. Часто облако задумчивости осеняет его
душу; часто углубляется он в самого себя и
извлекает истины, всегда утешительные, из
собственного своего сердца. Тихая, простая, но
веселая философия, неразлучная подруга
прекрасной, образованной души, исполненной любви
и доброжелания ко всему человечеству, с
неизъяснимой прелестью дышит в сих письмах.
"Никакое неприятное воспоминание не отравляет
моего уединения (здесь видна вся душа автора):
чувствую сердце мое способным к добродетели; оно
бьется с сладостною чувствительностию при
едином помышлении о каком-нибудь деле
благотворительности и великодушия. Имею
благородную надежду, что, будучи поставлен между
добродетели и несчастия, изберу лучше смерть,
нежели злодейство. И кто в свете счастливее
смертного, который справедливым образом может
чтить самого себя?" - Прекрасные, золотые
строки! Кто, кто не желал бы написать их в
излиянии сердечном? - Потом, описав сладостные
занятия любителя муз в тихом кабинете, наш автор
прибавляет: "И после того есть еще люди,
которые ищут благополучия в рассеянии, в
многолюдстве, далеко от домашних богов своих! -
Какое счастие отереть слезы невинно
страждующего, оказать услугу маломощному,
облегчить зависимость подчиненных? Но что я
скажу о дружбе? Чувствовать себя в другом,
разуметь друг друга столь искренно, столь скоро,
при едином слове, при едином взоре? - Кто называет
дружбу, называет добродетель". - Сии строки, и
многие другие, напоминают нам Монтаня, там, где
он, предаваясь счастливому излиянию своего
сердца, говорил о незабвенном своем Лабоесе [33] [Si
on me presse de dire, pourquoi je 1'aimais, je sents que cela ne se peut exprimer qu'en
repondant: parceque c'etoit lui, parceque c'etoit moi. Монтань. <Если
меня понуждают сказать, почему я его любил, я
чувствую, что это можно выразить, только ответив:
потому что это был он, потому что это был я
(фр.).>]. Тон иных писем важнее - но нравственная
цель всегда одинакова. Признаюсь вам, милостивый
государь, я не могу удержаться от удовольствия
выписывать; притом это единственный и лучший
способ показать красоты сочинения и дать ясное
понятие об авторе. "Тихий вечер оканчивал
знойный день. Солнце, величественнее и медленнее
на конце пути своего, покоилося за мгновение пред
закатом на крайних горах горизонта, а я
прогуливался на крутом береге Волги с
добродетельным другом юности моей, с кротким
моим наставником. Власы главы его белели уже от
хлада старости; весна жизни моей не расцветала
еще совершенно. Мы касались оба противуположных
крайностей века. Но дружба его и опытность
сокращали расстояние, которое разделяло нас, и
часто, позабываясь, мнил я видеть в нем старшего и
благоразумного товарища. Будучи важнее
обыкновенного в тот вечер, он говорил мне: - Сын
мой! - сим именем любви я одолжен был нежности
сердца его, - озирая холмы сии, одеваемые небесною
лазурью, поля, жатвы и напояющие их струи, не
чувствуешь ли в сердце твоем благополучия?
Чудеса природы не довольны ли для счастия
человека? Но одно худое дело, которого сознание
оскорбляет сердце, может разрушить прелесть
наслаждения. Великолепие и вся красота природы
вкушается только невинным сердцем. Одно счастие -
добродетель; одно несчастие - порок. И все вечера
твои будут так тихи, ясны, как нынешний. Спокойная
совесть творит и природу спокойную. - Слова его
проникли в душу мою, и я с умилением повергся в
объятия старца".
Другие отрывки принадлежат к
вышнему роду словесности. Между ими повесть
"Оскольд", в которой автор изображает поход
северных народов на Царьград, блистает
красотами. Здесь мы видим толпы диких воинов,
которых как будто невидимая сила влечет к
роскошной столице Восточной империи. Мы
переносимся во времена глубокой древности; в
степи и дремучие леса полуобитаемой России; то на
бурные волны Варяжского моря, покрытые судами
отважных плавателей; то в непроходимые снежные
пустыни Биармии, освещенные холодным солнцем; то
в роскошное царство Михаила, "где игры,
удивительные ристалища занимают ежедневно
праздность народа. Счастлив, кто видел все сие
единожды в жизни! Сладостное воспоминание
распространится на остальное течение дней его и
облегчит ему бремя ненавистной старости". -
Автор с обыкновенным искусством говорит о
Труворе и Синеусе, сохраняя всю приличность
историческую; выводит честолюбивого Вадима,
"которого взоры изображают столько же упреков
новгородцам, сколько строгости воинской", и
возбуждает в памяти нашей цепь великих
отечественных воспоминаний. Сила изобретения
блистает в исчислении Оскольдовых ратников. Они
отличены резкими чертами один от другого; они
живут, действуют перед вами. "Но кто может
назвать имена бесчисленного воинства? Таковы
тучи пернатых, наполняющих воздух криком, когда,
почувствовав приход зимы, оставляют крутые
берега Русского моря, не памятуя любви и
прекрасных дней, коими там наслаждались летом;
удивленный путешественник позабывает дорогу
свою, на них взирая; и унывает в сердце, видя себя
оставляемого свирепости мразов и бурных
ветров". - Вы видите пред полками сонм
вдохновенных скальдов с златыми арфами.
"Нетерпеливый, добрый между ими, юный славянин,
который на влажных берегах моря и на краю земли
бесплодной почувствовал вдохновение скальда,
оставил сети и парусы, способы скудного
пропитания, и воспел соотчичам неслыханные песни
о бранях и героях". Этот юный скальд напоминает
нам Ломоносова. Конечно, его имел в виду наш
автор, и здесь, сохраня всю приличность рассказа,
представил нам в блистательном виде отца
русского стихотворства, сего чудесного мужа,
которого не только дарования поэтические,
неимоверные успехи и труды в искусствах и науках,
но самая жизнь, исполненная поэзии, - если смею
употребить сие выражение - заслуживает внимание
позднейшего потомства [34] [Мы приглашаем прочесть
в "Опытах истории, словесности и
нравоучения" г. Муравьева прекрасную статью о
заслугах Ломоносова в науках.].
Искусство, неразлучное с
глубоким познанием истории, более всего блистает
в описании нравов северных племен. Автор
"Оскольда" краткими словами умеет возбудить
внимание читателя и перенести его на сцену
тогдашнего мира, который знаком ему, как Омеру
древняя Троада. Заметим еще, что эпоха, избранная
им для поэтического повествования, соединяет все
возможные выгоды и доказывает его верный вкус и
обширные сведения. Действие происходит в России
во времена отдаленные, которые поэту столь
удобно украшать вымыслами и цветами творческого
воображения. Оскольд, товарищ Руриков,
поклоняется Одену, сему кровавому божеству
скандинавов, которых и жизнь, и суеверия
ознаменованы были мрачною поэзиею. Спутники
Оскольдовы имеют или могут иметь свои предания,
как славяне имеют свою веру, и от сего рождается
приятное разнообразие, истинная принадлежность
эпопеи! В некотором отдалении мы видим Царьград,
жилище роскоши и неги, колыбель христианской
религии, куда кочующие народы Севера вторгались
с мечом и пламенем для похищения земных сокровищ
- и нередко возвращались с святым знамением веры
в свои непостоянные становища. Туда устремлены
воины Оскольда и любопытство читателя... К
сожалению, сия повесть не кончена: она есть
начало большого творения, которое, без сомнения,
имел в виду наш автор; но государственные занятия
отклонили его от словесности. При конце жизни
своей он редко беседовал с музами, уделяя
несколько свободных минут на чтение древних в
подлиннике и особенно греческих историков, ему
от детства любезных.
Исторические отрывки г.
Муравьева заслуживают особенное внимание, и мы
смело уверить можем - опираясь на мнение
ученейших мужей по этой части, - что на русском
языке едва ли находится что-нибудь подобное
"Краткому начертанию российской истории",
напечатанному в первый раз в 1810 году, и статьям,
под названием: "Рассеянные черты из
землеописания российского" и "Соединение
удельных княжений в единое государство". Они
начертаны пером ученого, политика и философа. Вот
редкое явление в нашей словесности! Ибо наши
писатели не всегда соединяли в себе качества,
потребные историку: философию и критику. Мы
надеемся, что ученые люди, занимающиеся
отечественною историею, сообщат читающей
публике свои замечания о сих бесценных отрывках,
а наставники включат их в малое число книг,
посвященных чтению юношества. История наша -
история народа, совершенно отличного от других
по гражданскому положению, по нравам и обычаям,
история народа, сильного и воинственного от
самой его колыбели и ныне удивившего
неимоверными подвигами всю Европу, - должна быть
любимым нашим чтением от самого детства. "Мы
ходим, - говорит красноречивый автор
"Землеописания русского", - мы ходим по
земле, обагренной кровию предков наших и
прославленной отважными предприятиями и
подвигами князей и полководцев, которые только
для того осенены глубокою нощию забвения, что не
имели достойных провозвестников славы своей. Да
настанет некогда время пристрастия к
отечественным происшествиям, к своим государям,
ко нравам и добродетелям, которые суть природные
произрастания нашего отечества" [35] [Любители
истории и словесности ожидают с нетерпением
полной "Истории русской" того писателя,
который показал нам истинные образцы русской
прозы, и в трудолюбивом молчании более десяти лет
приготовляет своему отечеству новое
удовольствие, новую славу. Его творение будет
иметь непосредственное влияние на умы и более
всего на словесность.].
Мы должны упомянуть о
философических и нравственных произведениях
нашего автора. Здесь более, нежели где-нибудь,
видна его душа и горячие впечатления его сердца.
К нему можно применить то, что Шиллер сказал о
Маттисоне: "Тесное обращение с природою и с
классическими образцами напитало его дух,
очистило его вкус и сохранило его нравственную
грацию; пламенная и чистейшая любовь к
человечеству одушевляет его произведения, и все
явления природы отражаются в душе его со всеми
оттенками, как в тихом зеркале воды". Здесь
находим мы самого автора, вступаем с ним в тесное
знакомство. Искусство человеческое может всему
подражать, кроме движений доброго сердца. Вот
истинная оригинальность нашего автора! Он часто,
как будто против воли своей, обнажает прекрасную
душу и редкую чувствительность; и более всего в
отрывке под названием: "Просвещение и
Роскошь", где, описывая странный характер
Руссо, он готов с ним предаться сладостной
мечтательности; в статье о "Блаженстве", где
он, определяя счастие, увлекается своим
воображением и отдыхает в тишине сельской, на
лоне природы, ему всегда любезной. Вы можете
читать его во всякое время, и в шуме деятельной
жизни, и в тишине уединения; его слова подобны
словам старого друга, который, в откровенности
сердечной говоря о себе, напоминает вам
собственную вашу жизнь, ваши страсти, печали,
надежды и наслаждения. Он сообщает вам тишину и
ясность своей души и оставляет в памяти
продолжительное воспоминание своей беседы.
Одним словом, самое бремя печалей и забот - я
занимаю его выражение - отпадает по его
утешительному гласу.
В "Забавах воображения",
говоря о том государственном человеке, который
первый в России ознаменовал дни свои
покровительством отечественных муз, которого
имя должно быть драгоценно позднему потомству, -
ибо перейдет к нему с именами Ломоносова и
Державина, - говоря о Шувалове, сочинитель
продолжает: "Приятно воспоминать
государственного человека, который был
чувствителен к прелестям письмен, поэзии и
художеств, и посреди сияния знатности и
попечений правления удостоивал взорами своими
просвещение; как любимец Августов или Кольберт,
давал покровительство наукам или призывал
дарования из чужих земель". - Конечно, иные
черты можно применить к нашему автору, которого
память столь любезна и художникам, и ученым. Он
посещал их кабинеты, их мастерские; они искали в
нем покровителя и часто находили попечительного
друга. Имя его и до сих пор почтенные члены
Московского Университета произносят со слезами
живейшей благодарности. Незабвенное имя для
сердец благородных! Оно напоминает отечеству все
гражданские добродетели.
"Все то, что способствует к
доставлению вкусу более тонкости и
разборчивости, - прибавляет сочинитель в статье о
"Забавах воображения", из которой я
выписываю сии строки, - все то, что приводит в
совершенство чувствования красоты в искусствах
и письменах, отводит нас в то же самое время от
грубых излишеств страстей, от неистовых
воспалений гнева, жестокости, корыстолюбия и
прочих подлых наслаждений. Кто восхищается
красотами поэмы или расположением картины, не в
состоянии полагать благополучия в несчастии
других, в шумных сборищах беспутства или в
искании подлой корысти. Нежное сердце и
просвещенный разум услаждаются возвышенными
чувствованиями дружбы, великодушия и
благотворительности". - Давно сказано было, что
слог есть зеркало души, и относительно к нашему
автору это совершенно справедливо. Слог его
можно уподобить слогу Фенелона. Та же чистота и
точность выражений, стройность мыслей; то же
сердечное, убедительное красноречие.
Образованный в училище древних, его слог
сохранил на себе их печать неизгладимую:
простоту, важность и приличие.
Я не сделаю ни одного замечания
на погрешности. Пускай другие ищут ошибок
грамматических, галлицизмов и пр.
Мы предоставим себе сладостное
удовольствие хвалить то, что достойно похвал и
самой разборчивой критики, которая в словесности
нашей более приносит пользы, указывая на красоты,
нежели порицая недостатки ядовитым пером своим -
и часто несправедливым.
Вам известно, милостивый
государь, что я многим обязан покойному автору;
но благодарность меня не ослепляет. Я опирался на
суд людей просвещенных, знатоков в нашей
словесности, отдавая должную справедливость
тому, что заслуживает похвалы; и назову себя
совершенно счастливым, если мог быть хотя слабым,
но верным отголоском их мыслей и суждений о том
человеке, которого память будет мне драгоценна
до поздних дней жизни и украсит их горестным и
вместе сладким воспоминанием протекшего!
Долгом поставляю упомянуть
здесь о стихотворных его произведениях. Многие
из них напечатаны были без имени сочинителя в
разных журналах и в последний раз в "Собрании
русских стихотворений", изданных г. Жуковским,
который взял на себя труд, пересмотрев несколько
рукописей автора, приготовить их для печати,
особенно то, что не входило в план книги, изданной
в Москве в 1810 году. Конечно, любители словесности
ожидают с нетерпением третьей части сочинений г.
Муравьева, которая будет состоять из его
стихотворений. Желательно, милостивый государь,
чтобы вы сделали несколько замечаний на жизнь
автора: она любопытна не только для любителя
словесности, но и для каждого друга добродетели.
Истинному патриоту приятно узнать некоторые
обстоятельства жизни гражданина, принесшего
пользу отечеству беспрерывными трудами и пером
своим: мы будем помнить сынов России,
прославивших отечество на поле брани; история
вписывает уже имена их в свои скрижали; но должны
ли мы забывать и тех сограждан, которые, упот-ребя
всю жизнь свою для пользы нашей, отличились
гражданскими добродетелями и редкими талантами?
- Древние, чувствительные ко всему прекрасному,
ко всему полезному, имели два венца: один для
воина, другой для гражданина. Плутарх, описывая
жизнь великих полководцев, царей и
законодателей, поместил между ими Гезиода и
Пиндара. Мы желаем от всей души, чтобы вы
исполнили надежду нашу. Замечания ваши на жизнь
г. Муравьева могут служить предисловием к
третьей части полного собрания его сочинений.
Стихотворения г. Муравьева, без
сомнения, будут стоять наряду с лучшими его
произведениями в прозе. В них то же достоинство:
философия, которой источник чувствительное и
доброе сердце; выбор мыслей, образованных
прилежным чтением древних; стройность и чистота
слога. Вот несколько примеров из послания к
покойному И. П. Тургеневу, достойному приятелю
автора, которого он любил и уважал от самой
юности. Наклонности и страсти друзей были
одинаковы: добродетель и пламенная любовь к
музам. Они запечатлели их священный союз, который
могла разрушить единая смерть. Посмотрим, как
автор, описывая в своем послании деятельного
мудреца, доброго отца семейства, истинного
патриота, любителя порядка и счастия ближних,
описывает себя и друга своего:
Любовью истины, любовью красоты
Исполнен дух его, украшены
мечты.
Искусства! вас к себе он в помощь
призывает;
От зависти себя он в вашу сень
скрывает;
Без гордости велик и важен без
чинов,
На пользу общую всегда, везде
готов;
Он свято чтит родство священные
союзы;
И чтоб свободным быть, приемлет
легки узы;
Внимательный супруг и
счастливый отец,
Он властью облечен по выбору
сердец. -
Счастлив, кто может быть
семейства благодетель!
Что нужды, дом тому иль целый мир
свидетель!
Таков Эмилий был, равно достоин
хвал,
Как жил в семье своей иль как при
Каннах пал.
Прекрасное начертание
добродетельного и деятельного мудреца!
Прекрасный и счастливый пример! Далее продолжает
поэт:
Служить отечеству - верховный
душ обет.
Наш долг - туда спешить, куда оно
зовет.
Но если, в множестве ревнителей
ко славе,
Мне должно уступить, - ужели буду
вправе
Пренебреженною заслугой
досаждать?
Мне только что - служить; отчизне
- награждать.
Из трехсот праздных мест
спартанского совета
Народ ни на одно не избрал
Педарета.
- Хвала богам, - сказал, народа не
виня, -
Есть триста человек достойнее
меня.
Здесь каждая мысль может
служить правилом честному гражданину. И какая
утешительная мудрость! Какое сладостное
излияние чистой и праведной души! Скажем более с
одним из лучших наших писателей: счастлив тот,
кто мог жить, как писал, и писать, как жил!
Полезным можно быть, не бывши
знаменитым;
Сретают счастие и по тропинкам
скрытым.
Сей старец, коего Вергилий
воспевал,
Что близ Тарента мак и розы
поливал,
И в поздню ночь под кров
склонялся домашний,
Столы отягощал некупленными
брашны;
Он счастье в хижине, конечно,
находил
И пышных богачей душой
превосходил!
Тот истинно свободен, куда бы он
ни был брошен фортуною, куда бы он ни был
поставлен людьми, управлять ими или
повиноваться, сиять в венце или скрывать себя в
пустыне, - тот истинно счастлив, говорит наш поэт
вслед за Горацием,
Кто счастья в крайностях всегда
с собою сходен;
В сиянии не горд, в упадке не
уныл,
В самом себе свое величие сокрыл
Владыка чувств своих, их бури
усмиряет
И скуку жития ученьем услаждает.
В другом послании, в котором
автор более предается игре своего воображения,
мы находим блестящее изображение Вольтера,
Сего чудесного,
столетнего шалбера,
По
превосходству мудреца,
Который говорил прекрасными
стихами,
К которому стихи в уста входили
сами...
В его приветствиях не виден труд
певца -
Учтивость
тонкого маркиза!
Заметьте, что маркиз не мог
воспеть бы Гиза,
Не мог бы начертать шестидесяти
лет
В Китае
страшного Чингиза;
Потом унизить свой трагический
полет
В маркизе де
Вильет,
И во власах седых бренчать еще
на лире
Младые шалости иль растворять в
сатире
Свой лицемерный
слог;
Иль философствовать с
величеством о мире,
О мироздателе: - Вольтер все это
мог!
И славну старость вел он с
завистью у ног
Превыше хвал и
порицаний.
В Париже
сколько восклицаний,
Когда явился он к принятию
венца!
Великие умы, красавицы,
вельможи,
Придворных легкий рой из
королевской ложи,
Плескали долго в честь
бессмертного творца!
За ними вся толпа плескала без
конца! -
Такой-то нравится нам в обществе
творец,
Который изжил бы во свете лета
юны
И сделался
мудрец
Волненьями
фортуны,
Открывшими ему излучины сердец.
К несчастию, говорит поэт,
трудно быть светским человеком и писателем. Одно
вредит другому:
Условья общества для мыслящего -
цепи!
А тот, кто в обществе свой
выдержал искус,
Зевает в
обхожденье муз.
В науке нравиться учу я
основанья;
Но, старый ученик, не знаю ни аза,
И не
задремлется со мной лоза,
Которой общество чинит
увещеванья.
Меж тем замедлены успехи
дарованья,
Что льстился в
юности иметь.
Замедлены?.. Я
выражаюсь мало! -
Их уничтожено в душе моей
начало;
Прелестна лень поставила мне
сеть,
Из коей я не
выду.
Не быв Ринальдом, я нашел свою
Армиду
И в лени сладостной забыл
искусство петь.
Поэтом трудно быть, а легче
офицером, -
С Доратом я успел сравниться в
том,
Что он, как я,
был мушкетером.
Часто в стихах нашего поэта
видна сладкая задумчивость, истинный признак
чувствительной и нежной души; часто, подобно
Тибуллу и Горацию, сожалеет он об утрате юности,
об утрате пламенных восторгов любви и
беспредельных желаний юного сердца,
исполненного жизни и силы. В стихотворении под
названием "Муза", обращаясь к тайной подруге
души своей, он делает ей нежные упреки:
Ты утро дней моих прилежно
посещала:
Почто ж печальная
распространилась мгла,
И ясный полдень мой покрыла
черной тенью?
Иль лавров по следам твоим не
соберу,
И в песнях не прейду к другому
поколенью.
Или я весь умру?
Нет, мы надеемся, что сердце
человеческое бессмертно. Все пламенные
отпечатки его, в счастливых стихах поэта,
побеждают и самое время. Музы сохранят в своей
памяти песни своего любимца, и имя его перейдет к
другому поколению с именами, с священными
именами мужей добродетельных. Музы, взирая на
преждевременную его могилу, восклицают с поэтом
Мантуи:
Manibus date lilia plenis:
Purpureos spargam Mores! [36] [Дайте лилий и
пурпурных цветов, // Чтоб осыпать щедрой рукой!
(лат.)]
С. Петербург, 1814 года