Виктории Окампо
На двадцать второй странице "Истории мировой вой-
ны" Лиддел Гарта сообщается, что предполагавшееся на
участке Сер-Монтобан 24 июля 1916 года наступление три-
надцати британских дивизий (при поддержке тысячи четы-
рехсот орудий) пришлось отложить до утра двадцать девя-
того. По мнению капитана Лиддел Гарта, эта сама по себе
незначительная отсрочка была вызвана сильными дождями.
Нижеследующее заявление, продиктованное, прочитанное и
подписанное доктором Ю Цуном, бывшим преподавателем
английского языка в Hoch Schule* города Циндао, проли-
вает на случившееся неожиданный свет. В начале текста
недостает двух страниц.
"...я повесил трубку. И тут же узнал голос, отве-
тивший мне по-немецки. Это был голос капитана Ричарда
Мэддена. Мэдден -- на квартире у Виктора Рунеберга!
Значит, конец всем нашим трудам, а вместе с ними -- но
это казалось или должно было казаться мне второстепен-
ным -- и нам самим. Значит, Рунеберг арестован или
убит**. Солнце не зайдет, как та же участь постигнет и
меня. Мэдден не знает снисхождения. А точнее вынужден
не знать. Ирландец на службе у англичан, человек, кото-
рого обвиняли в недостатке рвения, а то и в измене, --
мог ли он упустить такой случай и не возблагодарить
судьбу за эту сверхъестественную милость: раскрытие,
поимку, даже, вероятно, ликвидацию двух агентов Гер-
манской империи? Я поднялся к себе зачем-то запер дверь
на ключ и вытянулся на узкой железной койке. За окном
были всегдашние крыши и тусклое солнце шести часов ве-
чера. Казалось невероятным, что этот ничем не примеча-
тельный и ничего не предвещавший день станет днем моей
неотвратимой смерти. Я, оставшийся без отца, я, играв-
ший ребенком в симметричном хайфынском садике, вот сей-
час умру. Но тут я подумал, что ведь и все на свете к
чему-то приводит сейчас, именно сейчас. Века проходят
за веками, но лишь в настоящем что-то действительно со-
вершается: столько людей в воздухе, на суше и на море,
но единственное, что происходит на самом деле, -- это
происходящее со мной. Жуткое воспоминание о лошадином
лице Мэддена развеяло мои умствования. С чувством нена-
висти и страха (что мне стоит признаться теперь в своем
страхе: теперь, когда я перехитрил Ричарда Мэддена и
жду, чтобы меня скорей повесили) я подумал: а ведь этот
грубый и, должно быть, упивающийся счастьем солдафон и
не подозревает, что я знаю Тайну -- точное название
места в долине Анкра, где расположен новый парк бри-
танской артиллерии. По серому небу черкнула птица и
представилась мне самолетом, роем самолетов над Франци-
ей, громящих своими бомбами артиллерийский парк. О, ес-
ли бы раньше, чем рот мне разнесет пулей, я смог вык-
рикнуть это известие так, чтобы его расслышали в Герма-
нии... Мой человеческий голос был слишком слаб. Как
сделать, чтобы он дошел до слуха шефа? До слуха этого
слабогрудого, ненавистного человечка, который только и
знает обо мне и Рунеберге, что мы в Стаффордшире, и по-
напрасну ждет от нас известий в своем унылом берлинском
кабинете, день за днем изучая газеты... "Бежать", --
подумал я вслух. Я бесшумно поднялся, стараясь двигать-
ся так тихо, словно Мэдден уже подстерегал меня. Что-то
-- наверно, простое желание убедиться в ничтожности
своих ресурсов -- подтолкнуло меня осмотреть карманы.
Там нашлось только то, что я и думал найти. Американс-
кие часы, никелевая цепочка с квадратной монетой, связ-
ка уличающих и уже бесполезных ключей от квартиры Руне-
берга, записная книжка, письмо, которое я собирался тут
же уничтожить, но так и не уничтожил, крона, два шил-
линга и несколько пенсов, красно-синий карандаш, пла-
ток, револьвер с одной пулей. Я зачем-то сжал его и,
придавая себе решимости, взвесил в руке. Тут у меня
мелькнула смутная мысль, что выстрел услышат издалека.
Через десять минут план был готов. По телефонному спра-
вочнику я разыскал имя единственного человека, способ-
ного передать мое известие: он жил в предместье Фэнто-
на, с полчаса езды по железной дороге.
Я не из храброго десятка. Могу сознаться в этом
сейчас -- сейчас, когда довел до конца замысел, который
вряд ли сочтут смелым. Но я-то знаю: его осуществление
было ужасно. И сделал я это не ради Германии, вовсе
нет. Я ничуть не дорожу этой варварской страной, прину-
дившей меня унизиться до шпионажа. И потом, я знал в
Англии одного человека, простого человека, который зна-
чит для меня не меньше Гете. Я с ним и часа не прогово-
рил, но в тот час он был равен самому Гете... Так вот,
я исполнил своей замысел потому, что чувствовал: шеф
презирает людей моей крови -- тех бесчисленных предков,
которые слиты во мне. Я хотел доказать ему, что желто-
лицый может спасти германскую армию. И наконец, мне на-
до было бежать от капитана. Его голос и кулачища могли
вот-вот загреметь за дверью. Я бесшумно оделся, на про-
щанье кивнул зеркалу, спустился, оглядел улочку и вы-
шел. Станция была неподалеку, но я предпочел воспользо-
ваться кебом. Убедил себя, будто так меньше рискую быть
узнанным на пустынной улице: мне казалось, что я отов-
сюду заметен и абсолютно не защищен. Помню, я велел
кебмену остановиться, не доезжая до центрального входа
в вокзал, и сошел с нарочитой, мучительной неторопли-
востью. Ехал я до местечка под названием Эшгроув, но
билет взял до более дальней станции. Поезд отправлялся
через несколько минут, в восемь пятьдесят. Я ускорил
шаг: следующий отходил только в половине десятого. Пер-
рон был почти пуст. Я прошел по вагонам: помню несколь-
ких фермеров, женщину в трауре, юношу, углубившегося в
Тацитовы "Анналы", забинтованного и довольного солдата.
Вагоны наконец дернулись. Человек, которого я не мог не
узнать, слишком поздно добежал до конца перрона. Это
был капитан Ричард Мэдден. Уничтоженный, дрожащий, я
скорчился на краю сиденья, подальше от страшного окна.
Но сознание собственного ничтожества скоро перешло
в какую-то утробную радость. Я сказал себе, что поеди-
нок завязался и я выиграл первую схватку, пусть лишь на
сорок минут, пусть милостью случая опередив нападающего
противника. Я уверил себя, что эта маленькая победа
предвещает окончательную. Уверил себя, что она не так
уж мала: не подари мне расписание поездов бесценного
разрыва во времени, я был бы теперь за решеткой, а то и
мертв. Подобными же софизмами я внушил себе, что моя
удачливость труса доказывает, будто я способен довести
предприятие до благополучного конца. В этой слабости я
почерпнул силы, не покинувшие меня позднее. Я предвижу
время, когда людей принудят исполнять день за днем и
более чудовищные замыслы; скоро на свете останутся одни
вояки и головорезы. Мой им совет: исполнитель самого
чудовищного замысла должен вообразить, что уже осущест-
вил его, должен сделать свое будущее непреложным, как
прошлое. Так я и поступил, а в моих глазах -- глазах
мертвеца -- тем временем отражалось течение, возможно,
последнего в моей жизни дня и медленное смешение его с
ночью. Поезд мягко бежал мимо ясеней, потом остановил-
ся, казалось -- прямо в поле. Названия станции никто не
объявил. "Это Эшгроув?" -- спросил я у мальчишек на
перроне. "Эшгроув", -- отозвались они. Я сошел.
Платформу освещал фонарь, но лица ребят оставались
в темноте. Один из них спросил: "Вам к дому доктора
Стивена Альбера?" Другой сказал, не дожидаясь ответа:
"До дома неблизко, но вы не заблудитесь: ступайте вот
этой дорогой налево и сворачивайте влево на каждой раз-
вилке". Я бросил им последнюю монету, спустился по ка-
менным ступенькам и вышел на безлюдную дорогу. Она по-
лого вела вниз. Колея была грунтовая, над головой спле-
тались ветки, низкая полная луна словно провожала меня.
На миг мне показалось, будто Ричард Мэдден как-то
догадался о моем отчаянном плане. Но я тут же успокоил
себя, что это невозможно. Указание сворачивать всякий
раз налево напомнило мне, что таков общепринятый способ
отыскивать центральную площадку в некоторых лабиринтах.
В лабиринтах я кое-что понимаю: не зря же я правнук то-
го Цюй Пэна, что был правителем Юньнани и отрекся от
бренного могущества, чтобы написать роман, который
превзошел бы многолюдьем "Сон в красном тереме", и соз-
дать лабиринт, где заблудился бы каждый. Тринадцать лет
посвятил он двум этим трудам, пока не погиб от руки чу-
жеземца, однако роман его остался сущей бессмыслицей, а
лабиринта так и не нашли. Под купами английских деревь-
ев я замечтался об этом утраченном лабиринте: нетрону-
тый и безупречный, он представился мне стоящим на пота-
енной горной вершине, затерявшимся среди рисовых полей
или в глубинах вод, беспредельным -- не просто с вось-
мигранными киосками и дорожками, ведущими по кругу, но
с целыми реками, провинциями, государствами. Я подумал
о лабиринте лабиринтов, о петляющем и растущем лабирин-
те, который охватывал бы прошедшее и грядущее и ка-
ким-то чудом вмещал всю Вселенную. Поглощенный призрач-
ными образами, я забыл свою участь беглеца и, потеряв
ощущение времени, почувствовал себя самим сознанием ми-
ра. Я попросту воспринимал это смутное, живущее своей
жизнью поле, луну, последние отсветы заката и мягкий
спуск, отгонявший даже мысль об усталости. Вечер стоял
задушевный, бескрайний. Дорога сбегала и ветвилась по
уже затуманившимся лугам. Высокие, будто скандируемые
ноты то вдруг наплывали, то вновь отдалялись с колыха-
нием ветра, скраденные листвой и расстоянием. Я поду-
мал, что врагами человека могут быть только люди, люди
той или иной земли, но не сама земля с ее светляками,
звуками ее языка, садами, водами, закатами. Тем време-
нем я вышел к высоким поржавелым воротам. За прутьями
угадывалась аллея и нечто вроде павильона. И тут я по-
нял: музыка доносилась отсюда, но что самое невероятное
-- она была китайская. Поэтому я и воспринимал ее не
задумываясь, безотчетно. Не помню, был ли у ворот коло-
кольчик, звонок или я просто постучал. Мелодия все пе-
реливалась.
Но из дома за оградой показался фонарь, в луче ко-
торого стволы то выступали из тьмы, то снова отшатыва-
лись, бумажный фонарь цвета луны и в форме литавр. Нес
его рослый мужчина. Лица я не разглядел, поскольку свет
бил мне в глаза. Он приоткрыл ворота и медленно произ-
нес на моем родном языке:
-- Я вижу, благочестивый Си Пэн почел своим долгом
скрасить мое уединение. Наверное, вы хотите посмотреть
сад?
Он назвал меня именем одного из наших посланников,
и я в замешательстве повторил за ним:
-- Сад?
-- Ну да, сад расходящихся тропок.
Что-то всколыхнулось у меня в памяти и с необъяс-
нимой уверенностью я сказал:
-- Это сад моего прадеда Цюй Пэна.
-- Вашего прадеда? Так вы потомок этого прослав-
ленного человека? Прошу.
Сырая дорожка вилась, как тогда, в саду моего
детства. Мы вошли в библиотеку с книгами на восточных и
европейских языках. Я узнал несколько переплетенных в
желтый шелк рукописных томов Утраченной Энциклопедии,
изданием которой ведал Третий Император Лучезарной Ди-
настии и которую так и не отпечатали. Граммофон с кру-
тящейся пластинкой стоял возле бронзового феникса. Пом-
ню еще вазон розового фарфора и другой много древнее,
того лазурного тона, который наши мастера переняли у
персидских горшечников...
Стивен Альбер с улыбкой наблюдал за мной. Был он,
как я уже говорил, очень рослый, с тонким лицом, серыми
глазами и поседевшей бородой. Чудилось в нем что-то от
пастора и в то же время от моряка; уже потом он расска-
зал мне, что был миссионером в Тенчуне, "пока не увлек-
ся китаистикой".
Мы сели: я -- на длинную приземистую кушетку, а он
-- устроившись между окном и высокими круглыми часами.
Я высчитал, что по крайней мере в ближайший час мой
преследователь Ричард Мэдден сюда не явится. С непре-
ложным решением можно было повременить.
-- Да, судьба Цюй Пэна воистину поразительна, --
начал Стивен Альбер. -- Губернатор своей родной провин-
ции, знаток астрономии и астрологии, неустанный толко-
ватель канонических книг, блистательный игрок в шахма-
ты, прославленный поэт и каллиграф, он бросил все, что-
бы создать книгу и лабиринт. Он отрекся от радостей
деспота и законодателя, от бесчисленных наложниц, пиров
и даже от всех своих познаний и на тринадцать лет зат-
ворился в Павильоне Неомраченного Уединения. После его
смерти наследники не обнаружили там ничего, кроме груды
черновиков. Семья, как вам, конечно же, известно, наме-
ревалась предать их огню, но его душеприказчик-монах --
то ли даос, то ли буддист -- настоял на публикации.
-- Мы, потомки Цюй Пэна, -- вставил я, -- до сих
пор проклинаем этого монаха. Он опубликовал сущую бесс-
мыслицу. Эта книга попросту невразумительный ворох раз-
норечивых набросков. Как-то я проглядывал ее: в третьей
главе герой умирает, в четвертой -- он снова жив. А что
до другого замысла Цюй Пэна, его лабиринта...
-- Этот лабиринт -- здесь, -- уронил Альбер, кив-
нув на высокую лаковую конторку.
-- Игрушка из слоновой кости! -- воскликнул я. --
Лабиринт в миниатюре...
-- Лабиринт символов, -- поправил он. -- Незримый
лабиринт времени. Мне, варвару англичанину, удалось
разгадать эту нехитрую тайну. Через сто с лишним лет
подробностей уже не восстановишь, но можно предполо-
жить, что произошло. Видимо, однажды Цюй Пэн сказал: "Я
ухожу, чтобы написать книгу", а в другой раз: "Я ухожу,
чтобы построить лабиринт". Всем представлялись две раз-
ные вещи; никому не пришло в голову, что книга и лаби-
ринт -- одно и то же. Павильон неомраченного Уединения
стоял в центре сада, скорее всего запущенного; должно
быть, это и внушило мысль, что лабиринт материален. Цюй
Пэн умер; никто в его обширных владениях на лабиринт не
натолкнулся; сумбурность романа навела меня на мысль,
что это и есть лабиринт. Верное решение задачи мне
подсказали два обстоятельства: первое -- любопытное
предание, будто Цюй Пэн задумал поистине бесконечный
лабиринт, а второе -- отрывок из письма, которое я об-
наружил.
Альбер поднялся. На миг он стал ко мне спиной и
выдвинул ящик черной с золотом конторки. Потом он обер-
нулся, держа листок бумаги, когда-то алой, а теперь уже
розоватой, истончившейся и потертой на сгибах. Слава
Цюй Пэна -- каллиграфа была заслуженной. С недоумением
и дрожью вчитался я в эти слова, которые тончайшей кис-
точкой вывел некогда человек моей крови: "Оставляю раз-
ным (но не всем) будущим временам мой сад расходящихся
тропок". Я молча вернул листок. Альбер продолжал:
-- Еще не докопавшись до этого письма, я спрашивал
себя, как может книга быть бесконечной. В голову не
приходило ничего, кроме циклического, идущего по кругу
тома, тома, в котором последняя страница повторяет пер-
вую, что и позволяет ему продолжаться сколько угодно.
Вспомнил я и ту ночь на середине "Тысячи и одной ночи",
когда царица Шахразада, по чудесной оплошности перепис-
чика, принимается дословно пересказывать историю "Тыся-
чи и одной ночи", рискуя вновь добраться до той ночи,
когда она ее пересказывает, и так до бесконечности. Еще
мне представилось произведение в духе платоновских
"идей" -- его замысел передавался бы по наследству, пе-
реходя из поколения в поколение, так что каждый новый
наследник добавлял бы к нему свою положенную главу или
со смиренной заботливостью правил страницу, написанную
предшественниками. Эти выдумки тешили меня, но ни одна
из них, очевидно, не имела даже отдаленного касательст-
ва к разноречивым главам Цюй Пэна. Теряясь в догадках,
я получил из Оксфорда письмо, которое вы видели. Ес-
тественно, я задумался над фразой: "Оставляю разным (но
не всем) будущим временам мой сад расходящихся тропок".
И тут я понял, что бессвязный роман и был "садом расхо-
дящихся тропок", а слова "разным (но не всем) будущим
временам" натолкнули меня на мысль о развилках во вре-
мени, а не в пространстве. Бегло перечитав роман, я ут-
вердился в этой мысли. Стоит герою любого романа очу-
титься перед несколькими возможностями, как он выбирает
одну из них, отметая остальные; в неразрешимом романе
Цюй Пэна он выбирает все разом. Тем самым он творит
различные будущие времена, которые в свою очередь мно-
жатся и ветвятся. Отсюда и противоречия в романе. Ска-
жем, Фан владеет тайной; к нему стучится неизвестный;
Фан решает его убить. Есть, видимо, несколько вероятных
исходов: Фан может убить незваного гостя; гость может
убить Фана; оба могут уцелеть; оба могут погибнуть, и
так далее. Так вот, в книге Цюй Пэна реализуются все
эти исходы, и каждый из них дает начало новым развил-
кам. Иногда тропки этого лабиринта пересекаются: вы,
например, явились ко мне, но в каком-то из возможных
вариантов прошлого вы -- мой враг, а в ином -- друг.
Если вы извините мое неисправимое произношение, мы мог-
ли бы прочесть несколько страниц.
При ярком свете лампы лицо его было совсем стар-
ческим, но проступало в нем и что-то несокрушимое, даже
вечное. Медленно и внятно он прочитал два варианта од-
ной эпической главы. В первом из них воины идут в бой
по пустынному нагорью. Под страхом обвала, среди ночно-
го мрака жизнь немногого стоит, они не думают о себе и
без труда одерживают победу. Во втором те же воины про-
ходят по дворцу, где в разгаре праздник; огни боя ка-
жутся им продолжением праздника, и они снова одерживают
победу.
Я с надлежащей почтительностью слушал эти древние
истории. Но пожалуй, куда удивительнее их самих было
то, что они придуманы когда-то моим предком, а воскре-
шены для меня теперь, во время моей отчаянной авантюры,
на острове в другом конце света, человеком из далекой
империи. Помню заключительные слова, повторявшиеся в
обоих вариантах как тайная заповедь: "Так. С ярыми
клинками и спокойствием в несравненных сердцах, сража-
лись герои, готовые убить и умереть".
Тут я почувствовал вокруг себя и в самом себе ка-
кое-то незримое бесплотное роение. Не роение расходя-
щихся, марширующих параллельно и в конце концов сливаю-
щихся войск, но более неуловимое, более потаенное дви-
жение, чьим смутным прообразом были они сами. Стивен
Альбер продолжал:
-- Не думаю, чтобы ваш прославленный предок поп-
росту забавлялся на досуге подобными вариациями. Посвя-
тить тринадцать лет бесконечному риторическому экспери-
менту -- это выглядит малоправдоподобно. Роман в вашей
стране -- жанр невысокого пошиба, а в те времена и вов-
се презираемый. Конечно, Цюй Пэн -- замечательный рома-
нист, но сверх того он был литератором, который навряд
ли считал себя обыкновенным романистом. Свидетельства
современников -- а они подтверждаются всей его жизнью
-- говорят о метафизических, мистических устремлениях
Цюй Пэна. Философские контроверзы занимают немалое мес-
то и в его романе. Я знаю, что ни одна из проблем не
волновала и не мучила его так, как неисчерпаемая проб-
лема времени. И что же? Это единственная проблема, не
упомянутая им на страницах "Сада". Он даже ни разу не
употребляет слова "время". Как вы объясните это упорное
замалчивание?
Я предложил несколько гипотез -- все до одной неу-
бедительные. Мы взялись обсуждать их; наконец Стивен
Альбер спросил:
-- Какое единственное слово недопустимо в шараде с
ключевым словом "шахматы"?
Я секунду подумал и сказал:
-- Слово "шахматы".
-- Именно, -- подхватил Альбер. -- "Сад расходя-
щихся тропок" и есть грандиозная шарада, притча, ключ к
которой -- время; эта скрытая причина и запрещает о нем
упоминать. А постоянно чураться какого-то слова, прибе-
гая к неуклюжим метафорам и нарочитым перифразам, --
это и есть, вероятно, самый разительный способ его под-
черкнуть. Такой окольный путь и предпочел уклончивый
Цюй Пэн на каждом повороте своего нескончаемого романа.
Я сличил сотни рукописей, выправил ошибки, занесенные в
текст нерадивыми переписчиками, вроде бы упорядочил
этот хаос, придал -- надеюсь, что придал, -- ему заду-
манный вид, перевел книгу целиком -- и убедился: слово
"время" не встречается в ней ни разу. Отгадка очевидна:
"Сад расходящихся тропок" -- это недоконченный, но и не
искаженный образ мира, каким его видел Цюй Пэн. В отли-
чие от Ньютона и Шопенгауэра ваш предок не верил в еди-
ное, абсолютное время. Он верил в бесчисленность вре-
менных рядов, в растущую, головокружительную сеть рас-
ходящихся, сходящихся и параллельных времен. И эта кан-
ва времен, которые сближаются, ветвятся, перекрещивают-
ся или век за веком так и не соприкасаются, заключает в
себе все мыслимые возможности. В большинстве этих вре-
мен мы с вами не существуем; в каких-то существуете вы,
а я -- нет; в других есть я, но нет вас; в иных сущест-
вуем мы оба. В одном из них, когда счастливый случай
выпал мне, вы явились в мой дом; в другом -- вы, прохо-
дя по саду, нашли меня мертвым; в третьем -- я произно-
шу эти же слова, но сам я -- мираж, призрак.
-- В любом времени, -- выговорил я не без дрожи,
-- я благодарен и признателен вам за воскрешение сада
Цюй Пэна.
-- Не в любом, -- с улыбкой пробормотал он. --
Вечно разветвляясь, время ведет к неисчислимым вариан-
там будущего. В одном из них я -- ваш враг.
Я снова ощутил то роение, о котором уже говорил.
Мне почудилось, будто мокрый сад вокруг дома полон бес-
численных призрачных людей. Это были Альбер и я, только
незнакомые, умноженные и преображенные другими времен-
ными измерениями. Я поднял глаза, бесплотный кошмар
рассеялся. В изжелта-черном саду я увидел лишь одного
человека, но этот человек казался несокрушимым, как
статуя, и приближался к нам по дорожке, и был капитаном
Ричардом Мэдденом.
-- Будущее уже на пороге, -- возразил я, -- и все
же я -- ваш друг. Позвольте мне еще раз взглянуть на
письмо.
Альбер поднялся во весь рост. Он выдвинул ящик вы-
сокой конторки и на миг стал ко мне спиной. Мой револь-
вер был давно наготове. Я выстрелил, целясь как можно
тщательней: Альбер упал тут же, без единого стона, Кля-
нусь, его смерть была мгновенной, как вспышка.
Остальное уже нереально и не имеет значения. Вор-
вался Мэдден, я был арестован. Меня приговорили к пове-
шению. Как ни ужасно, я победил: передал в Берлин наз-
вание города, где нужно было нанести удар. Вчера его
разбомбили: я прочитал об этом в газетах, известивших
Англию о загадочном убийстве признанного китаиста Сти-
вена Альбера, которое совершил некий Ю Цун. Шеф спра-
вился с этой загадкой. Теперь он знает, что вопрос для
меня был в том, как сообщить ему о городе под названием
Альбер, и что мне, среди грохота войны, оставалось одно
-- убить человека, носящего это имя. Он только не знает
-- и никому не узнать, -- как неизбывны моя боль и ус-
талость".
Примечания
* Высшая школа (нем.)
** Нелепый и сумасбродный домысел. Прусский агент
Ганс Рабенер, он же Виктор Рунеберг, бросился с писто-
летом на капитана Ричарда Мэддена, явившегося к нему с
ордером на арест. При самозащите капитал ранил Рунебер-
га, что и повлекло за собой смерть последнего. -- При-
меч. издателя. Last-modified: Sun, 17-May-98 05:31:02
GMT