А. Болотов. Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные им самим для своих потомков. Том 2(17)

      - Помилуйте! говорил я ей: когда этот злодей не имеет никакого соболезнования и ни стыда ни совести, так хоть вы уже умилосердитесь над умирающим и не мучьте его без всякой пользы этим проклятым омегом, и дайте ему по крайней мере умереть спокойно.

      - "Да что ж нам с этим лекарством делать? спросила она: ведь заплачены за него деньги".

      - На голову ему, сукину сыну, вылить, сказал я: - этому немчуре бессовестному, или насильно бы заставил его самого выпить, когда он такой нечестивец!... Не прогневайтесь сударыня, продолжал я говорить, что я вашего любимого врача так ругаю: он истинно достоин того.

      Тогда рассказал я ей то, что он мне о дяде сказывал. А предсказание его действительно и сбылось, и дядя мой в тот же еще день, и не дожив до вечера, скончался.

      Сим образом лишился я и сего последнего моего ближнего родственника и пролил искреннюю, горячую слезу о его потере. Каков он ни был, но я любил его чистосердечно и почитал как должно почитать родного дядю. Он был хотя младший брат отцу моему и имел почти природную чахотку, от которой и умер, но прожил гораздо долее отца моего и достиг до глубокой почти старости.

      Сей долговременной жизни причиною может быть была всегдашняя его воздержность. Во весь свой век не пивал он горячих и крепких напитков, и не был ни однажды во всю жизнь свою пьяным, а и в прочем вел он себя очень умеренно и воздержно. Что касается до дарованиев его, то по тогдашнему веку был он довольно учен и умен и имел о многих вещах сведения. В особливости же сведущ он был в законоискусстве, что и произвёло в нем уже несколько непомерную охоту к приказным делам и хлопотам. В сих находил он в последние дни своей жизни даже удовольствие, и живучи по зимам в Москве, не скучал почти ежеднёвно таскаться по коллегиям и по другим судебным местам. А такую же непомерную склонность имел он и к бережливости. Совсем тем оставил после себя детям не великое богатство, и наличное число денег не простиралось даже и до тысячи рублей.

      Как скоро испустил он свое последнее дыхание, то я в тот же час принял на себя попечение как о погребении его, так и об оставшем его сыне и бывших с ним в Москве пожитках.

      Сии последние собрал я все и запечатал, а к перевезению тела его к себе в деревню сделал все нужные распоряжения. А как кончина его воспоследовала мая 14го дня, и в такое время, когда дни были уже теплые, то приуготовлением гроба и всего прочего спегаили мы денно и нощно и с такою ревностию, что чрез сутки могли мы вынесть тело в церковь, и, там отпев, закупорить и засмолить гроб и отправить его для погребения в деревню. И как для тогдашнего тепла нужно было поспешить и ездою самою, то отправился и сам я для препровождения оного; а по привезении, нимало не медля, с обыкновенною церемониею и погреб его под церковью и рядом с покойною моею матерью, что приходилось под самым амвоном.

      Все мои родные и все ближние соседи присутствовали при сем печальном обряде и вместе со мною проводили гроб его на место, где приготовлена и кирпичем выкладена была для его могила. И тамо покоится и но ныне прах его в близком соседстве с прахом моей матери и прочих наших предков.

      По окончании сего обряда первым своим делом почел я уведомить старшего его сына о сем печальном происшествии, и до приезда его вступить в управление его деревнями; ибо младший его брат был еще очень молод и к тому еще неспособен. Сего взял я до того времени к себе и сожалел крайне, что он уже урос от того, чтоб можно было его чему-нибудь поучить, и стараниями своими сколько-нибудь наградить сделанное в воспитании его великое упущение. Однако ж что было только можно, то все я учинил и был ему сколько-нибудь полезен.

      Пересказав вам о сем происшествии, расскажу теперь вкратце и о том, как проведено мною и прочее время сего года. И как не помню я, чтоб во все оное произошли со мною какие-нибудь важные и особливого примечания достойные происшествия, то и скажу вообще, что прожил я все лето, осень и первую половину зимы сего года в мире, тишине и вожделенном благоденствии. И как по сделанной с самого младенчества моего привычке к трудолюбию и беспрерывной деятельности, не оставлял я того же и в сие лето и осень; то и были все дни и часы мои заняты разными и беспрерывными упражнениями, и так что я за ними и не видал, как протек или паче пролетел весь сей период времени.

      Сии упражнения были почти такие же, как и в минувшее лето. То занимался я сельскою экономиею и садоводством, которое становилось мне час от часу милее и любезнее; то упражнялся в рисовании и малевании картин разных и украшал ими стены своего дома; то сотовариществовал столяру своему в производстве им разных работ и моих затеев в действо; то занимался своими книгами и литературою, и либо читал, либо переводил, либо сочинял, либо переписывал что-нибудь. Когда же все сие сколько-нибудь утомляло; то для отдохновения ухаживал в сады или в рощи или в ближние и окружающие селение мое места, дабы там на свободе и удалясь от всех дел и забот, свободнее можно было мне веселиться красотами и приятностями натуры, которая никогда мне не наскучивала, но всегда и со всяким днем предлагала мне новые услуги.

      Но сколько ни занимался я всеми сими упражнениями, однако не забывал и того, чтоб продолжать дружбу и знакомство свое как с старыми, так и с новыми своими знакомцами и родными. Мы езжали как к ним, так нередко и они нас посещали и пребывали у нас иногда суток по двое и по трое. И как при всех таких случаях были всегдашние поводы к гулянью по садам, то сие поощряло меня отчасу более к приведению садов своих в лучшее совершенство. И как таких знакомых умножалось час от часу больше, для которых стоило что-нибудь затевать и предпринимать труды новые; то и не знал я почти в том усталости, но находил еще для себя наилучшее удовольствие в оных.

      К числу сих новых знакомцев, с коими спознался я в течение сего лета, принадлежали в особливости три дома. Два из них были княжеские, а третий хотя дворянский, но лучше сих обоих княжеских. Из сих один был князя Горчакова и столько мне близкий, что если б хотеть, то можно б было хоть всякий день с живущими в нем видеться.

      С сим князем, которого звали Павлом Ивановичем и который владел того сельцом Котовым, имел я уже и до того некоторое, однако не гораздо близкое, знакомство, и причиною тому было невеликое сходство наших характеров между собою. Но в сей год как-то сделалось у нас с ним знакомство короче и между обоими нашими домами восстановилось дружество и более потому, что оба мы с ним были люди не старые, и оба женаты недавно, и оба на молодых женах. Он был немногим чем меня постарее, да и женился года за два прежде меня. И как оба они с женою были люди среднего разбора и во всем не слишком дальноваты и княжеский титул только на себе носили, а всего меньше были его достойны; то и можно нам было с ними знакомиться, и как в пословице говорится, водить хлеб-соль между собою.

      Что касается до другого княжеского дома, то был оный уже несколько сего подалее, и верст за десять от моего жилища, а именно в селе Татарском. Им владел тогда князь Федор Федорович Волконской, человек также весьма добрый, бесхитростный, но прямодушный и такой, с которым можно б было с удовольствием обходиться, если б по особливому несчастию не подвержен он был тому гнусному и постыдному пороку или слабости, которая столь многих умных людей делает иногда хуже скотов самых и презрительными пред лицем всего света.

      Он был также еще не стар и нам почти ровесник, и женат также недавно. Мы познакомились с ним по князе Горчакове, с которым он был знаком и к нему езжал часто. Тут мы увиделись с ним в первый раз, и сего было довольно. Оба они с женою нас полюбили, и тотчас сведена была между нами дружба, и условленось видаться колико можно чаще.

      Совсем тем, как ни довольны были мы дружеством и приязнию и ласками обеих сих княжеских фамилий, а особливо ласками обеих молодых княгинь, резвящихся и игравших всегда с моею женою, которая обеих их была моложе; однако частые свидания с ними стали скоро мне уже несколько и скучноваты становиться, и тем паче, что мне не всегда с удовольствием можно было подлаживать людям опьянившимся и забывавшим иногда самих себя, но я иногда и не рад бывал, наехавши князя Волконского в таком состоянии и не знавал как от него и отделаться.

      И как оба они были люди праздные, немеющие никаких занятий, но скучающие всегда временем и желавшие провождать его в беспрерывных съездах, свиданиях и компаниях и восхотевшие даже того, чтоб нам видеться ежедневно и в том друг с другом чередоваться - и один день провождать у князя Волконского, другой у князя Горчакова, а третий у меня,-- мне ж сего ни достаток мой, ни склонности, ни прочие обстоятельства никак не дозволяли; то и отклонил я от себя такое предложение и оставил их одних переезжаться друг с другом и время свое провождать в сотовариществе с рюмками и бутылками и гаркающими людьми. А сам довольствовался свиданиями с ними изредка, а прочее время хотел лучше делить с своими книгами и другими и такими соседями, которых характеры подходили к моему сколько-нибудь ближе, или по крайней мере не так много контрастировали, как их, с моим характером.

      К числу сих, и преимущественно пред всеми прочими, принадлежал новый мой знакомец и сделавшийся потом хорошим моим приятелем и наилучшим моим соседом, Иван Григорьевич Полонский. Он жил верст с 14 от нас в сторону к Оке реке, в деревне Зыбнике и был человек хотя достаточный, по очень добрый. Дом его и образ жизни почитался тогда наилучшим и знаменитейшим во всем нашем околотке, к тому ж и чин имел он хороший и довольно знаменитый. Служив многие годы в гвардии, отставлен он был из ней полковником, и приехал в сие место жить не задолго только до сего времени с своею женою, которую одну только он и имел, ибо детей у него не было, а был в живых только еще отец, но который жил не с ним, а особливым домом.

      О сем соседе своем я наслышан был уже давно и давно мне с ним, так как и ему со мною, познакомиться хотелось, но до сего времени не было к тому случая. А в сей год спознакомились и увиделись мы с ним в первый раз в доме соседа моего, Александра Ивановича Ладыженскаго, и первая минута нашего свидания сделала нас между собой приятелями. С самой оной он полюбил меня, а я его, и мы столкнулись так хорошо, что были потом неразрывными между собою друзьями по самый конец его жизни.

      Я нашел в нем человека, не только большой свет знающего и в оном почти всю жизнь свою жившего, и многими знаниями одаренного, но что всего для меня приятнее было, и охотника до книг и до чтения, и при всем том очень дружелюбного, ласкового, добросердечного, в обхождении приятного и довольно веселого человека.

      Книг имел он у себя нарочитое собрание, а что всего удивительнее, то великое множество из них, писанных его рукою. Будучи смолоду великим писакою, любил он как-то в особливости упражняться вписаний не скучивал списывать целые превеликие книги,-- и я нашел у него собрание наилучших в тогдашнее время романов, списанных сим образом его рукою и переплетенных порядочно. А всего приятнее для меня было то, что можно было не только говорить и рассуждать с ним обо всем и обо всем с удовольствием, но было что у него и перенимать.

      Препроводив всю жизнь свою в Петербурге и насмотревшись всего, жил он и в деревне порядочно; имел в доме приборы, какие были тогда в употреблении, лучшие; стол был у него хороший и весь образ жизни не столько деревенский, как городской, однако умеренный и порядочный. Самая жена его, женщина такая ж толстая, каков был и сам он, была однако боярыня хотя светская и модная и несколько напыщенная спесью и величавостью, но умная и к нам очень ласковая и благоприятная. И оба они полюбили как меня, так и тещу и жену мою так, что мы сделались скоро ими очень довольными и дом сей почитали наилучшим из всех прочих.

      Начало сему знакомству учинил я, как младший, и, спознакомившись с ним в доме г. Ладыженского, решился к нему вскоре после того с женою и тещею моею съездить. Не могу и поныне позабыть тех минут, в которые въезжали мы к нему впервые на двор, и с какими чувствиями приближалась к крыльцу их жена моя, для которой, по молодости ее, было очень дико входить впервые в незнакомый и во всем пред нашим увышенный и преимущественный дом. Но как г. Полонский и жена его нас всех и при сем первом уже случае так обласкали, что мы сделались очарованными ими; то полюбила скоро их и сама жена моя и езжала к ним в дом охотно.

      Мы пробыли тогда у них до самого вечера, и г. Полонский не только старался угостить нас как можно лучше, но водил меня показывать мне и новозаведенный сад свои. И как я увидел, что сад сей заведен был у него превеликий и регулярный и что он также, как и я, к садам был охотник; то сие меня еще более к нему привязало. Одного только мне всегда было жаль, что он, будучи очень дебёл, по тягости своей не мог так много везде ходить, как я, и не мог мне в сем случае делать сотоварищества. Однако сей недостаток заменял он довольно ласкою и дружеством своим ко мне и приятностию разговоров, а не менее и самою услужливостию нам при всех случаях, к чему побуждало его и самого наиболее то, что и он находил во мне лучшего для себя и такого соседа, с которым можно было ему и поговорить, и без скуки, а с удовольствием провождать свое время.

      Не успели мы у него впервые побывать, как не замедлил и он отплатить нам за наш визит своими собственным. Мы старались угостить его также, сколько могли лучше, и оказываемое им всему виденному и найденному у меня в доме и в саду одобрение, привязало меня к нему еще больше, и с того времени начали мы переезжаться и видаться довольно часто. И как настал день моих имянин, то был он у меня первейшим и лучшим гостем, чего он был и достоин, и не только у меня обедал, но и ночевал за позднотою времени. Что ж касается до нас, то мы ночевывали у него всякий раз, как к нему ни приезжали; а особливо в осеннее и зимнее время, и они никогда нас от себя не отпускали поздно, и были тем в особливости довольны, что мы с ними приездами не считались, но бывали у них гораздо чаще нежели они у нас, чего мы за тягостию их уже и не взыскивали.

      Теперь кстати к сему упомяну я вам и о прежнем своем приятеле и друге, Иване Тимофеевиче Писареве, которого я, сколько мне помнится, около сего времени лишился. С сим человеком, с которым прежде сего был я так дружен, я с самого того времени, как он поступил со мной не слишком чистосердечно, почти уже не видался, или виделся только однажды в Москве, да и то только вскользь, потому что находился он тогда уже в жалком состоянии. Ибо вскоре после тогдашнего нашего свидания, при котором он против меня несколько погрешил, имел он несчастие помешаться несколько в уме своем.

      Богу известно от чего произошла с ним сия жалкая перемена. Некоторые говорили, что произошло сие будто от излишнего его читания книг священных и духовных; другие утверждали, что причиною тому был какой-то скитавшийся монах, с которым он имел несчастие спознакомиться и сдружиться и который сбил его с пути истинного и подал к тому повод, что он сбился и помешался несколько в уме, а особливо в заключениях и мыслях о вещах, касающихся до таинств и догматов веры, которое помешательство простиралось до того, что я, имев случаи однажды видеть его в Москве и говорить с ним с час времени, ужаснулся даже, услышав от него совсем вздорные и ни с чем несообразные мысли. А такою ж галиматьею наполнил он и одно последнее письмо свое. писанное ко мне после того времени и хранившееся у
      меня долго. А сие и удалило меня от него еще более, так что я уже не имел ни малейшей охоты возобновлять с ним прежнего знакомства; но скоро потом услышал, что он и самую жизнь свою пресек несчастным образом, переезжая где-то реку на плоту, обернув голову свою в халат, бросился в воду и сам себя утопил.

      Такой-то несчастный конец получил сей прежний мой приятель, и как он в лучшее его время искренно меня любил, да и я к нему привержен был нелицемерным дружеством; то и поныне еще с некоторым сожалением вспоминаю о сем несчастном человеке.

      Упомянув о новых своих знакомствах, возвращусь теперь паки к своим прочим упражнениям, и скажу, что при всех сих разъездах по гостям, не упускал я пещись и о своем домоводстве. В оном с каждым днем становился я более сведущим. С одной стороны иностранные экономические сочинения, читаемые мною прилежно, а с другой ежедневная во всем практика и опытность доставляли мне множайшие отчасу во всех частях сведения. И как я и все экономические дела производил не слепо и не совсем по старинному шлендриану, но соединял с любопытными опытами, примечаниями и записками, то доставляли и они мне много приятных удовольствий.

      Но никоторая часть меня так много не веселила, как относящаяся до садоводства. О садами своими я в течении сего лета имел много занятия и дела, и в летнее время почти не выходил из оных. Одно из наиглавнейших дел с ними было то, что я и всю достальную часть ближнего к дому сада превратил в регулярную, и разбив всю оную по плану разными косыми и прямыми дорожками в множество косяков и куртинок, некоторые из них засадил в осень сего года разными деревьями и кустарниками, а чего не успел в осень сего года, то оставил до предбудущаго. Новый же мой плодоносной сад приносил уже мне час от часу более удовольствия. В сей год было в нем уже более плодов и все шпалеры получили уже свой вид и были в хорошем состоянии.

      Чтож касается до литературных моих упражнений, то и оными не оставлял я заниматься временно и посвящал им все праздные мои минуты, а особливо в осеннее и зимнее время и длинные вечера. В сии в особливости занимались мы чтением новых книг, которыми нас в множестве одолжил новый наш знакомец, Иван Григорьевич Полонский. И сколько приятных минут ни доставляли они и мне и моей теще, с которою мы сидя вместе читывали и не редко в том по несколько часов препровождали; совсем тем не в одном чтении и с сей стороны я упражнялся, но временно испытывал и в сей год силы и способности свои в сочинениях родов
      разных.

      Иногда сочинял и писывал я что-нибудь экономическое, в другое время что-нибудь сатирическое, а иногда углублялся в философические и нравоучительные сочинения. К первым принадлежали некоторые мелочные примечания и записки, послужившие мне потом материалами к другим и важнейшим сочинениям; ко вторым некоторые из тех писем, кои собраны, переписаны и переплетены у меня в особой книжке; и из числа сих было в особливости большое мое письмо о моде, сочиненное мною, как теперь помню, в жениной деревне Коростине, а к последним принадлежала Детская моя философия.

      О сей книге я уже имел случай упомянуть, что я начал ее сочинять, будучи еще холостым; но как я тогда не окончил и самой еще первой части оной - она же отменно полюбилась всем моим родным и знакомым, которым я ее показывал и из ней кое-что прочитывал:-- то сие побудило меня приняться за продолжение оной, к чему я и отрывал несколько времени в течении сего года.

      В сих-то многоразличных упражнениях препроводнл я и сей 1765-й год, и имел и в течении оного много счастливых минут и удовольствий. К числу сих последних принадлежало в особливости то, что я узнал, что с месяца августа жена моя сделалась беременною первым ребенком, и что Всемогущему угодно было благословить её и плодородием. Не могу изобразить, какие особые чувствования имел я при первом узнании сей перемены, с женою моею произшедшей, и тогда когда она мне о том впервые сказала. Была она мне и до того уже довольно мила, а с сего времени сделалась милее и дороже,-- и мысль, что я скоро буду отцем, растрогивала всю душу мою и наполняла ее некоторым особым ощущанием приятным.

      Вот все, что мог я упомнить и сказать о происшествиях, случившихся со мною в течении 1765го года. Но с сего времени впредь, может быть, история моя будет несколько основательнее и подробнее, потому что с началом будущего тысяча семьсот шестьдесят шестого года начал я нести всем происшествиям, случившимся со мною, ежедневные записки, и продолжал оные до самого почти нынешнего времени. Следовательно из них, как из достовернейших источников, могу я почерпать уже более и рассказывать обо всем не по одной памяти, как прежде, но с лучшим обо всем основанием и достоверностию.

      Между тем с окончанием сего года окончу я и сие письмо, и вкупе одиннадцатое собрание оных, и скажу вам, что я есмь ваш и прочее.

      Любезный приятель! Приступая теперь к описанию происшествий, бывших со мною в течение 1766-го года, скажу вам вообще, что сей год ознаменован был в жизни моей многими и довольно важными происшествиями. Имел я в оной много удовольствий, но посещен был и некоторыми неудовольствиями, огорчениями и печалями, из которых иные были весьма для меня чувствительны. Не отлучался я хотя от дома ни в какие дальние и долговременные отлучки, однако нельзя же сказать, что и сидел все дома и чтоб не было и отлучек и довольно иногда отдаленных. Сих так было много, что я, вздумав пересчитать при конце года из любопытства все те дни, в которые меня не было дома, удивился, насчитав их почти целую сотню, следовательно целую почти треть года.

      Произошло сие от того, что ни в который почти год мы так много по гостям не разъезжали, как в сей, и все оные дни провели мы в помянутых разъездах. А нельзя сказать, чтоб и у нас никого не бывало; но при помянутом счислении с таким же удивлением насчитал я почти столько же дней и таких, в которые к нам приезжали гости, и мы дома провели их с чужими и посторонними людьми.

      Но как количество обоих их ни велико, однако не подумайте, чтоб столь многие разъезды по гостям и приезды к нам гостей отвлекли меня от домашней экономии и прочих дел. Ах нет, любезный приятель! Но год сей, напротив того, можно почесть деятельнейшим в моей жизни, и я не помню, чтоб когда-нибудь предпринимал я так много разных дел и занимался столь много разными упражнениями, как в течение сего года. Вы удивились бы истинно, если б рассказать вам, что и что, и какие разные опыты предпринимал я в рассуждении хлебопашества и других частей домоводства и сколько навели мне хлопот и забот и одни огородние и цветочные произрастания!

      Так случилось, что все знакомцы, друзья и соседи мои, власно, как наперерыв друг перед другом, старались доставлять мне все, что кто только имел из семян и произрастений таких, каких у меня еще не находилось. А иные выписывая оные и, покупая дорогою ценою, не хотели даже сами у себя их садить и сеять, а присылали ко мне, будучи уверены, что у меня они лучше не пропадут, нежели у самих их. Такое предубеждение имели они о моем любопытстве и отменной обо всем старательности. И как количество их всех было превелико, все же они мне как новому и молодому эконому были совсем еще незнакомы и со всеми надлежало познакомливаться, узнавать их натуру и свойство, и как лучше их садить, сеять и размножать, то судите сами, сколько одни сии должны были меня занимать!.. Но зато доставили они мне несметное множество и удовольствий и приятных минут в жизни. Когда же присовокупить к тому и то, что никак не отставал я и от литературы, как любимейшего своего упражнения, но посвящал ей многие праздные часы и минуты, а сверх того имел я много и совсем особых дел и занятий, то усмотрите сами, что я не всуе назвал его деятельнейшим.

      Однако я пойду по порядку и, возвратись к нити прежнего повествования, буду рассказывать вам, что за чем происходило.

      Не успел сей год начаться, как небольшое, но очень нужное дельцо принудило меня съездить на короткое время в Москву и побывать уже восьмой раз в сем столичном нашем городе. Не нарочно случилось мне узнать, что один старичок, из живущих у нас в соседстве небогатых дворян, продавал небольшую свою земляную дачку в Чернском уезде и в самом том месте, где я имел маленькую деревушку; и как была она очень малоземельна, то хотя и не было у меня наличных денег, но, напротив того, я сам нуждался ими, ибо и все доходы мои в тогдашние времена были еще очень-очень невелики, но мне не хотелось никак упустить сей земельки; но я, отыскав сего доброго старичка, уговорил его продать мне ее не за дорогую цену и с обожданием еще некоторого количества денег, и для сей-то земли и покупки ездил я тогда с старичком сим, которого звали Василием Матвеевичем Молчановым, в Москву, ибо крепости писать нигде, кроме сего столичного города, было не можно.

      Но кто б мог думать тогда, что сия малозначущая и кратковременная езда моя в Москву назначена была благодетельствующею мне моею судьбою для произведения мне, хотя еще отдаленной, но превеликой пользы, и пользы такой, которая бы имела на всю мою предбудущую жизнь и все мои обстоятельствы наивеличайшее влияние. И мог ли я тогда думать и воображать, что возвращусь из поездки сей, по-видимому, хотя с одной только безделкою, но безделка сия послужит потом поводом и побуждением мне к такому предприятию, которое отдаленным образом положило первое основание не только всего поправления состояния и достатка моего, но и бесчисленным счастливым и благополучным дням в жизни моей, и не только доставила мне весьма выгодное место, но и сделала имя мое всему государству с доброй и такой стороны известным, что я имел потом лестное и приятное удовольствие видеть, что весьма многие и именитые люди желали и искали случая меня видеть и узнать лично; заочно же и по одному имени меня весьма многие знали и почитали. - Ах, любезный приятель! Сколь мало знаем и в состоянии мы усматривать сокровенные пути и следы, которыми ведет нас провидение для доставления нам чего-нибудь важного и им нам предназначаемого, и сколь неприметны иногда нам те средствы, которые оно к тому употребляет!!!

      Пример мой может служить сему ясным доказательством. Помянутая безделка, или паче средство, употребленное промыслом Господним к положению основания к великим переменам и происшествиям в моей жизни, состояло не в чем ином, как в одной небольшой книжке, доставленной мне нечаянным образом в руки.

      Благодетельной судьбе моей угодно было, чтоб однажды, идучи по площади, пред рядами в Москве находящейся, повстречался я не нарочно с одним человеком, носящим ее для продажи и получившим оную, может быть, от такого человека, которому она была совсем не по вкусу и не надобна, и чтоб по любопытству своему и охоте к книгам я на нее взглянул, вмиг полюбил, почел для себя очень нужною и в ту же минуту сторговал и купил себе оную.

      Теперь не сумневаюсь, что вы очень любопытны узнать, какого бы рода была сия книга, которую я и поныне еще храню у себя, как некаким важным монументом. - Она была экономическая и составляла первую часть Трудов нашего экономического общества и только что изданная тогда в свет и вышедшая в Петербурге из печати {См. примечание 6 после текста.}.

      Я и поныне не могу еще довольно надивиться тому, как могла она так скоро прислана быть в Москву и попасться в продажу носящему и дойтить до рук моих. Не прежде как в самом сем году была она напечатана, а года сего не окончился еще и первый месяц, как я купил ее, и мы не только об ней, но и о учреждении самого экономического общества не имели еще ни малейшего слуха, знания и понятия.

      Но как бы то ни было, но книжка сия и одним своим титулом ввергнула меня в превеликое любопытство. Многим другим неизвестно было, что такое экономическое общество, и могла книжка сия показаться тарабарскою грамотою, а мне, начитавшемуся уже довольно иностранных экономических сочинений, было дело сие известное. И как о экономических обществах в иных землях и о всех их установлениях имел я уже довольное понятие, то, увидев из книжки сей, что и у нас такое ж учредилось, да еще и именитое и взятое самою императрицею в особое покровительство, вспрыгался я почти от радости и с превеликою жадностью и вниманием начал читать все в ней напечатанное: и удовольствие мое усугубилось еще больше, когда увидел я, что и у нас по примеру иностранных, приглашались к сообщению обществу экономических своих замечаний все живущие в деревнях дворяне, равно как и другие всякого звания люди, и что для проложения им к тому удобнейшего пути приложены было при конце сей книжки и 65 вопросов такого существа и о таких материях, о которых не мудрено и не трудно было всякому ответствовать, буде только кто сколько-нибудь о деревенской жизни и сельской экономии имел понятие, и сколько-нибудь умел писать и владеть пером.

      Самое сие и побуждало меня более прилепляться к сему предложению в особливости. Я помышлял уже и едучи дорогою домой о том, не можно ли мне на сие требуемое соответствие отважиться; а как возвратился в дом, то не выходило сие у меня почти из ума, и тем паче, что я чувствовал сам себя довольно в силах к соответствованию на все оные вопросы.

      Со всем тем прежде не отважился я никак пуститься на такое, у нас совсем еще необыкновенное дело, не повидавшись, не переговорив и не посоветовав о том наперед с другом и соседом моим Иваном Григорьевичем Полонским. И как сей почтенный и меня искренно любивший сосед не только того не отсоветовал, но паче еще более меня к тому побуждал, давая совет, чтоб нимало и не мешкать, дабы другие в том меня не предупредили; то и приступил я тотчас к сему делу и расположился не только ответствовать на все заданные от общества вопросы, но приобщить к нашим земледельческим орудиям и рисунки.

      Теперь признаюсь, что сколь знания мои, относящиеся до сельского домоводства, ни были довольно еще обширны, но во многих пунктах был я все еще не совершенно сведущ, так что для объяснений оных принужден был брать прибежище к старику своему Фомичу, приказчику и, призвав его к себе, о многом расспрашивать и пересказываемое им брать себе в замечание.

      Усачу сему было сие крайне приятно, и я и поныне не могу еще забыть, как он, стоючи в комнате моей у притолоки и спрятав обе руки свои в рукава овчинного своего тулупа так, как в муфту, с некаким особым и внутреннее удовольствие изъявляющим видом, рассказывал мне, вопрошавшему его, что знал и ведал, и властно как гордился всеми сведениями своими.

      Но как бы то ни было, но я в немногие дни сочинил все мои ответы и сочинил их так хорошо, что приятель мой, которому возил я их показывать, не только не выкинул из них ничего, но, расхвалив, советовал мне скорее переписывать и отсылать, что я и учинил, и делом сим так поспешил, что в начале месяца марта были они от меня в Петербург уже отправлены. По счастию, отъезжал около сего времени меньшой мой двоюродный брат Гавриил Матвеевич записываться на службу; почему и поручил я ему свое сочинение, прося, чтоб пакет сей отдать в Москве на почту.

      Сие было первейшее начало переписки моей с экономическим обществом и первое мое с ним заочное знакомство, которое послужило мне после того в толикую пользу. Я приложил к сочинению моему не только прекрасный и с отменною прилежностью выработанный рисунок, изображающий здешние земледельческие орудия; но приобщил еще и особое письмо с означением места, откуда оно отправлено и расположил все мое сочинение так, что необходимо должно было оно экономическому обществу понравиться и вперить ему обо мне и о способностях и сведениях моих хорошее и выгодное мнение; а сие и воспоследовало действительно, как то вы сами после увидите.

      Первым последствием от сего моего нового дела было то, что сколько до сего я ни прилежал {Увлекался, усердно работал.} к сельской экономии, но с сего времени охота моя увеличилась вдвое. Я властно как предчувствуя, что судьба предназначила меня быть со временем знаменитым экономическим писателем и что мне доведется писать много и обо многом, начал не только входить во все части сельской экономии с наивозможнейшим вникновением и прилежностью, и для удостоверения себя во всем предпринимать многоразличные опыты, но и все узнанное и примеченное записывать для себя в особую книжку, назвав ее "Экономическим магазином" власно так, как бы предвидел, что некогда буду я и в печать издавать журнал под сим именем {См. примечание 6а после текста.}.

      При сих экономических затеях и упражнениях ничто мне так не досаждало, как наша чрезполосчина или то обстоятельство, что жил я в деревне не один, а с другими владельцами, и как полевая земля, так и все другие угодья были у нас в общем владении и не в разделе, а пашенная земля разделена была подесятинно, и владение оною перемешано чрезвычайным образом.

      Сие приносило с собою то досадное следствие, что мне и с собственными своими пашнями ничего особливого предпринять было не можно, а с лугами и лесами и подавно, как с принадлежащими всем вообще, ничего особливого, хотя бы и хотел, сделать было не можно. Словом, я связан был с сей стороны по рукам и по ногам и не только не знал, чем сему злу пособить, но и не предвидел и впредь никаких к тому способов. Ибо хотя я старался всячески преклонять важнейшего совладельца и соседа своего, старика генерала, к разделу, когда не земли, так прочих угодьев, а особливо лесов наших так, как мы и разделили уже один заказ, называемый Шестунихою. Но сей престарелый старый воин всего меньше о том помышлял, и хотя наружно и казался быть на то согласным, но происходило то от сродного ему нечистосердечия и лукавства, и я легко мог усматривать, что у него сего раздела и на уме не было.

      С сим престарелым, оригинальный характер имеющим родственником моим произошло около самого сего времени одно странное, редкое и такое происшествие, которое всех нас своею особливостью удивило, и было власно как некаким предзнаменованием тому, что ему не долго жить осталось и что сей год будет ему в особливости бедственен.

      В одну мартовскую ночь, когда всего меньше такого происшествия ожидать было можно, забрался жадный и голодный волк в его овчарню и похозяйствовал так хорошо над его овцами, что целых три десятка их перерезав, положил на месте, и сам после того успел благополучно скрыться и уйтить из деревни. Нас всех поразило такое необыкновенное происшествие, и удивляло тем паче, что скотской его двор был внутри самого жила и почти под самыми окошками хозяина, и в таком месте, куда бы казалось волку никоим образом отважиться и забраться было не можно.

      В помянутых литературных упражнениях, а более всего в чтении разных, а особливо иностранных экономических книг, прошла вся достальная часть зимы, и у меня замечено было в мыслях столько новых дел для весны и лета, что я с нетерпеливостью дожидался вскрытия первой.

      Наиболее занимался я тогда мыслями о лесах, ибо начитавшись довольно в сочинениях иностранных о том, как с ними обходятся они, как делят на множество частей и рубят не без разбора, как у нас, а срубают ежегодно по части; и как метода сия мне очень полюбилась и казалась быть очень полезною, то хотелось мне неведомо как учинить тоже и с своими лесами и рощами, состоящими в непосредственном моем владении; а всходствие того и разделив их на планах на множество разных частей, ожидал я с нетерпеливостью сошествия снега, чтоб раздел сей на части произвесть и в натуре, а потом чтоб первые части тотчас уже и вырубить; что я действительно и учинил. И как скоро снег сошел, то разделив часть свою в Шестунихе на тридцать частей, первую из них и вырубил; а таким же образом вырубил я части и в рощах своих здешней и калитинской.

      Другое дело, которое я тотчас по вскрытии весны начал, состояло в снабдении ближнего сада своего какою-нибудь рубленою беседкою, и в придании ему чрез то красы особой. Место под нее было у меня давно уже избрано и назначено. Оно было самое лучшее и то, где теперь красуется на горе мой "храм удовольствия", но тогда было оно пусто и далеко не таково просторно, как теперь. А беседка на сем месте срублена была самая та осмиугольная, которая цела еще и поныне, но стоить уже на ином месте и украшает собою всю нижнюю и наилучшую часть моего сада.

      Не могу изобразить, сколь много забот, хлопот, но вкупе и удовольствиев произвела собою мне сия беседка. Я постарался после ее раскрасить и как можно лучше убрать по тогдашнему времени; а кстати уже поправил и плотину сажелки подле сего места находившейся, и сделав ее регулярною, усадил ее внизу в два ряда самыми теми лозами, которые и поныне еще существуют и покрывают тению своею ту прекрасную сиделку, которая под плотиною находится перед фонтаном.

      Но и кроме сих множество других и разных дел дожидалися уже вскрытия весны и сошествия снега; и не успела она вскрыться, как и начались беспрерывные почти надворные дела и упражнения разные. То сады, то поля, то рощи, то пруды, то другия части усадьбы занимали меня ежедневно, и не проходило ни одного дня, в который бы, находясь дома, не занимался я разными упражнениями, а вкупе не веселился красотами натуры. И сколь многие приятные минуты и счастливые часы не препровождены были в течение весны сей, и за все их обязан я наиболее своим садам и книгам.

      Наконец седьмому числу мая назначено было доставить мне новое великое и до сего времени неизвестное удовольствие. Я упоминал вам в прежних моих письмах, что жена моя давно была уже беременна, а сего числа разрешилась она бременем, и я сделался отцом. Не могу вам довольно изобразить, какова была моя радость при рождении сего первенца из всех детей моих; с каким особым чувствием принимал я от всех поздравления и как приятно было мне, когда меня отцом называли.

      Но сказать надобно и то, что удовольствие сие не даром мне досталось. Жена моя мучилась ровно трое суток сим первым ребенком и дошло до того, что мы все находились об ней в совершенном отчаянии и не думали никак ей в живых остаться. 0, сколько вздохов и теплейших молитв не произнесено было мною к небесам! и с каким уничижением и усердием молился я Всемогущему! - но с какою же живейшею благодарностию и поверг я себя и к стопам Его, когда достиг до ушей моих первый крик родившегося сына. Я не вспомнил себя от радости, и удовольствие мое было таково, что оное только чувствовать можно, изобразить же словами неудобно.

      Первого сего сына нашего назвали мы Дмитрием, и рождение его почитали столь важным, что не успел он родиться, как и разослали мы всех своих людей во все стороны извещать о сем, не только всем своим родным, но и ко всем своим знакомым, так как бы о каком важном происшествии. Многие из наших родных и друзей действительно тем интересовались и не преминули тотчас приехал к нам с своими поздравлениями.

      Но никто не брал столько соучастия в сей радости, как тетка жены моей, Матрена Васильевна Арцыбышева и любезный мой сосед и друг Иванъ Григорьевич Полонский. Оба они и давно уже назвались сами и обещались быть восприемниками от купели сего малютки, и 14-го числа мая действительно нас тем одолжили. День сей
      был прямо для нас торжественный и все любившие нас более прочих удостоили нас в оный своим посещением; но за всю мою хлеб-соль и возможнейшее угощение, чуть было меня шутя не уморили.

      - Как это? спросите вы, и каким это образом? - А вот как и по какому случаю. Всем моим друзьям и приятелям было как-то не совсем вероятно, чтоб я действительно ничего не пил и никогда кроме одного случая в Ковнах пьян не бывал, а все как-то думали они, что я притворничаю и взвожу на себя неправду, что будто бы мне пить никак было не можно.

      Находясь в таких мыслях и желая в том удостовериться, сделали они против меня заговор и положили принудить меня неотменно напиться когда-нибудь пьяным. И как сей случай казался им к тому наиудобнейшим, то и сказано мне без всяких шуток от господина Полонского, что он действительно и никак крестить моего сына не пойдет, если я не дам обещание напиться при сем случае пьяным. Сперва почитая сие одною шуткою, отговаривался я смеючись, но как увидел, что в самом деле того и неотменно от меня требуют, то и принужден был я дать сие обещание, а они непреминули постараться, чтоб обещание сие было и выполнено.

      И не успел крестильный пир восприять своего начала, как и сделано было мне помянутое предложение.

      Что было мне тогда делать? Хоть и не хотелось, но принужден был на то пуститься; и наслышавшись, будто бы человеку легче если он напьется пьян каким-нибудь одним напитком, а не разными, просил их хотя сие мне дозволить. И как они на то согласились, то избрав одно белое виноградное вино, и чередовался с ними, пьющими разные другие напитки. Но и оно так скоро меня опьянило, что я чрез несколько минут сделался совершенным дураком и шутом, начал всему смеяться, хохотать и врать околесную, сам не зная что и смешит тем всех гостей у меня бывших. Но сие все было еще сносно и хорошо; я хотя дурачился, хохотал, врал, но ничего не было дурного и оскорбительного, и может быть, и кончилось бы все сие ничем, если б не вздумалось гостям моим принудить меня выпить еще стакан аглицкаго пива.

      Я. отговаривался сколько мог, представляя им, что я не только пить, но не могу терпеть и его запаха; но все мои отговорки н упрашиванья не помогли, но еще пуще поощряли их настоять на то. Итак, принужден я был сделать им и сие удовольствие, но пивцо сие меня уже и доконало. Не успел я его выпить, как и вздурилась но мне вся внутренная, произошла мучительная тоска и наконец такая страшная рвота, какую не производит никакое и рвотное; и как начинала она меня более двадцати раз мучить и довела до самого изнеможения, то не только перетревожились, но натрусились и перепугались и все мои гости и не знали уже сами, что со мною делать!

      И с сего времени полно им меня принуждать делать в питье им компанию. Они увидели в самом деле, что мне пить не годилось, и стали меня всегда уже причислять к классу дам, чем я был и доволен. А случай сей хотя был мне и труден, но как самая рвота мне и помогла, то я скоро после того и поправился.

      0 происшествии сем упомянул я для того, что оно было единственное во всю мою жизнь, и потому в особливости достопамятно. Ибо хотя был я два раза пьян во все течение моей жизни, но умышленно и произвольно только сей один раз, а в первый случилось то нечаянно в польском городке Ковнах, как о том упоминал я в свое время.

      Другою достопамятностию, случившеюся сею весною, можно почесть деланный мною тот славный опыт, который доказал, что овес несравненно лучше и выгоднее сеять гораздо мельче обыкновенного, и что на хорошей земле урожай таковому может превосходить всякое вероятие; ибо у меня от посеянного в саду на грядке мелко и не глубже как на палец, овса действительно родилось от одного зерна 2197 зерен. Количество такое, которое всех нас удивило и подавало повод к заключению, что вперед будут у нас овсы лучше родиться против обыкновенного. Однако опытность и время доказало, что все сие великолепное открытие, но худобе наших полевых земель, не произвело мне ни малейшей пользы; но мы, несмотря на опое, остались при прежней методе, и овсы при прежнем своем ничего незначущем урожае.

      А столь же малую пользу произвели и все прочие деланные мною в сию весну опыты с разными хлебами, и вся польза состояла только в том, что я в сих занятиях с особливым удовольствием проводил свое время.

      Не успел настать июнь месяц, как я обрадован был до чрезвычайности нечаянным и совсем неожиданным получением письма от экономического общества из Петербурга. Как таких повсеместных почт тогда еще не было, какие учреждены у нас ныне, то письмо сие прислано было в каширскую воеводскую канцелярию, а оттуда с нарочным ко мне доставлено. Было оно благодарительное от имени всего общества за присланное от меня сочинение, и в самом существе своем хотя ничего не значило, но для меня в тогдашнее время казалось неведомо как важным.

      Я кичился тем, властно как великим каким приобретением, и поставлял себе то за великую честь, что сам президент того общества и первая тогда знаменитейшая в государстве особа удостоила меня своею перепискою. Президентом сим был тогда у них граф Орлов, самый тот Григорий Григорьевич, который так меня любил в Кенигсберге и который, сделавшись фаворитом государским, играл тогда знаменитейшую роль в России и без всякого сумнения всего меньше обо мне думал и помнил. Но как для общества весьма нужны были корреспонденты, а особливо такие как я, и надобно было повсюду их отыскивать и всячески их поощрять к дальнейшей с собою переписке, то им самим я был очень нужен; почему и не мудрено, что они тогда ко мне написали несколько строк и в оных, изъявив свое удовольствие о присылке моих ответов, изъявили желание свое о том, чтоб и впредь сообщаемо было от меня все мне известное.

      Но как бы то ни было, но я получением письма сего был крайне доволен и по сродному всем любославию {Тщеславию.} не преминул показывать его всем знакомым и незнакомым так, как бы сокровище какое.

      Но не успел я еще от радости сей опомниться, как другое важное и также совсем нечаянно полученное известие и письмо, всю мою радость прервав, погрузило меня, напротив того, в печаль и огорчение превеликое. Пришли нарочные ходаки из Пскова и принесли мне такое известие, которого неожидаемость привела меня даже в изумление и поразила как громовым ударом. Зять мой, господин Неклюдов, уведомлял меня, что всемогущему угодно было прекратить век жены его, а моей старшей сестры Прасковьи Тимофеевны; и 19-е число марта был последний день ее жизни, а 26-го числа того ж месяца предано было и тело ее земле в их приходской церкви.

      Не могу изобразить как жаль мне было сестры сей. Она была мне старшая, и я любил и почитал ее наравне с матерью и был ей в жизнь свою многим обязан, да и она любила меня отменно, и не одна слеза выкатилась у меня из глаз при узнании о ее кончине. Она была еще очень не стара, жила только 41 год и скончалась почти на ногах и в совершенной памяти, и сколько мог я судить, то смерти ее причиною была обструкция, сделавшаяся в правом боку и наконец прорвавшаяся.

      Но как бы то ни было, но я чрез смерть ее лишился тогда и последней своей близкой и кровной родственницы, и остались только в живых дети от обеих сестер. От сей один только сын, а от меньшой сын и три дочери, из которых старшую, Надежду, взяла было к себе покойница сестра, с тем, чтоб ее и выдать замуж с своим приданым, и как она по доброте ее нрава, характера и всего поведения любила ее как дочь родную, то осиротела тогда и сия бедняжка, и для ей удар сей был еще чувствительнее, нежели к для самого меня. Она принуждена была потом возвратиться в дом отца своего, женившегося уже на другой жене, и жить с молодою мачехою и меньшими сестрами.

      Впрочем достопамятен был сей месяц и некоторыми вещами до экономик относящимися. Около самого сего времени завел я у себя прекрасные цветы, пестрые ирисы, ездивши однажды в гости за Серпухов к тамошним родным жены моей, нашел я их в лесах тамошних и перенес их оттуда в цветники свои, чего они, по всей справедливости, были и достойны. Они и поныне еще украшают собою цветники мои и не посрамили бы и самые царские; а время и опыты научили меня как их удобнее и размножать можно.

      Другое и важное экономическое предприятие, произведенное мною около сего времени, было пренесение хлебного гумна моего на то место, где оное ныне находится. До сего времени находилось оно по сю сторону прудов и прямо за воротами; овины были в такой близости от двора, что не один раз при горении оных подвергались мы опасности, чтоб от них не потерять всего дома. Итак, отчасти для избавления себя от сей опасности, а отчасти и для расширения нового и большого сада своего тем местом, где было гумно и хлебник, а улицу тем, где стояли овины и были половни и сараи, перенес я все гумно и хлебник за пруды на полевую землю и назначил место как под гумно, так и для риги и молотильного сарая, которого до сего времени у нас не было. И сие было первое распространение усадьбы моей за пруды и вершину.

      Третье и того еще важнейшее дело состояло в подаче челобитной в межевую канцелярию о продаже мне земли в моей шадской деревне, что ныне лежит в Тамбовской губернии. О сей земле рассказывал уже я вам первейшие подробные обстоятельствы недавно; но как она и покупка оной имеет великое влияние во многие происшествия жизни моей, и мне нередко об ней впереди говорить будет надобно, то и про теперешнюю подачу челобитной расскажу вам обстоятельнее.

      Побудило меня к тому то обстоятельство, что в конце минувшего года издан был тот славный манифест о межеванье {См. примечание 7 после текста.}, который произвел во всем государстве толь великое потрясение и всех владельцев деревенских заставил так много мыслить, хлопотать и заботиться о всех своих земляных дачах и владениях. Повелено было размежевать все земли в государстве, и учреждены были межевые канцелярии и конторы; составлен целый межевой корпус из землемеров и других чиновников, и как всем им поступать и что делать - предписаны формы и подробнейшие наставления в сочиненных для того и обнародованных межевых инструкциях.

      Важность сего нового дела была так велика, что у всех сельских и деревенских жителей объяты были все умы помышлениями и разговорами об оном. И как межевание сие долженствовало тотчас и начаться и около сего времени и действительно уже проводилось в Московской губернии и в уездах к оной принадлежащих, и в ближнем к нам городе Серпухове учреждена была межевая контора, то все начинали уже готовиться к оному и снабжать себя всеми нужными к тому сведениями и вещами.

      Как помянутые межевые инструкции, а особливо канцелярская и конторская, составляли книгу, которую всякий запастись или, по крайней мере, прочесть старался, то легко можете заключить, что не преминул и я не только запастись оною, как скоро она вышла, но и несколько над нею посидеть и поштудировать для узнания всего написанного в ней и для предварительного получения обо всем межевом деле надлежащего понятия. А при сем-то случае увидел я, что не позабыты были никак и наши степные впусте лежащие земли, но их все велено было канцелярии московской распродать как завладевшим оными, так и другим охочим {Желающим.} людям.

      Повеление сие сколько одних обрадовало, столько других опечалило и привело в задумчивость. Цена, назначенная сим землям, была совсем не такая, какой все ожидали, но вместо гривны за десятину, как все полагали и думали, определено и за самую впусте лежащую и никем не владеемую землю брать по рублю за десятину, а с строевым лесом - по три рубля; а за завлаженную не иначе как тройную цену, то есть за пашенную и луговую по три рубля, а с лесом по девяти рублей. Цена, показавшаяся тогда всем чрезвычайною, хотя в самом деле была и она весьма малая и умеренная.

      Но как бы то ни было, но все показавшие, из единой ненасытной жадности в завладении своем многие тысячи десятин, тогда ахнули и не знали, что делать. Доводилось иным платить по нескольку десятков тысяч, и хорошо, если кому было за что, и земли столько у них в завладении было, сколько ими показано. Но многие наклепывали на себя, чего не бывало, и долженствовали теперь платить многие тысячи понапрасну.

      Точно сие случилось тогда с некоторыми из соседей моих в шадской или тамбовской деревне. Что ж касается до меня, то хотя и мне доводилось заплатить немалую и до несколька сот рублей простирающуюся сумму; но как она все еще была для меня сносная, то я радовался, по крайней мере, что поступил не по примеру жадных соседей моих и не навлек сам на себя несносного бремени, а напротив того, стал помышлять о том, как бы скорей воспользоваться сею государскою милостию и получить ту землю себе в покупку.

      Худое состояние всех моих небольших деревнишек, крайняя малоземельность во всех оных и малое количество доходов, получаемых тогда и со всех их, которые в последний год простирались только до 480 рублей, суммы ничего почти не значущей, заставляли меня спешить помянутою покупкою, дабы чрез то, хотя ту степную деревню снабдить довольным количеством земли и сделать ее доходнейшею. А о том же самом помышлял и брат мой Михаил Матвеевич, находившийся в сие время уже дома и в отставке.

      По особливому счастью, находился тогда при первом члене межевой канцелярии генерале Штофельне, один наш родственник, господин Арцыбашев, Афанасий Афанасьевич. И как он был в особливом у него кредите, то и хотелось нам воспользоваться сим в случае и чрез его основать сию покупку. Сие и удалось нам произвесть в действо. Мы списались о том с ним, и он уведомил нас, когда нам можно было подать о продаже нам сей земли челобитную. И сие-то прошение подали мы чрез его в сие время в межевую канцелярию, расположив оную сообразно с прежним нашим объявлением в комиссии о засеках.

      Наконец, четвертую достопамятностию сего времени было то, что я, будучи ободрен благоволением, оказанным мне экономическим обществом, и благосклонным принятием посланного моего к ним сочинения решился приступить к сочинению второго и от самого уже себя, и материю избрал к тому относящуюся до лесов и до рубки оных частями. Побудило меня к тому наиболее то, что я не только о лесах начитался в иностранных книгах и в особливости довольно, но предпринимал уже и некоторые опыты с ними, следовательно, мог составить некоторого рода систематическое и довольно полное сочинение о лесах и основать оное отчасти на теории, а отчасти на практике самой. И сие-то важное и, можно сказать, прямо полезное сочинение начато было мною в конце месяца июня.

      Вот все, что происходило со мной в течение первой половины сего года, и вы согласитесь со мной в том, что период времени сей был довольно знаменит в моей жизни. Теперь следовало бы повествовать о том, что происходило со мною далее; но как письмо мое уже слишком увеличилось и мне давно пора бы его окончить, то дозвольте мне отложить то до письма последующего, а между тем сказать вам, что я есмь, и проч.

      Любезный приятель! Вторая половина 1766-го года началась для меня небольшою отлучкою от дома, узнанием незнакомых мест по ведением нового знакомства со многими до того неизвестными дворянами. Поводом ко всему тому и к езде в Веневский уезд, где никогда еще не случалось мне бывать, была одна свадьба.

      У тетки жены моей, да и у самой ей была одна родственница незамужняя из фамилии Арцыбышевых, по имени Надежда Афанасьевна. За сию девушку, довольно нам всем знакомую и всеми нами любимую, отыскался около сего времени жених из числа небогатых веневских дворян, из фамилии Кислинских, а по имени Андрей Ефремович.

      Как родители помянутой девушки, будучи также людьми небогатыми, весьма любили и почитали тетку жены моей и самую мою тещу, которой отец ее Афанасий Иванович доводился внучетный брат, то просили они всех нас помочь им в сем случае, и не только проводить невесту в помянутый уезд, но и быть на свадьбе сей, с невестиной стороны мне отцем, а тетке Матрене Васильевне матерью посажеными. Долг родства да и самой дружбы воспретил нам отказать им в сей просьбе, но мы паче с охотою готовы были оказать им сию услугу. Итак, мы все и целою компанией и ездили в то село, где жених имел свое жительство.

      Оно лежало в Веневском уезде, и нам для квартирования до свадьбы отведен был особый дом господина Бурцова, а оттуда мы и отпускали невесту к алтарю. Как отец новобрачнаго был хотя небогатый дворянин, но добрый человек и самый старый драгун и добрый воин, то и свадьба сия была хотя непышная, но изрядная. Было гостей и народа довольно, ибо все соседственные дворяне его любили, и мы угощаемы были очень хорошо и так, что мы с удовольствием проводили те дни, которые у них пробыли.

      И я имел удовольствие узнать при сем случае многих веневских дворян и свесть с ними знакомство, как-то с господами: Максимовым, Кислинским, Змеевыми, Крюковыми, Солнцевыми и некоторыми другими. Но как жительство их было от меня не так близко, то и остались они только знакомцами, кроме новобрачного Андрея и брата его Ивана Ефремовича Кислинских, которые, сделавшись нам уже не чужими, продолжали и после с нами знакомство и дружбу.

      Не успели мы с сей свадьбы возвратиться, как попали тотчас на другую. Старик, сосед мой, генерал отдавал падчерицу свою, а мою прежнюю невесту Елизавету Даниловну Миткову, за господина Албычева, молодого и очень хорошего офицера из стоявшего в Кошире полку, по имени Александра Андреяновича.

      Свадьба сия была хотя к нам и ближе, но мы не имели в ней такого соучастия, как в прежней, и более потому, что свадьба сия была не церемониальная, а почти запросто по причине недомогания да и хотения старика-хозяина. Со всем тем имел я при сем случае удовольствие узнать и полюбить новобрачного, который сделался потом мне приятелем, но к сожалению жил недолго, и вместо его был мне уже другом брат его родной, Алексей Андреянович Албычев, как о том упомянется впоследствии.
      В конце сего месяца окончил я свое сочинение о лесах, и не успел сего великого и в праздные часы, остающиеся от других моих упражнений, производимое дело кончить, как обрадован был опять присылкою ко мне из экономическаго общества превеликого пакета.

      Я не знал, чтоб такое это было, но распечатав увидел, что было вновь напечатанная вторая часть Трудов общества, в прекрасном кожаном переплете, при письме от секретаря общества подполковника Андрея Андреевича Нартова, в котором писал он ко мне, что общество, признав сочинение мое о Коширском уезде полезным и достойным напечатания, поместило оное во второй части Трудов своих и оную в знак благодарности ко мне посылает.

      Сие было первое письмо, писанное ко мне от г. Нартова, который после сделался мне так полезным. Оно прислано было опять от генерала-прокурора князя Вяземского к коширскому воеводе, а от сего с нарочным ко мне солдатом. Вот сколько околичностей требовалось тогда для таковых пересылок.

      Теперь не в состоянии я никак описать вам того чувствования удовольствия, с каким рассматривал и читал я в первый еще раз напечатанное свое сочинение. Признаюсь, что для меня весьма приятна была та минута, в которую в первый раз увидел я свое имя напечатанным. Мысль, что сделается оно чрез то всему отечеству известным и некоторым образом останется бессмертным и увековечится, ласкало очень сильно моему самолюбию и вперяло уже некоторое особое о себе мнение. Я кичился тем и побуждался еще более мыслить о своем втором сочинении и о том, как бы его скорее переписать набело и отправить в Петербург. Что ж касается до помянутого первого, то было оно без всякой переправки напечатано, а приобщен был к нему и самый мой рисунок, выгравированный точь-в-точь и очень искусно.

      Сколько доволен был я сим неожидаемым происшествием, столько же обрадованы были тем и обе мои семьянинки, а особливо моя теща. Но я не преминул тотчас свозить книжку сию для показания и прочтения и другу моему, Ивану Григорьевичу Полонскому. И сей в радости и удовольствии моем воспринимал искреннее соучастие, и поздравляя меня с сделанием имени и способностей моих известными, как друг, советовал мне продолжать переписку мою с обществом и делаться ему чрез то отчасу знакомее, говоря, что сие не только сделает мне честь, но и общество экономическое, составленное из столь знаменитых людей, может быть впредь к чему-нибудь мне пригодится. Что впоследствии времени и действительно воспоследовало...

      Наступивший за сим август месяц принес с собою опять одно важное происшествие в нашей фамилии.

      Болезнь старика соседа моего, генерала, так усилилась, что угрожала пресечением его жизни, и как никто в том уже не сомневался, то прислали нам сказать, чтоб мы пришли с ним проститься. Мы тотчас и побежали туда и нашли его действительно в такой уже слабости и изнеможении, что спешили его не только исповедать и причастить, но и особоровать маслом и тем приготовить его совсем к отшествию на тот свет. Он и преселился туда на другой день после сего, то есть 3-го августа, действительно.

      Я не могу сказать, чтоб мне сего престарелого родственника моего слишком жаль было. Он поступками и характером своим не приобрел как-то от меня ни особой любви, ни почтения, а сомневаюсь, чтоб кто-нибудь иной любил его искренно. Странный, удивительный и даже оригинальный его характер приносил уже то с собою, и он был таков, что я сомневаюсь в том, чтобы он имел во всю жизнь свою у себя хотя одного искреннего друга. Однако не могу сказать, чтоб видел я от него что-нибудь и худое и имел причину за то его ненавидеть; а по всему тому и сожалел я о нем так, как сожалеть должно о пресечении жизни такого родственника, который чином своим делал честь нашей фамилии, а сверх того был в оной и старший.

      Как по смерти его не осталось уже никого из рода нашего старее меня, то я, сделавшись чрез то главою и начальником всего нашего маленького рода, взял на себя попечение о его погребении, а особливо потому, что сына его, которого одного он только и имел, не было тогда дома, а находился он в службе и служил в гвардии капралом.

      Мы созвали к сему случаю всех его ближних родственников и погребли его чин чином, и как надобно и непостыдно было для такого чиновника, и положили его под церковью рядом с покойною его первою, и едва ли не от него жизнь потерявшую женою, против амвона несколько влево, выстлав могилу его, по обыкновению, кирпичом.

      Прочее время сего месяца достопамятно было тем, что занимался я в оное деланием себе домашней деревянной астролябии с ромбами. Выделка сия была моя собственная и была очень удачная; мне удалось смастерить прекрасную и очень верную астролябию, в которой одна только стрелка была купленная, а прочее все было домашнее; и она так была удобна и неубыточна, что я, во время издавания мною "Экономического магазина", увековечил даже ее сообщением свету не только подробного описания, но даже самого рисунка оной. Приближающееся межеванье и хотение снять все свои земли предварительно на план и измерить аккуратно, было к труду сему мне побуждением.

      Другое замечания достойное было то, что около сего времени у соседа моего, Александра Ивановича Ладыженского, родился тот второй сын его Иван, с которым ныне судьба довела меня жить в соседстве и в дружбе и коего приязнию я очень доволен. И как всех детей крестил у него уже я, то были сему его сыну восприемником вместе с женою г. Полонского, Анною Алексеевною.

      Между тем как все сие происходило, во все праздное время занимался я переписыванием набело второго моего сочинения, назначенного для отсылки в Экономическое общество, и трудился над тем с такою прилежностью, что оное у меня к 2-му числу сентября и поспело. И так, я и отправил оное в Москву, с поехавшим туда, для своих нужд одним заводским немцем, и случилось сие в самый тот день, в который я за 4 года до сего приехал из службы жить в деревню.

      Не успел я сие дело кончить, как новое происшествие обратило к себе все мои мысли и внимание. В Тарусской уезд прислан был уже землемер и начал межевать, а как в сем уезде находилась деревенька тещи моей, или паче принадлежащая всем нам, по названию Волнино, и была еще не межевана, а на ней почти прежде бывшее и так называемое Шуваловское межеванье остановилось, и потому очередь должна была очень скоро дойтить и до нашей деревни, то надобно было мне самому туда ехать, войтить во все обстоятельствы, спознакомиться в первый раз с межеваньем, и учинить все нужное в пользу деревни нашей. Как деревня сия принадлежала хотя одной моей теще, но земляная дача была вообще у ней с невесткою ее, Матреною Васильевною, то обе они снабдили меня верющими письмами, и поручили мне сие их общее дело в полную волю.

      Мне и удалось начать и произвесть оное более нежели с вожделенным успехом, но и стоило оно мне немалых трудов и хлопот. Я, приехав туда и объехав всю дачу, нашел обстоятельствы самые скверные. Дачка наша сама по себе хотя и не была еще межевана, но обмежеванными уже соседственными другими дачами была почти вся кругом окружена так, что оставался только малейший и не более как только сажен на десять длины клочек не пройденный межею и необмежеванного места. И сие-то узенькое место стоило только тогда пройтить новому землемеру.

      Сие бы впрочем и хорошо, и нам бы меньше трудов стоило при межеванье, если б с тем другого и крайне досадного обстоятельства, а именно того, что дача наша была очень неполна и по измерению оказалось, что недоставало в ней точно целой половины против числа крепостей наших на оную. А что всего хуже, то никто из жителей тамошних не знал, куда она делась и по какому случаю ее так много убыло, и где бы нам ее при тогдашнем межеванье отыскивать было надобно?