Кратковременность моего тогдашнего в Москве пребывания не допустила меня видеться тогда с прочими родственниками своими, в сем столичном городе находившимися, но я отложил до своего вторичного в Москву приезда зимою и на должайшее время. А в сей раз я так спешил возвращением в свой дом, что не успел все нужное и что надобно было искупить, как не захотел дожидаться и коронации самой и для оной проживать несколько лишних дней в Москве; но, распрощавшись до зимы с дядею, пустился в обратный путь и приехал домой еще 20-го числа, того ж еще сентября месяца.
Не успел я возвратиться опять в свой дом, как и приступил уже к поправлению в разных пунктах моего домоводства и экономии. Мое первое и наиглавнейшее дело в сию первую осень состояло в распространении нашего молодого сада за проулком, известного ныне под именем верхнего. Всею прибавкою оного, сделанного умершим моим дядькою, был я весьма недоволен, но мне восхотелось распространить его и увеличить гораздо больше. И как, по счастию, случился подле самого сего сада превеликий коноплянник, занимающий все место между им и рощею, то и решился я весь оный занять под сад и совокупить с помянутым маленьким садиком.
Не могу и поныне надивиться тому, как имел я столько духа, что мог пуститься на такое великое предприятие, то есть на уничтожение всего старинного коноплянника и превращение его в большой и обширный регулярный сад, дело, которое бы в старину почтено было за великое законопреступление, а предприятие сие беспримерною героическою отвагою! А оттого самого и от излишнего уважения и почтения к старине старики наши так мало и делывали дел и оттого так мало и оставили нам подле себя вещей, могущим нам припоминать оных.
Но как бы то ни было и как косо ни смотрели все старики из дворовых моих людей на затеваемое мною новое и, по мнению их, величайшее дело, но я приступил к оному и прожектировал план; как умелось, так и расчертил, и потом и начал засаживать его липками и яблонками. Все мои дворовые люди и все крестьяне, сколько я их не имел в близости, должны были помогать мне в сем великом деле и возить из леса липки и другие деревья, и копая рвы и ямки, садить оные в них и заниматься с утра до вечера.
Что касается до меня, то я был почти безвыходно в саду сем. И как это была для меня первоученка {Первоначальное обучение чему-нибудь.}, и я в первый еще раз в жизни заводил у себя совсем новый сад, то не мог довольно нарадоваться и навеселиться, когда начал он образоваться и получать свой вид и фигуру. Сколько раз ходил я взад и вперед по длинным и прямым, липками усаженным дорожкам и аллейкам! Сколько раз я до восхищения даже любовался яблонками и всем сим произведением ума и рук своих! И какие горы удовольствия не обещевал я себе от него в предбудущее время! Словом, я плавал тогда в неописанном удовольствии, и оным заплачен был с лихвою за все труды и убытки, которые употреблены были мною при посадке оного.
Но сколько же и погрешностей наделано было мною при основании и заведении тогда сего сада! И как тужу я и поныне, что я тогда слишком уже поспешил заведением оного и не взял времени, чтоб познакомиться наперед короче со всеми обстоятельствами деревенскими и с самым существом садов, которые до того были мне известны по одной наслышке; а, впрочем, был я в рассуждении их совсем еще не знающим и во всех моих делах бродил, как курица слепая.
По несчастию не имел я никакого человека, знающего сколько-нибудь это дело и могущего меня, в ином случае, остерегать, или подавать мне советы. А совещался я с одними только книгами, и книгами не нашими, а иностранными, писанными не на наш климат и по не нашим обстоятельствам, и потому могущими скорее всего заводить нас в лабиринты погрешностей и ошибок, как то и со мною тогда отчасти случилось, но что, по новости моей и но совершенному недостатку практических знаний, ни мало и не удивительно.
Первая и величайшая ошибка была та, что сделал его регулярным, нимало не подумав о том, что такой большой регулярный сад во всей форме и порядке впредь содержать, по малолюдству моему и недостатку, не будет мне никакой возможности. Мне и в мысль тогда не приходило, что я очень скоро в том раскаюсь, и после тужить буду о том, что предпринимал я тогда очень много трудов напрасных и излишних, и всеми ими не столько пользы, сколько вреда себе наделал. Но к несчастию, в тогдашнее время ни о каких других садах не было еще и понятия; а регулярные сады были только одни в обыкновении и повсюду в величайшей моде. А потому и мне, видавшему их кое-где мельком, восхотелось неотменно и самому иметь у себя сад регулярный, и при основании и расположении оного оказать мнимое знание свое и искусство.
Сие показал я и удивил оным многих при сем случае: все не могли довольно надивиться тому, как недели в две, или в три, совсем на пустом месте, проявился у меня уже превеликий сад, усаженный несколькими сотнями превеликих яблонок и многими тысячами липок и других лесных дерев, и с таким множеством длинных и поперечных, прямых и окружных аллей и дорог, что без усталости все их обходить никому было не можно! Но ах, сколь мало знал я тогда, что все сие регулярство далеко не принесет мне столько удовольствия, сколь многого я ожидал и от него тогда получить ласкался. Но напротив того, что я весьма споро и так к нему пригляжусь, что оное не только не будет более меня собою веселить, но даже мне наскучит; и что многие из насажденных мною дорог останутся почти навсегда пустыми и никем никогда, и ниже самим мною, не посещаемыми; и что напротив того, стрижка липок и чищение дорог обратится скоро в превеликое отягощение и надоест мне как горькая редька! И мог ли я себе тогда воображать и предвидеть то, что, промучившись несколько лет с ними и не видя никакой себе от них пользы, а примечая только существительный вред, ими саду производимый, принужден буду, наконец, все милое и прелестное тогда его регулярство уничтожат, и многие из насаженных липок и дорожек вырубать совсем вон, как для опростания тщетно и без всякой пользы занимаемого ими места, так и для того, чтоб они не мешали собою караулить плоды и не отгоняли купцов, покупающих оные на деревьях.
Вторая и важнейшая еще той и существительнейшая погрешность состояла в том, что я от излишней поспешности и от непомерного желания видеть у себя скорее сад, не постарался столько, сколько б надлежало о том, чтоб запастись для засадки сего сада прививочными и лучших пород деревцами, а употребил к тому какие мне прежде других попались. Но к несчастию, в тогдашнее время, как в Туле, так и в других местах и не производилось еще такой великой торговли прививочными деревцами, какая производится ныне, и садовое искусство было еще в таком младенчестве, что не знавали еще нигде и самого прививания в очко, или листочками, и я почти первый ввел сей род прививания в обыкновение, научась сам сему искусству из книг, а не от других людей. А посему, хороших прививочных деревцов и достать и взять было негде; а где они и были, так продавались, по тогдашним временам, еще слишком дорого.
При таких обстоятельствах, я неведомо как еще рад был, что нашли мне неподалеку от нас, а именно, в селе Типецах, у мужика, целую грядку с предлинными и превысокими яблонками, воспитанными им от посеянных почек, выниманных, по уверению его, из самых добрых украинских яблок, и что сторговали мне их за цену очень сносную и не дороже, как по 7-ми копеек за яблонку.
Не могу изобразить, как обрадован я был сею покупкою: я считал ее неинако как находкою, и не мог довольно налюбоваться и ростом и дородством новокупленных своих яблонок. И с каким удовольствием разнашивал я тогда и раскладывал их по ямам, и с каким тщанием старался сам о лучшем сажании и закрывании кореньев их землею!
Но ах, сколь мало знал я тогда, что я делал, и сколь мало все они были того достойны! Мне и в мысль тогда не приходило, что я сажал сущую и такую дрянь, которая саду моему была пагубна и навек его портила, и что я в последующее время тысячу раз тужить о том буду, что я ими, а не лучшими деревьями занимал тогда наилучшие места в саду этом. Да и можно ль чего доброго ожидать от почек, особливо сеяных и воспитанных мужиком. От почек, взятых и из самых лучших яблок, редко выращиваются хорошие, а на большую часть вырастает всякая дрянь и негодь; а из набранных из всякой дряни, как то бессомненно было с сими, и подавно не можно было ожидать хорошего. Но мне обстоятельства сего было еще тогда неизвестно; а я думал, что от ночек из хороших яблок надобно и родиться хорошим яблоням, и полагаясь в том на уверения сего мужика, и думал, что я нажил ими целое сокровище. А что они по вышине своей были так дешевы, то мне и в ум не приходило, что было это оттого, что они у мужика на грядке уже переросли и он не знал, куда ему с ними деваться, и рад был их за что-нибудь сжить с рук своих.
Но как бы то ни было, но я засадил весь мой сад сею, ни к чему годною и такою дрянью, которая и поныне мне только досаду причиняет, и, выросши с дубья, не только приносит плод ни к чему годной, но и дают плода так мало и приходят с плодом так редко, что не один уже раз собирался я от досады все их вырубить. И многие действительно, нимало не жалея, рублю, режу и кромсаю, стараясь их, но уже поздно, превратить в лучшие и достойнейшие садов моих деревья. И за счастие себе еще почитаю, что накупил их тогда не так много, чтоб можно было мне напичкать ими весь мой сад часто, и что садил я их так редко, что между ими мог еще подле помещать яблонки, воспитанные уже дома и родов лучших.
Но как бы то ни было, но я произвел у себя в самое короткое время преогромный регулярный сад, которым не мог довольно налюбоваться. И как было сие моим первым деянием экономическим, то и был я оным весьма доволен; и тем паче, что мог оное показать гостям своим в приближающийся день именин моих, к которому хотелось мне пригласить соседей и сделать для них обед и маленький деревенский праздник.
Но как письмо мое достигло до своих пределов, то дозвольте мне на сем месте остановиться и оное окончить, сказав вам, что я есмь, и прочее.
СОСЕДИ И ИМЕНИНЫ
ПИСЬМО 104-е
Любезный приятель! Последнее письмо кончил я уведомлением вас о насажденном вновь саде и о намерении моем праздновать приближавшийся день именин моих. А теперь, прежде описания торжества сего, расскажу вам о тех из моих соседей, с которыми успел я до того времени познакомиться и которых хотелось мне пригласить к помянутому празднику.
Из всех сих, наидостопамятнейшим был живущий от меня неподалеку, господин Ладыженской, по имени Александр Иванович. Как жилище его не далее от меня было, как верст пять и на той же самой речке, а от другой моей деревни, Тулеино, не далее одной версты, и я наслышался об нем, что и он, также как и я служил в армии, был в прусских походах и из службы недавно только приехал в отставку, то хотелось мне с ним познакомиться. И хотя доходили до меня некоторые слухи о странности и особливости его характера, но я, не уважая того, поехал к нему, как к своему сослуживцу наперед сам, и был очень тем доволен, что сие сделал.
Я нашел в господине Ладыженском человека не только очень доброго, но разумного, и по самой особливости характера своего, очень забавного и веселого - так, что с ним никогда не скучно было провождать время. Как он, так жена его были посещением моим очень довольны, и оба они наперерыв друг пред другом так ко мне ласкались, что я с самого того дня их полюбил и не преставал любить по самую смерть их. А не менее полюбили и они меня; и как обходились они просто, без всяких этикетов или чинов и лукавства, а чистосердечию, дружелюбно и откровенно, то и возстановилось у меня с сим домом искреннее дружество, которым пользовался я во все время первого моего в деревне жительства, и был приязнию их, а особливо Авдотьи Александровны жены его, боярыни ласковой и простодушной, очень доволен. А потому и с охотою согласился быть, по желанию их, восприемником детей их, и чрез то сдружились мы с ними еще более.
Неподалеку от него жил другой наш сослуживец господин Иевский, Семен Михайлович. Он отставлен был, также как и господин Ладыженский, майором, и был женат на родной сестре того самого господина Селиверстова, которого, при местечке Ковнах, зарыли мы в песок сыпучий так, как я упоминал о том при описании первого нашего похода в Пруссию. Как сей г. Иевский жил от г. Ладыженского не далее двух верст, и оба сии дома были между собою знакомы и дружны, и часто видались, то имел случай и я, находясь однажды у господина Ладыженского, спознакомиться с сим г. Иевским. Но как характер его был совсем отменный от характера г. Ладыженскаго, а того более еще от моего, и, между прочим, несогласен был и в том, что он нередко приносил жертву Бахусу, и во время сих жертвоприношений был весьма неугомонен, то и не имел я охоты сводить с ним тесную дружбу, но оставался при одном знакомстве; что и потому почитал я за надобное, что у него была дочь таких лет, что могла выдана быть уже и замуж. А как мне она не гораздо была подстать, то и убегал я, сколько мог, от близкого знакомства с сим домом.
Кроме сих, спознакомился я еще с одним, довольно знаменитым дворянином, из фамилии господ Хвощинских, а по имени Василием Панфиловнчем. Я узнал его в доме
помянутого генерала, деда моего, которому доводился он племянником, и по самому тому, езжал к нему часто и с женою своею. И как случалось нам бывать вместе, то чрез то и познакомились мы с сим человеком, и я благоприятством его к себе был всегда доволен.
Тут же в доме возобновил я старинное знакомство и с сестрою сего моего знаменитого соседа и самою тою старушкою, Варварою Матвеевною Темирязевою, которая предала мне повесть о пленнике нашем, Еремее Гавриловиче. Она была в сие время уже очень стара, жила, верст за 15 от нас, в деревне Костине, с овдовевшею и довольно еще молодою невесткою своею, Татьяною Михайловною, и ее детьми, а своими внучатами, коих было у нее двое, но оба еще малолетние. И как старушка сия езжала нередко к брату своему, помянутому генералу, то по сему случаю возобновил и я с нею знакомство и бывал несколько.
Я непреминул также, и тотчас по возвращении своем из Москвы съездить к преждеупоминаемому внучатному дяде своему, Захарию Федоровичу Каверину, и возобновить с ним прежнее знакомство и дружбу. Я нашел его в прежалком положении. Будучи человеком очень небогатым, имел он, по несчастию своему, жену редкого, особливого и столь странного и строптивого характера и нрава, что ни с кем не могла она ужиться в мире и в тишине, а всего меньше с своими рабами.
Сии были у них прямо несчастные твари. За все про все, и не только за дело, но и за самые безделицы принуждены они были от сей беспутной и вздорной женщины вытерпливать не только всякие брани и ругательства, но и самые побои и мучительства. Почему и неудивительно было, что они, будучи нередко сею женщиною доводимы до того, что животу своему были не рады, принуждены были от них уходить и в бегстве искать себе спасения и отрады.
Словом, нрав сей удивительной женщины до того был худ, что не успел дядя мой, выпросившись из службы, на время приехать пожить в маленькую свою и ничего незначащую деревнишку, как в самое короткое время успела она не только всех, служивших при них и живших во дворе людей, но и самых крестьян разогнать, и до того дойтить, что им не с кем почти жить было, и вместо лакеев прислуживали им небольшие, набранные из крестьян, девчонки. И в таком-то точно положении нашел я тогда сию злополучную чету супружников и не мог, как странному характеру сей удивительной женщины, так и добродушию, мягкосердию, кротости и смиреномудрию несчастного моего дяди, переносящему все то с терпением, довольно надивиться.
Кроме сих благородных люден, возобновил я старинное знакомство с живущими на заводах у нас немцами, кои в тогдашнее время всеми соседственными дворянами принимаемы были так, как бы полублагородные. Они имели вход во все домы и везде их сажали с собою и обходились с ними так, как бы с бедными какими дворянами - чего они по хорошему своему поведению и порядочному образу жизни, были и некоторым образом и достойны. Из них были тогда наизнаменитейшими из живших на Саламыковском заводе, Мартын Петров Шосве; а из живших на Ченцовском заводе, Иван Тусеев, Навей Иванов и старик Ян Тинтер. Все они были мне знакомы и все езжали и хаживали ко мне; но никто из них так ко мне не ласкался и так часто у меня не бывал, как старуха жена Яна Тинтера, с обоими своими сыновьями, Янкою и Навеем. Она известна была повсюду под именем Ивановны, и старуха была отменно добрая, и такого веселого и хорошего характера, что я всегда бывал рад, когда она ко мне прихаживала.
С сими разными людьми и соседями свел я знакомство и дружбу в первые дни жительства моего в деревне. И их-то или паче знаменитейших из них хотелось мне пригласить к себе в день именин моих. Чтоб торжество сие сделать колико можно лучшим, то прибрал я сколько мог свою хату; велел выломать из не я все старинные лавки и полки; замазал на стенах все прежнее свое гвазданье и глупые фигуры; выбелил потолок, стены и печь; вынес прежний длинный и простейший дубовый стол, отыскал другой складной и лучший, а для сиденья успел отделать и обить канапе и дюжину стульев. Соседственный Домнинский и принадлежавший г. Хитрову столяр призыван был еще до отъезда моего в Москву ко мне, и подряжен был не только сделать мне в самой скорости помянутые канапе и стулья, но и выучить еще одного молодого крестьянина моего столярному искусству, которого рекомендовали мне, как отменно к тому способного человека.
По особливому счастию и случился у меня тогда из молодых крестьян, действительно, с такими отменными дарованиями и способностями, что ему не было нужды учиться долее одного месяца. И как сие время ни коротко было, однако, я получил в нем не только хорошего столяра, но вкупе рещика, токаря, колесника, каретника, золотаря и такого во всем художника, что я был им крайне доволен. И он, живши всегда при мне, при помощи моей, так всему наблошнился, что в последующие времена в состоянии был вступать в разные подряды, делать и золочивать иконостасы, убирал дворянские домы и предпринимал и другие подобные тому дела, превосходящие почти его силы и возможности, и обучил всему тому не
только мне другого человека, но и все свое семейство.
Прибравши помянутым образом свои хоромцы и сделав предпринимаемому торжеству все нужные приготовления и воздав в 7-й день октября, как в день рождения моего, Творцу и Богу моему благодарение за покровительство его во все протекшие 24 года моей жизни, и начав препровождать двадцать пятый год своего века, пригласил я всех помянутых соседей своих в 17-е число, как в день именин моих, к обеду; и был столь счастлив, что все почти они посещением своим меня и удостоили.
Первым и наиглавнейшим гостем был у меня генерал, мой дедушка и ее превосходительство его супруга. С ним вместе не отрекся посетить меня, случившийся тогда у него и помянутый господин Хвощинский с женою, равно как и старушка, сестра генеральская, с своею невесткою. За сими следовал дядя мой, г. Каверин; но сей был один, а супруга его изволила отказаться и не поехала. Далее пожаловал ко мне ближний мой сосед г. Ладыженский, с женою; а как ко всем им присовокупился и отец Иларион с дьяконом, то и составилась нарочитая компания.
Поелику было сие еще в первый раз от роду, что я трактовал у себя так многих и столь знаменитых гостей, то старался я угостить их колико можно лучше и сколько ума и знания моего к тому доставало. Но каков сей обед и каково сие угощение было в самом деле, о том я уже и не говорю; а довольно, когда скажу, что я и поныне еще совещусь и сам себя стыжусь, когда ни вспоминаю сей праздник и все его несовершенства и то, как я тогда гостей своих угощал их потчевал. Но правду сказать, чего лучшего можно было и требовать от холостого, в пустом доме жить только начинавшего и всех тогдашних обрядов и обыкновений еще не знавшего молодого и одинокого человека?
Но как бы то ни было, но гости мои угощением моим все были довольны и за столом были очень веселы. Господин Ладыженский развеселял всю компанию своими шутками и издевками, и нередко заставлял всех хохотать и до слез почти смеяться. Наилюбимейшая его привычка была говорить виршами, не разбирая, кстати ль бы то было или некстати; но самым тем и смешил он всех присутствующих.
А как после обеда не преминул я всех их сводить и показать им и свой вновь насажденный сад, то тем так их всех очаровал, что они не могли приписать мне довольно похвал. И я получил от торжества сего ту пользу, что с самого того времени начал уже повсюду разноситься обо мне слух, что я, несмотря на всю молодость свою, был хороший эконом и превеликий до садов охотник, хотя в самом деле я весьма еще от того был удаленным.
По отпраздновании сего праздника, принялся я опять за разные экономические дела, и пользуясь достальными способным к садке дерев временем осенним, успел сделать в новом саду своем еще одно дельцо, а именно, положить первое основание садовому своему магазину или питомнику. Я назначил к тому особое место, велел оное вскопать и переделать в грядки; а потом насадил на них множество молодых лесных яблонок; а на иных грядках насеял яблочных зерен или почек, и последовал во всем том наставлениям иностранных писателей. Хотел было я и кроме сего предпринимать еще кое-что в садах моих, но наставшие осенние дожди и ненастья, сделавшие повсюду грязь, и наконец самая стужа и зазимье, согнали меня с надворья и принудили сидеть в тепле и помышлять о внутренних занятиях и забавах.
И тогда-то, особливо в короткие и мрачные дни и длинные осенние вечера, почувствовал и узнал я впервые, что такое есть холостая и уединенная, одиночная и прямо деревенская жизнь! И как до того времени живал я всегда в людстве, был на людях и имел с светом сообщение; а тогда вдруг увидел себя удаленного от всякого сообщения с светом и в совершенном одиночестве и уединении.
Перемена сия, а особливо сначала, по непривычке еще, была для меня очень поразительна! И я не знаю, чтоб со мною было, если б не помогла мне в сем случае охота моя к книгам и литературе. Тут-то оказали книги и науки мои первую и наиважнейшую мне услугу, превратив скоро и самое скучнейшее осеннее время в наиприятнейшее и усладив так мою уединенную жизнь, что не только не чувствовал ни малейшей скуки и тягости, с уединением сопряженной, но, напротив того, был еще так весел, что и не видал, как протекали дни и длинные вечера.
Ибо, не успел я приняться опять за свои книги, как тотчас и завели они меня в разные ученые упражнения и сделали то, что мне и в сие скучное осеннее время сделалась всякая минута так дорога, что мне не хотелось терять оную понапрасну. Почему и находился я в беспрерывных упражнениях и занимался то чтением книг, то размышлениями о читанном, то самим описанием, и либо сочинением чего-нибудь, либо переводом, либо переписыванием набело. И употреблял к тому не только все дневное время, но просиживал и вечера, и занимался иногда тем до полуночи самой, сидючи один с свечкою в больших своих и пустых почти хоромах и не чувствовав нимало скуки, с таким одиночеством и уединеннием сопряженной.
Я прочел в сие время не только множество разных книг, но, занимаясь нередко философическими мыслями, сочинил некоторые небольшие нравоучительные пьесы. Из сих в особливости памятны мне мысли мои "о времени и о душевном сне", в котором погружены бывают все люди, и некоторые другие, помещенные в книге, содержащей в себе первые опыты моих нравоучительных сочинений. И сии сочинения могут служить свидетельством тогдашнего расположения и занятия моих мыслей.
Словом, ученые мои упражнения произвели то, что я вместо скуки начинал и тогда уже чувствовать всю приятность свободной и ни от кого не зависимой, непринужденной и спокойной деревенской жизни, и не скучал нимало ни временем, ни одиночеством своим.
Единого мне только недоставало, а именно человека, с которым бы я мог говорить о книгах и о ученых делах, и которому бы я мог сообщать самые чувствования души моей и от него тем же самым пользоваться. Из всех моих немногих тогдашних соседей не находил я ни одного, который бы был к тому сколько-нибудь способен и с которым бы мог я с сей стороны делить свое время. Господин Ладыженский был хотя и добрый, любезный и такой мне сосед, с которым я не редко и с удовольствием видался, но будучи вовсе неученым, не мог он быть мне таким собеседником, какого мне недоставало и какого желала иметь вся внутренность души моей.
Наконец, удовольствовано было некоторым образом и в том мое вожделение. В один день, и когда я всего меньше о том думал и помышлял, въезжает ко мне один гость на двор. Мы смотрим и не узнаем, кто б такой был это?... Но как обрадовался и удивился я, увидев вошедшего к себе самого того господина Писарева, с которым познакомился я еще в Кёнигсберге, - с которым съехался и ехал несколько времени вместе во время езды своей в Петербург и с которым не одну, а многие минуты препроводили мы в таких разговорах, какие были для меня во всякое время наиприятнейшими из всех, и составляли истинную пищу душевную!
- "Ах, батюшка ты мой, Иван Тимофеевич!-- воскликнул я его узнав.-- Откуда это ты взялся? И как это тебя Бог ко мне принес?.."
- Откуда и взялся, а вот видишь здесь у тебя, мой друг,-- отвечал он мне, меня обнимая и целуя.-- То-то, держись друга, продолжал он мне говорить: не успел узнать и услышать только, что ты приехал в отставку и теперь живешь в своем доме, как на другой же день к тебе и поскакал, мой друг.
- "О, как ты меня обрадовал и одолжил тем,-- говорил я ему. - Но скажи, пожалуй, где же ты живешь. И далече ли отсюда?"
- Очень не далеко,-- отвечал он мне,-- всего только верст за тридцать. Я сегодня же, позавтракав дома, к тебе поехал. И вот, видишь, как приехал еще рано.
- "О, как я этому рад!-- подхватил я, его сажая.-- И поэтому мы можем с тобою часто видеться; и ты наградишь мне собою то, чего недостает мне только в нынешней моей деревенской жизни. Пожалуюсь тебе, любезный друг, что хоть много соседей, но истинно не с кем и одного словца разумного промолвить. Но теперь, с тобою, мой друг, можем мы опять по прежнему говорить и провождать часы в удовольствии особливом".
- Те же вести и у нас,-- сказал он:-- меня самого наиболее то же протурило сюда. И мне столь усердно восхотелось возобновить наше прежнее дружество с тобою, что я покоя не имел покуда тебя не увидел.
Я благодарил вновь за то моего любезного гостя и старался угостить его сколько мог лучше. Он пробыл у меня двое суток, и в сие время чего и чего не было у нас с ним говорено, и о чем и о чем не разсуждаемо? Господин Писарев не был хотя порядочно ничему учен, не знал хотя никаких языков, кроме своего природного, но, будучи охотник до чтения книг, начитан был всему и всему так много, что можно было с ним говорить, как с ученым, обо всем и обо всем, и между прочим о самых важнейших материях, относящихся до религии и нравоучения. Сии материи были для его еще и наиприятнейшими. А как они таковыми же были и мне, то и препровождали мы многие часы сряду, разговаривая о том с равным с обеих сторон удовольствием душевным.
Вот обстоятельство, которое наиболее меня к сему человеку привязывало. Но и кроме сего был он мне и с другой стороны полезен: будучи гораздо меня старей и живучи более моего в большом свете и всю жизнь свою обращаясь между людьми, был он во всем, относящимся до светской жизни, несравненно меня сведущее. Самый тогдашний деревенский образ жизни всех дворян был ему короче и совершенно известен; а как мне всего того недоставало, то и мог он мне в сем случае быть наилучшим советником и наставником; и я не преминул воспользоваться сими его знаниями, взамен тому, как пользовался он моими философическими. Словом, мы взаимно помогали знаниями своими друг другу; но с тою только разностию, что он, будучи меня старее, во всем опытнее и хитрее, умел скоро вперить в меня к себе отменное и такое уважение, что я впал власно, как в некое повиновение ему и допустил его взять над собою верх и власно, как некое господствование.
Всходствие чего, как между прочими разговорами, не однажды доходила у нас речь и до того, как мне лучше расположить свою жизнь в деревне, то не преминул он мне давать в том свои советы и наставления. И хотя также говорил, как и все прочие, что одному мне прожить никак будет не можно, а надобно мне будет не отменно жениться; однако, не советовал мне ни как сим важным делом спешить, но наперед гораздо осмотреться; да и ко всем невестам, которые мне от кого-нибудь предлагаемы будут, не вдруг и не слишком скоро привязываться, а стараться как можно более выигрывать время, для узнания свойств и характера каждой, дабы тем надежнее мог быть выбор и не так легко можно было ошибиться в оном.
Я слушал все сии советы с таким вниманием, какого они были достойны, и не преминул рассказать ему о всех невестах, которые мне кой-кем были уже сказываемы; а он мне рассказал о тех, какие ему были известны. Но при разговаривании о каждой, качал он только головою; давая чрез то знать, что не почитает ее приличною дня меня и такою невестою, на которой бы можно было мне посвататься. В рассуждении каждой находил он что-нибудь, чем ее мог, либо опорочивать, либо сделать мне ее неприятною и не завистною.
"Ты у нас",-- говорил он мне, "женишок теперь с именем, и такой, что как скоро узнают тебя короче все и о всех твоих качествах разнесется молва повсюду, то найдутся многие из девушек, которые не отрекутся за тебя выттить, и которых матери и отцы с радостию за тебя отдадут. Но для тебя-то не всякая годится, И потому-то нет нужды и спешить. О достатке я не говорю, продолжал он: - достаток - последнее дело, и с ним многих невест найтить можно; а нужно, чтоб был человек и чтоб тебе весь свой век не с скотиною жить, а чтоб и другая-то половина имела сколько-нибудь таких же склонностей и дарований, какие имеешь ты. Как, например, была бы охотница до наук, или любила б, по крайней мере, читать книги и чтоб было тебе с кем промолвить слово".
Я одобрял все, им говоренное и положил следовать в сем пункте его совету, и просил помогать мне в том дружескими своими советами, - что он и обещал мне свято.
Препроводив двое суток у меня с отменным для обоих нас удовольствием, поехал он, наконец, домой, но взяв наперед клятвенное почти обещание с меня, чтоб приехать к нему, как скоро только мне возможно будет, - что я не только обещал ему охотно, но и деиствительно сдержал свое слово, и чрез несколько дней к нему поехал.
Я нашел его живущего в доме отца своего, который был старичок простенькой и ничего почти не значущий. Оба они были мне очень рады и старались угостить меня всеми образами. Третий жил с ними меньшой его брат, нынешний владелец сего имения; женщины же никакой у них тогда не было. Сам старик был давно уже вдов, а оба его сыновья еще холосты; дочери же, которую он одну только и имел, не было тогда дома. Находилась она у какой-то родственницы, в Смоленске, и приятель мой неведомо как тужил о том, что находилась она в отсутствии. И как о сей девушке не один, а много раз доводил он речь и стороною неведомо как расхваливал ее характер и охоту ее к читанию книг, а особливо важных и нравоучительных, то хотя он и не предлагал никогда ее мне в невесты, и как тогда, так и после, ни однажды и не заикался о том; однако, непомерные расхваливания его показались мне с самого начала как-то подозрительными. И я не однажды сам себе говорил: "уже не прочит ли он за меня сестры своей и не скрывается ли у него в уме какой замысл." А всходствие того, решился я и в рассуждении сестры его брат такие же предосторожности, какие советовал он мне принимать против других, и не допускать никак и его запутать меня в такие сети и тенета, из каких не можно б было мне после выдраться.
Ночевав у него две ночи и препроводив также все сие время в приятных с ним разговорах, возвратился я домой, и занявшись опять прежними своими упражнениями, стал поджидать к себе меньшую свою сестру из Кашина. Поспешение приехать домой и разные другие обстоятельства не допустили меня заехать к ней, едучи из Пскова в деревню. Однако, из Москвы не преминул я ее о себе уведомить, и звал ее усильным образом, чтоб она приехала ко мне для свидания. А как не было на письмо мое никакого ответа, то и ласкался я надеждою увидеть скоро ее в родительском доме; однако, счет сей делан был без хозяина, как то означится ниже.
Кроме сего не помню я ничего особливого, что б случилось со мной в течение всей осени, кроме того, что женил я младшего из бывших со мной в службе слуг и тогдашнего своего камердинера и лакея, Аврама. И как в доме не случилось тогда ни одной девки, которая б могла б быть ему невестою, то в удовольствие старика приказчика, отца его, купил я девку ему в одном соседственном дворянском доме и, по тогдашней дешевизне, только за десять рублей. А как был в доме у меня и другой жених, брат старшего моего слуги, Якова, то восхотелось сделать мне и ему удовольствие и женить таким же образом его брата на купленной в постороннем доме девке.
Впрочем, по наступлении настоящей зимы начал я мало-помалу собираться ко вторичной своей езде в Москву. Причины, побуждающие меня к сей езде, были разные. Во-первых, хотелось мне пожить сколько-нибудь подолее в Москве и спознакомиться короче с прежними моими знакомцами и родными, которых в первую мою поездку я видел только вскользь и сдружиться с ними не имел и времени. Во-вторых, нужно было мне и пообмундироваться и запастись таким платьем, какого у меня недоставало.
Далее думал я и том, не случится ли мне где-нибудь найти себе и невесту, с мыслями моими согласную: ибо, признаться надобно, что женитьба часто уже и самому мне приходила на мысль и возбуждала желание. Стечение в Москву со всех сторон в сию зиму дворянства, по случаю пребывания императрицы в оной, подавало к тому некоторую надежду; а к тому ж хотелось восприять участие и в разных увеселениях, о которых молва носилась, что в ту зиму в Москве будут. Наконец, и что всего важнее, хотелось мне из Москвы съездить и в Кашин, чтоб повидаться там с сестрою своею, которая уведомляла меня чрез письмо, что самой ей быть ко мне никак было не можно, и звала меня к себе для свидания.
Но как к путешествию таковому потребны были деньги, а у меня от прежних оставалось уже очень мало, то не мог я в путешествие сие прежде отправиться, как дождавшись возвращения отправленного в Москву обоза с хлебом. Сей обоз был первый, который отправил я при себе на продажу. И хотя я всячески старался сделать его многочисленным, но денег привезли ко мне за него весьма-весьма умеренное количество: но чему и дивиться не можно, если рассудить о тогдашних низких ценах хлебу и другим нашим деревенским продуктам. Рожь не выкупалась тогда выше рубля четверть; а которая была хуже, за ту не более 90 и 80 копеек давали. Ячменя четверть продавалась только по 90, а овса по 80 копеек; самое пшено и пшеница покупалась только по 160, а крупу и горох по 150 копеек четверть; самое масло покупалось только по 180 копеек пуд. Не ужасная ли разница с нынешними ценами, и что тогда и на превеликом обозе получить было можно?.. Но зато и сахар продавался тогда не дороже 10 рублей пуд, а в сравнении с ним и все другие вещи также. Вот какая разница произошла в течение каких-нибудь 30 или 40 лет! Но и то правда, что мы тогда не имели еще бумажных денег и не розданы еще были толь многие миллионы оных взайму дворянству.
Снабдив себя деньгами и собравшись в путь, отправился я в оный на другой день Рождества Христова. Но выезд в сей раз был мне очень неудачен. Не успел я проехать Серпухов, как занемог рвотою и жестоким поносом так сильно, что испужавшись, чтоб не слечь в дороге, велел я тотчас оборачивать назад оглобли и везти меня обратно в деревню; но, по счастию, болезнь моя была самая кратковременная, не продлилась более одних суток и не имела никаких дальнейших последствий: ибо, как произошла она единственно от того, что я, разговевшись на Рождество, неосторожно наелся свиного желудка и тем свой желудок испортил; но не успела рвота и понос желудок мой очистить, как вся болезнь и прошла благополучно сама собою, и я в скором времени так оправился, что мог смело отважиться опять в путь свой и приехал в Москву благополучно.
Но как с сего времени наступил не только новый 1763-й год, но некоторым образом и новый период моей жизни, то и начну я описывать оный в письме будущем; а теперешнее тем кончу, сказав вам, что я есмь и прочая.
МОСКОВСКАЯ ПЕРВАЯ ЖИЗНЬ
ПИСЬМО 105-е
Любезный приятель! Начиная теперь описывать вам новый и особый период жизни и происшествия, случившиеся со мной в течение 1763-го года, скажу вам, что период сей потому почитаю я некоторым образом особливым, что в оный спознакомился я сколько-нибудь с нашею приватною дворянскою светскою жизнию. Ибо до сего времени была вся жизнь моя более военная, находился я наиболее вне отечества своего, занимался мыслями своими более о книгах и ученых делах, а о светской жизни и обращении в оной имел всего меньше попечения; и потому относительно до оной был я почти совершенный еще невежда, и мне не только недоставало потребных к тому сведений и навыка, но было во мне много еще дикого, грубого и неболваненного, {Неотесанного; оболванить - обтесать, придать желаемый вид.} - так, что я в светском обращении, а особливо в нашем дворянском приватном роде жизни, был еще очень несовершенным и представлял собою фигуру, со многими недостатками сопряженную. И с сего только времени начал я с сей стороны сколько-нибудь и мало-помалу выправляться. Ибо, что касается до первых четырех месяцев, прожитых в деревне, то и сие время, препровожденное мною наиболее в уединении, не могло еще к тому много способствовать и преподало мне только случай узнать и приметить собственные мои в том и с сей стороны недостатки.
Сим выправление своим обязан я сей первой моей московской жизни или паче тем четырем домам, с которыми наиболее я тогда ознакомился и в которых наиболее провождал свое время. Все они были мне родные и для меня очень благоприятные и дружественные. Но дабы преподать вам лучшее о том понятие, то расскажу об них подробнее.
Первейшим и более всех соучастие в том имевшим домом, был дом преждеупоминаемого г. Павлова, шурина моего дяди. Как из всех родственников не имел я никого ближе сего родного брата покойного родителя моего и от него был искренно любим, то и хотелось ему, чтоб я, приехав в сей раз в Москву не на короткое время, а с тем, чтобы в оной несколько недель пожить, видался с ним как можно чаще; и для удобнейшего произведения сего в действо, стал квартирою поближе к их дому. Сперва хотелось было ему, чтоб я стал у них в самом том доме, где он тогда жил, на что и шурин его был согласен; но как дом сей был несколько тесноват и не нашлось в нем для меня особых покойцев, а к тому ж и самому мне не хотелось быть всякий час связанным и я лучше хотел жить где-нибудь на свободе, то, при помощи их, и приискана была мне шагов за сто от их дома изрядная квартирка в каменном доме одного из попов, принадлежащих к церкви Климента папы Римского, где я, но приезде своем, и расположился.
Не успел я еще в оной разобраться и сколько-нибудь обострожиться, как и был уже от г. Павлова приглашен к нему к обеду. Весь дом сей, сделавшийся мне, уже при первом моем приезде в Москву, знакомым, обрадован был тогда моим приездом, и все хозяева оного принимали меня тогда, как бы близкого своего родного и оказывали мне наивозможнейшие ласки. Происходило сие отчасти от того, что они искренно любили моего дядю, а по нем и мне, как ближнему его родственнику, хотели оказать свое благоприятство. А наиболее и сам я подал им к тому повод: ибо я имел счастие как-то им и в прежнюю уже мою бытность у них в особливости понравиться. А в сей раз, не успел я у них несколько раз побывать, как и стали они принимать меня, как бы действительно своего ближнего родного и обходились со мною без всяких чинов, но дружелюбно, откровенно и так, что я всем обращением их со мною крайне был доволен.
Благоприятство их ко мне было так велико, что они усильным образом просили меня почитать их за своих ближних родных и не только приезжать и приходить к ним всякий день, когда ни случится мне быть дома - обедать и ужинать; но делить с ними и все прочее время, когда только я иметь буду к тому досуг и находиться дома.
Предложение такое было мне, как холостому, одинокому, заезжему и никого еще в Москве почти незнающему человеку, весьма-весьма непротивно. И я охотно на то согласился, и тем паче, что дом сей был не из самых чиновных, и не такой, где б наблюдаем был во всем этикет и где б долженствовало быть во всегдашней принужденности. Ибо, что касается до самого старика хозяина, то был хотя человек богатой, но самой простой, скупой и дряхлый и никуда почти со двора не выезжавший, и относительно до меня очень ласковый, и меня, за тихое и скромное поведение, очень полюбивший.
Но, напротив того, жена его была боярыня умная, расторопная, нарочито бойкая, знающая светское обращение и старающаяся жить так, как живут другие, с наблюдением, однако, во всем доброго хозяйства и благоустройства в доме. И как я имел счастие поведением и всеми поступками своими и ей понравиться и полюбиться, то обходилась и она со мною не только ласково и дружелюбно, но так, как бы действительно родная. И я выправлением всех своих несовершенств и недостатков весьма много обязан ее советам и обращению со мною. Что касается до моего дяди и тетки, то от них научиться и перенять мне было нечего; они сами были люди совсем не светские, а благодушные и простые, и я пользовался только их в себе ласкою и приязнию.
Итак, сей-то дом был первым, в котором, бывая всякий почти день и провождая действительно все праздное время, спознакомился я сколько-нибудь с обращением светским. Ибо, как хозяева жили не совсем уединенно, а был к ним и довольный приезд всякого рода людей, то и имел я тут случай насмотреться, наслышаться и навыкнуть многому, к чему несколько поспешествовали и оба сыновья г. Павлова, бывшие уже взрослыми и воспитаны так, как требовала тогда светская жизнь и обращение. И как я всегда за правило себе поставлял прикраиваться во всех возможных случаях не только к старикам и степенным людям, но и к молодым и даже самым детям, то полюбили и они оба меня также, и обходились со мною искренно и дружелюбно. Словом, я был всем семейством г. Павлова и даже всеми приезжавшими к нему его родными и знакомыми очень доволен, и многие дни и часы с удовольствием особым препроводил в их доме.
Другой дом, имевший также в поправлении моем великое соучастие, был того дяди моего, г. Арсеньева, о котором упоминал я вам уже прежде и которому я так много обязан был в моем малолетстве. Я езжал к нему так часто, как только мне можно было; и как дядя, так и тетка принимали меня всякий раз с обыкновенным их ко мне дружелюбием, ласкою и благоприятством. Как оба они жили тогда в большом свете и к ним также был довольный приезд, и редко случалось, чтоб я у них не находил кого посторонних, и во всем наблюдалось тут уже более чинов и этикета, то имел я случай насмотреться многому такому, чего не видал в доме г. Павлова, и занять {Позаимствовать.} также для себя кое-что, к поправлению недостатков моих служащего и был с сей стороны и сим домом обязан многим.
Третий дом, в который я также в сию бытность мою в Москве часто езжал, был прежде уже отчасти упоминаемого родственника моего, господина Бакеева, по имени Василья Никитича. Он был внучатной брат, покойной моей матери и знаком и дружен очень с покойными моими родителями, и всегда благорасположен к нашему дому. Но мне, как-то до того времени, знаком он был только по одному слуху и по деланным кой-когда нам одолжениям; лично же его узнать никогда мне до сего времени еще неудавалось. А в сей раз, я за первый долг себе почел к нему съездить и, спознакомившись, поблагодарить его за все деланные им прежние к дому нашему одолжения.
И как доволен я был, что сие сделал! Я нашел в нем такого родственника, какого только могла желать душа моя. Был он человек самый добрый, благоприятный, степенный, обхождения самого простого, милого, откровенного, нецеремониального и так меня обласкал, что я с первого нашего свидания искренно и столь много его полюбил, что с особливым удовольствием обещал исполнить то, чего ему и всему семейству его очень хотелось, а именно, чтоб я видался с ними и приезжал к ним как можно чаще.
Сему дому обязан я был также чрезвычайно много, относительно до усовершенствования моего поведения. Люди они были хотя не богатые, но жили порядочно и в светском обращении были столь знающи, что весьма много занял я с сей стороны и в их доме.
Но никто не имел в том столько соучастия, как его дочери. Он имел их двух, и обе они были девушки уже взрослые, обе умницы, прекрасные собою и столь ласкового, приятного обращения и таких хороших и благонравных характеров, что они очаровали меня своим поведением; и, обходясь со мною как с родственником своим без всех чинов и принуждения, ласками и благоприятством своим так меня к себе привязали, что дом их сделался мне наиприятнейшим из всех, и таким, в который я охотнее, нежели во все другие ездил, и несмотря на всю отдаленность их жилища от моей квартиры, бывал у них очень часто.
Но к сему много побуждали меня и всегдашние просьбы и приглашения стариков, их родителей. Оба они в короткое время так меня полюбили, что обходились со мною как с самым ближним родным своим. В особливости же доволен я был ласкою старушки тетки, жены его. Она была не природная россиянка, а иностранка из каких-то азиатских пределов, но будучи в самом малолетстве воспитана при дворе еще императора Петра Великого, сделалась россиянкою, имела тихий, добродушный, ласковый и самый добрый характер, полюбила меня чрезвычайно и обходилась со мною не инако, как с родным сыном.
Сих было у них два. Старший из них назывался Тихоном; был уже секретарем сенатским и женат, и жил от них особо и своим домом; а другой, Алексей, жил при них, и малый был добрый. Из дочерей же их звали, одну Татьяною, а другую Палагеею. И была между ими та разница, что хотя и обе они были и умны и хороши собою, но большая была блондинка и несколько простодушнее, а меньшая брюнетка и во всем превосходнее сестры своей, и была не только лицом очень хороша, и рост имела прекрасный и пропорциональный, и фигуру представляла собою во всем прелестную, - но и жива, умна, приятна, ласкова и одарена всеми качествами,
делающими девицу совершенною.
Впрочем, как они были очень въезжи в дом к одной княгине Долгоруковой и были ею крайне любимы, и чрез самое то наиболее и навыкли светскому обращению, то чрез их познакомился и я с сим домом, - которой был четвертый, имевший в поправлении моем великое соучастие и сделавшийся также чрез короткое время мне весьма приятным. Княгиня сия была им, так как и мне, но деревням соседка, а мне еще и сродни. Мать ее, которую родители мои называли своею теткою и имели к ней особое почтение, жила в том же сельце Калитине, где жил и помянутый дядя мой г. Бакеев, и в котором жили и все предки мои с матерней стороны; да и сама покойная мать моя родилась и воспитана была в оном, у деда своего Гаврилы Прокофьевича Бакеева.
Почтенная и важная старушка сия, которую я сам еще запомню, видав ее в малолетстве, называлась Авдотьею Игнатьевною Пущиною, и было у ней всего только двое детей, сын и одна дочь. С сими детьми ее натура поступила не с одинакою благосклонностию, но сколько благоприятна была ее дочери, произведя ее превеликою красавицею и сделав чрез самое то ее потом счастливою, столько, напротив того, немилосерда была к ее сыну, произведя его дурным и неуклюжим. К вящему несчастию, случилось еще ему самому себя особливым и нечаянным образом и застрелить.
Некогда, будучи уже в совершенном возрасте и находясь в службе, приехал он в отпуск повидаться с помянутою матерью своею, и находясь у ней в Калитине увидел однажды из окна сидящих на дворе ворон. Вдруг, приди ему охота застрелить оных. Он схватывает ружье, о котором знал, что было оно заряжено дробью, выбегает на крыльцо, прицеливается, спускает курок, но ружье обсекается. Он досадует, хочет поправить кремень - не находит на полке пороху, удивляется и заключает, что он в мнении своем обманулся, и что ружье было, либо не заряжено, либо кем выстрелено. Чтоб удостовериться в том, схватывает он за дуло, подносит его ко рту и, всунув в рот, в него дует. Но в самый сей несчастный момент ружье разряжается, выстреливает ему в рот и он падает мертв на том же месте с расковерканною головою.
Легко можно заключить, каков тяжел был сей удар несчастной старухе, его матери, любившей его чрезвычайно и имевшей в нем одного по себе наследника! Ибо, что касается до помянутой ее дочери, то была она уже замужем. Некто из фамилии господ Дохторовых, человек хотя пожилой, но очень богатый, пленясь красотою ее, на ней женился и она имела от него уже сына. И как старуха, почитая ее уже пристроенною к месту удачно, то и имела всю надежду на помянутого сына. Она не могла никак перенесть несчастной его кончины, и не в продолжительном времени и сама последовала за ним в гроб, и помянутая дочь сделалась всему имению ее наследницею.
Но и сия недолго после ее жила с своим мужем: смерть похитила его у ней.
И как она осталась после его еще очень молодою и была еще во всем блеске красоты своей, то, как для красоты, так и великого достатка и женился на ней один из наших князей Долгоруковых, по имени Иван Алексеевич. И с ним-то жила она тогда в Москве, в пышном и огромном каменном своем доме и воспитывала при себе помянутого сына своего, бывшего тогда уже мальчиком лет пятнадцати, и столь же прекрасного, какова была сама она и француз учитель обучал его наукам.
В сей-то дом были помянутые родственницы мои въезжи. И как княгиня была и им сродни, как и мне, и любила их чрезвычайно, то не только бывали они у ней очень часто, но иногда и живали по нескольку недель у ней. И поелику дом сей принадлежал к домам довольно уже знатным и обращение в оном было всегда многолюдное и большого света, то от самого того и научились они всему светскому обхождению так, что по незнанию можно б было их почесть воспитанными в домах знатных.
Не успели они со мною познакомиться, как непреминули они пересказать обо мне и помянутой своей знакомке и родственнице и насказали ей столь много обо мне хорошего, что княгине нетерпеливо захотелось и самой спознакомиться со мною. Она помнила еще мою мать и всю ту дружбу и приязнь, какою пользовалась она от ее матери; а видая и самого меня еще ребенком, не только не отрекалась тогда от родства со мною, но и хотела усердно меня видеть.
Мне тотчас было сие пересказано. И как она поручила помянутым родственницам моим звать и привесть меня к себе, то и должен я был на другой же день к ней ехать с ними и их родными. Княгиня приняла меня с такою ласкою и благоприятством, какого я мог только ожидать от самой ближней родственницы. И как имела она характер самый добрый и изящный, и была не только умна, но и весьма тихого и хорошего нрава и поведения самого честного и порядочного; а при том, в обхождении с людьми была негорделива, а очень ласкова и дружелюбна,-- то всем тем она так меня очаровала, что я с первого свидания возымел к ней и ее мужу искреннюю любовь и почтение, и весьма охотно согласился выполнять ее желание и приезжать к ним чаще, и был столь счастлив, что в короткое время и они меня так полюбили, что не хотели почти со мною расстаться.
Сим-то четырем домам обязан я всем исправлении нравственного своего, или паче житейского характера, и в сии-то четыре дома езжал я наиболее в сию бытность мою в Москве. И как мне иных дел в Москве было мало, кроме исправления некоторых покупок, кои я в первые дни тотчас же и исправил, на квартире же своей сидеть одному было уже слишком скучно; то и употреблял я все почти свое время на сии разъезды; и проходил редкий день, чтоб я в котором-нибудь из сих домов не был, и
либо обедал, либо ужинал. И как везде я был принимаем хорошо, везде мне были рады, везде меня ласкали и мне благоприятствовали, то могу сказать, что все время тогдашнего пребывания моего в Москве протекло для меня так весело, что я и не видал, как миновало уже несколько недель с моего приезда.
Нельзя изобразить, сколь многому насмотрелся я, бывая во всех упомянутых мною домах, и какое множество получил новых для себя понятий! Всегдашнее обращение с людьми есть лучший для нас наставник и учитель. И как-то уже всем нам свойственно то, что от всякого рода сожития и обращения с людьми всегда что-нибудь и само собою и без всякого умышленного перенимания прилипает, то кольми паче {Кольми паче, коли - тем более, особенно.} прилипало тогда ко мне все то, что я видел и слышал в домах сих хорошего, когда о том я и сам еще старался и не упускал замечать в мыслях своих всякую всячину.
Впрочем, не помню я, чтоб в сию бытность мою в Москве произошло со мною что-нибудь особливое, кроме немногого нижеследующего.
Первое было то, что и тут, везде, где ни бывал я у моих родственников и знакомцев, твердили мне все то же, что говорено мне было уже в деревне от моих соседей и знакомцев, а именно, что мне надобно жениться и помышлять уже и о сыскании себе невесты. Напоминания таковые слышал я везде и везде и слышал многажды. И хотя я нимало того не отвергал, но паче и сам охотно со мнением их соглашался, и нередко всем им говаривал:
- За чем дело стало? Жениться, так жениться; а сыщите только невесту.
Но как просьбы о том никогда почти не были прямо серьезные, а наиболее смехом, и никому еще не хотелось входить в сватовство, а все наболее отзывались тем, чтоб я сам наперед приискал себе по мыслям своим невесту, то и не доходило еще никогда до настоящего сватовства. Один только дядя мой, Матвей Петрович, и любезный мой сосед, Александр Иванович Ладыженской, который также в сие время был в Москве, и с коим мне случилось увидеться, поступили несколько далее.
Первый, по любви своей ко мне, настоял всех больше на то, чтоб я искал себе невесты и женился скорее. Не проходило почти ни одного дня, в который бы не возобновлял он вновь со мною о том разговора и чтоб не спрашивал меня: не случилось ли мне где-нибудь заприметить девушки такой, которая бы мне годилась в невесты? Но как я всегда сказывал ему, что - нет, как то и действительно было, то всякий раз и сожалел он вновь, что не было тогда в Москве одной девушки, бывшей у него на примете, и такой, которая, по мнению его, могла б годиться мне в невесты, а именно госпожи Палициной,-- и самой той, которая была после за г. Хрущовым, Федором Яовлевичем.
О сей девушке упоминал он мне еще в самую первую мою в Москве бытность и, приписывая ей многие похвалы, не сомневался почти в том, что ее за меня отдадут, как скоро я посватаюсь. А и в сей раз не проходило почти дня, в который бы он ее не напоминал и мне не расхваливал. Но я не знаю, что-то особое и непостижимое меня так от невесты сей удаляло, что я с самого начала не хотел нимало прилепляться к ней своими мыслями; а после, всякий раз, даже и слышать не хотел о ее имени, хотя я ее никогда не видал, и какова она, о том ни малейшего понятия не имел. Может быть, происходило от того, что невеста сия казалась мне слишком против меня недостаточна: ибо дядя мой с самого начала от меня того не таил, что за нею не более пятидесяти душ; а сие количество, по свойственному желанию всем женихам - жениться на богатых невестах, казалось мне уж слишком мало.
Я хотя и не искал себе слишком богатой невесты, каковую б получить за себя и не надеялся, но на слишком бедной жениться мне также не хотелось; а особливо потому, что и собственный мой достаток был не слишком велик, а весьма-весьма незнаменит. Почему и твердил я всегда, что хорошо бы, когда мой был обед, а женин ужин. Всходствие чего и не спешил прилепляться слишком скоро к небогатым невестам, но ожидал от времени - не случится ли богатее и лучше. А потому из сего предложения дяди моего ничего и не вышло; и сколько он мне об ней, как тогда, так и после того не твердил, но я не только свататься, но и видеть ее, - и тем паче не соглашался, что не почитал дядю своего способным судить о качествах невесты, а особливо, когда и самому ему она не была коротко знакома.
Что ж касается до помянутого соседа моего, господина Ладыженского, то сему, также по любви своей ко мне, вздумалось мне предложить: не хочу ли я видеть одних знакомых ему и тогда в Москве находившихся девушек и не понравится ли мне какая-нибудь из них, в котором случае мог бы он охотно взять на себя комиссию и за меня посватать.
- А ежели не придет ни одна по мыслям, - говорил он - то так тому и быть: мы и не начнем никакого дела.
- Очень хорошо, - сказал я, - посмотреть не диковинка, но только без всякого наперед сватания. Но как же это можно? И кто они таковы? И как богаты? Это мне также наперед знать надобно.
- Это и дело, - отвечал он. - И все это я тебе, сосед мой дорогой, и
расскажу. Видеть можем мы их в собственном их доме; сядем-таки в санки с тобою вместе и поедем прямо к ним в дом. Мне они знакомы и несколько сродни: отец их доводится мне дядя, а они сестры. Однако не подумай, чтоб я тут мог иметь какое пристрастие; этого ты от меня не опасайся, и для меня все равно: полюбится ли тебе из них какая, или нет. А чтобы лучше можно было тебе их рассмотреть, то поедем так, чтоб нам можно было их застать врасплох и нимало не предуведомляя о нашем приезде. Я скажу, что я вместе с тобою ездил в город, и как давно с ним не видался, то вздумал к ним заехать и уговорил тебя сделать мне компанию.
- Очень хорошо, - сказал я, - и это всего лучше. Удастся - квас, а не удастся - кислые щи!
- Ну, ладно! - подхватил он. - А на другой твой вопрос - кто они таковы, скажу тебе, что они Кушелевы. Что ж касается до того, сколь они богаты, о том не могу сказать тебе в точности; и сколько отец приданого даст - не знаю. А то только скажу, что и сам он не слишком богат, и многого дать ему за ними не можно. К тому ж, есть у него еще и сын. Однако об этом в точности узнать можно после; а наперед посмотреть только: ежели и не полюбится ни одна, то и начинать нечего.
- Хорошо, - сказал я, - изволь, поедем.
Мы, не отлагая сего дела вдаль, и произвели оное в действо, и в дом господина Кушелева ездили. И один вид уже сего дома не обещал мне ничего хорошего. Был он самый старинный, низенький и обветшалый. Нас провели через закоптевшую от древности залу, в гостиную, которая была еще того темнее и имела приборы наипростейшие в свете. Тут кашли мы самого хозяина, лежащего в расслаблении в одном углу, подле дверей самых. Он был рад нашему приезду и посадил нас подле себя.
Между тем, покуда мы с ним говорили и он меня кой о чем расспрашивал, искал я с любопытством девиц, дочерей его, и за темнотою комнаты и самых почти сумерок, насилу усмотрел их, сидящих всех рядышком в черном платье, подле противоположной стены и в нарочитом от нас отдалении.
Я напрягал сколько мог зрение мое для точнейшего их рассматривания; но не находил ни в одной того, чего искал. Все они казались мне девушками изрядными; но ни одна не была по моим мыслям и таковою, чтоб могла сколько-нибудь привлечь на себя особенное внимание. В самой лучшенькой из них не только не находил я ничего для себя прелестного, но было в ней что-то такое особливое, что меня от нее власно как отторгало. А как сверх того, в доме сем наблюдались такие чины и во всем приметна была превеликая и такая принужденность, что я не слыхал ни единого слова, выговоренного девушками сими, то все сии обстоятельствы, а вкупе и небогатое состояние самого дома, так мне не полюбилось, что я захотел уже из оного скорее вырваться. И потому, мигнув товарищу своему, побудил его поспешить окончанием нашего визита и своим отъездом.
Не успели мы выехать за вороты, как спросил меня мой товарищ о том, каковы показались мне девушки?
- Что, братец, - сказал я, - девушки изрядные; но что-то ни одна из них не пришла мне как-то по мыслям. Но в образе и самой лучшенькой из них, которую ты называл Анною Ивановною, находил я что-то особливое, и такое, что вселяло в меня некоторое от нее и непреоборимое отвращение. И по всему видимому вряд ли ей быть когда-нибудь моей невестою: и судьба видно ее не мне, а кому-нибудь другому назначила.
- Это я отчасти и сам в тебе заприметил, - сказал мне мой товарищ. - А как в то время, когда ты выходил вон, я успел с дядею словца два и о тебе и о приданом перемолвить, то узнал, что хотя ты ему полюбился очень-очень и он охотно бы хотел иметь тебя своим зятем; но приданое-то за ними так мало, что я ажно ужаснулся и тужил уже о том, что и привозил тебя сюда. А теперь, благо и тебе они не понравились, так и Бог с ними, и мы дело сие и оставим.
Сим образом кончилось тогда сие происшествие и начальное мое, так сказать, полусватанье и неудачное свидание с невестами. Я выложил их тотчас из головы, и тем паче, что не находил в них и сотой доли тех приятностей и совершенств, какие видел я почти ежедневно в родственницах моих Бакеевых, а особливо в меньшой, и каковые хотелось мне охотно найтить в своей невесте.
Дело сие так тогда и осталось; но после, как случилось нам с помянутою Анною Ивановною, бывшею потом замужем за г. Сухотиным, жить несколько лет вместе в одном городе и ежедневно почти видеться и быть очень знакомыми, то увидел тогда я, что сама судьба и невидимое попечение обо мне божеского Промысла похотело
спасти меня от сей женщины. Была она весьма странного и такого характера, что муж мукою с нею мучился и наконец, едва было не лишился от ней самой жизни.
Будучи подвержена слишком той слабости, что любила втайне испивать, дошла она однажды даже до того, что отравила было мужа своего ядом, и он с нуждою отлечился от действия оного. Все они ныне уж покойники; и как муж ее был мне добрым приятелем и любил меня чистосердечно, то не могу и поныне вспомнить его без сожаления и не пожелать праху его мира и спокойствия.
Другое происшествие, случившееся тогда со мною, было хотя самое бездельное, но странностию и редкостию своею особливого примечания достойное. Состояло оно ни в чем ином, как в виденномъ только мною одном сновидении; но сновидении таком, которого я во всю мою жизнь не мог позабыть, и которое по смерть не забуду. Словом, оно было такое, что я со всею своею философиею, и при всех своих обширных психологических сведениях о силах и действиях души нашей, не мог никак добраться до того, как могло оно произойтить и сделаться в душе моей. Было оно следующее:
Некогда, и как теперь помню в ночь под воскресенье, приснилось мне, будто я в санях своих, в каких я тогда езжал, еду по Москве и, переехав Каменной мост в самом том месте, где с улицы сей поворачивают на Пречистенку, встречаюсь вдруг с другими санями, везомыми двумя серыми добрыми лошадьми и покрытыми зеленою медвежьею полстью, и в санях сих вижу сидящего старинного своего однополчанина и друга, Алексея Дмитриевича Вельяминова, а на запятках за ним стоящего слугу его, Илюшку,-- который тогда, как мы с ним живали и едали вместе, обоим нам служил и был нашим общим камердинером и официантом. И что будто я, обрадовавшись увидев сего моего друга, которого я уже несколько лет и с самого того времени не видал, как с ним в Кёнигсберге расстался и он пошел с волком в поход,-- вдруг его останавливаю, с ним здоровкаюсь, расспрашиваю у него, где он ныне находится? и что будто он мне сказывает, что он находится уже давно в отставке и живет ныне в Чернской своей деревне. А таким же образом и я ему рассказывал о себе.
Мечта сия так глубоко впечатлелась в мою память, что, проснувшись поутру, не позабыл я ни одной черты оной, и подивился еще тому,-- как это вздумалось в душе моей проснуться мыслям о Вельяминове, о котором я года три и не помышлял ни однажды? Но посмеявшись тому и сочтя все сие сновидение пустым и ничего не значущим, так это все и оставил.
Но вообразите себе, не чудо ли сущее вышло из сей мнимой безделицы и не самое ли странное и удивительное было дело, когда власно как нарочно случилось так, что мне в самый тот же еще день надобно было за Москву-реку к дяде моему, г. Арсеньеву, обедать и переезжать Москву-реку по Каменному мосту,-- следовательно действительно ехать по самому тому месту, которое видел я за несколько до того часов в сновидении,-- и подумайте, сколь удивление мое было чрезвычайно, когда я, доехав до помянутого поворота на Пречистенку, в самом том месте, действительно встретился с санями, запряженными парою добрых серых лошадей, покрытыми зеленою медвежьею полстью, и увидел в них едущего друга моего Алексея Дмитриевича и позади его слугу его Илюшку, стоящего на запятках?!. Видение сие так меня поразило, что я обомлел почти от удивления, и боясь, чтоб г. Вельяминов от меня не уехал, закричал во все горло: "стой! стой! стой!", и бросился сам из саней обнимать сего милого и любезного своего друга. Он не менее моего обрадовался, меня увидев, но не менее моего и удивился, когда я спешил рассказать ему всю чудесность своего сновидения и то, что я, за несколько часов, его и с Илюшкою его, и точно на самом этом месте видел, с ним говорил, и что он мне рассказывал, что находится ныне в отставке и живет в своей Чернской деревне.