Далекий Север до сих пор мало известен и мало исследован путешественниками, благодаря тяжелым условиям, при которых им приходится там пробиваться среди вечных льдов.

      Доныне еще никто не достиг самой северной точки земного шара, – северного полюса. Находились охотники – смелые, предприимчивые люди, которые брались добраться до него, с невероятными трудами странствовали по Ледовитому океану: одни погибали в нем, другие теряли половину своих спутников и, возвращаясь, рассказывали чудеса о том, что видели на дальнем севере и что там переживали.

      Один из самых замечательных путешественников к Северному полюсу - наш современник, норвежец Фритьоф Нансен.

      Были и русские люди, которые пытались изучить дальний север - Ледовитый Океан и острова, лежащие на нем и других с ними ознакомить.

      Недавно такое путешествие предпринял художник А. А. Борисов, который прославился замечательными картинами северной природы. Рассказ о его странствиях и приключениях, который ведется от его лица, и составляет содержание настоящего чтения.

      Крайний север, с его мрачной, но мощной и таинственной природой, с его вечными льдами и почти бессменной ночью, всегда привлекал меня к себе. Северянин по душе и по рождению, я всю жизнь с ранней юности только и мечтал о том, чтобы отправиться туда, вверх, за пределы. Архангельской губернии. Родился я в 1806 году в деревне Глубокий Ручей, Вологодской губернии, Сольвычегодского уезда, на берегу Северной Двины. Детство провел среди крестьянской обстановки, но душа моя была далеко не спокойна. Мысли мои неслись куда-то далеко-далеко, в неведомые страны на север; я думал: «вот где простор и раздолье, вот где можно пожить!» Грамоте начал я учиться по псалтири у крестьянина-соседа, так как школ в наших местах в то время не было, да и грамотных людей вообще было немного.

      Лет десяти я был страшно болен, на выздоровление не было никакой надежды, и мои родители дали обещание, если я поправлюсь, послать меня в Соловецкий монастырь работать бесплатно на целый год. Я выздоровел, и 15-ти лет был отправлен в Соловки. Там меня определили на рыболовную тоню. Это занятие мне было как нельзя более по душе, и я с величайшим удовольствием, не замечая, как быстро летели дни, скитался по неизведанным лесным озерам, ставил сети и ловил рыбу, или пускался в море, и подолгу разъезжал там между Сосновскими островами слушая пение летних гостей – птиц *) [Сосновские острова находятся с северной стороны главного Соловецкого острова].

      Чрез год я вернулся домой, но душа моя еще больше куда-то неудержимо рвалась. Не интересовали меня игры и развлечения моих сверстников. Они, бывало, идут по праздникам в свободное время на гулянья, в хороводы, а я запираю ручей, делаю пруд, ставлю туда только что сделанную модель лесопильного завода, виденного мною в Соловках, и пускаю воду. Вода вертит водяные колеса, и весь завод приходить в движение. От восторга прыгаю по зеленой траве – вот мое развлечение! Сижу, бывало, стругаю что-нибудь, задумаюсь и забуду свои крестьянские работы. Придет отец, все переломает, чтобы положить этому конец. Я долго-долго плачу, соберу остатки своих построек и снова тайком от отца, где-нибудь в пустой избе начинаю мастерить что-нибудь. Картин и рисунков я не видал никаких, кроме икон. Случилось, приехали живописцы расписывать красноборскую церковь. Я пошел к обедне, и впервые увидел картину масляными красками, написанную на холсте. Это меня страшно поразило; в особенности меня удивило то, что на плоскости можно добиться такого рельефа. Достал я себе книжку: «Родное слово» и с увлечением сталь срисовывать. Рисовал по ночам при дымной лампе, так как днем надо было работать, помогать отцу. Да и ночью работать редко позволяли: попусту, мол, жгу керосин, да и спать не даю.

      Долго боролся я с неотступной мыслью оставить родительский дом. Наконец, 18-ти лет снова решил попасть в Соловки, чтобы там поступить в иконописную или механическую мастерскую. Иного выхода не было, так как для всякого другого учения нужны были деньги. С этой целью я достал себе тихонько от отца годовой паспорт, благодаря тому, что старшиной служил мой дядя, и уговорил мать весной пойти в Соловки на недельку - поклониться святыне. Мать, не подозревая ничего, согласилась на мои просьбы. Когда же мы попали в Соловки, я сказал ей, что назад я с ней не пойду, что у меня есть уже и паспорт. Она сначала этому сопротивлялась, но за меня иступился строитель Савваитиевского скита о. Ионафан (ныне архимандрит Ионафан, настоятель Печенгского монастыря) и убедил мать не противиться моему стремлению. Стал я опять рыбаком в Савватиевской пустыни, а потом был взят в иконописную мастерскую, где и работал дни и ночи.

      В 1885 году Соловецкий монастырь посетил Великий Князь Владимир Александрович, и обратил внимание на мои большие успехи за 6 месяцев. В 1886 году приезжал в Соловки ген. А. А. Боголюбов, который и вывез меня впоследствии в Петербург. В Петербурге я сначала поступил в рисовальную школу Императорского общества поощрения художеств, а затем вольнослушающим в академию художеств. В 1896 г. я сдал экзамен по научным предметам и поступил в число действительных учеников.

      Сначала я был учеником И. И. Шишкина, а затем, когда тот оставил академию, я перешел к А. И.. Куинджи.

      В 1896 году я сделал путешествие по Мурману, и впервые попал на Новую землю. Сильное впечатление произвела на меня Новая земля: – ее мрачные горы и вечные странники Ледовитого океана – полярные льды. Во время этого путешествия я написал ряд небольших картин, обративших на себя внимание. Все они были приобретены покойным Павлом Михайловичем Третьяковым для его московской галереи. Этот успех придал мне энергии, и я еще ревностнее принялся за изучение северной природы. В 1897 г. я окончил академию художеств и предпринял целый ряд небольших полярных путешествий с художественными целями.

      Наконец, построивши в Архангельске маленькое парусное судно «Мечту», я приготовился к большой поездке на Новую Землю. В экспедицию *) [поездку] поехали со мною зоолог харьковского университета Т. К. Тимофеев, химик, окончивший курс петербургского университета, А. М. Филиппов и рабочие печники, плотники и др. Кроме моего судна «Мечта», я еще нанял парусное судно для перевозки дров, каменного угля и сена для коров.

      Главная цель моей экспедиции была художественная: я задался мыслью во время путешествия написать как можно больше этюдов, эскизов и рисунков и затем, вернувшись в Петербург, написать по этим материалам целый ряд картин, и выставлять их по России и за границей, чтобы познакомить общество с далекими окраинами нашего севера – дать истинную картину того таинственного мира, куда не ступала еще нога художника. Были у моей экспедиции еще две второстепенные цели: чисто практическая и научная, мне хотелось узнать, в каком количестве водится на Новой Земле промысловый зверь – медведи, тюлени, песцы, олени, моржи, киты, а также и рыба, и нельзя ли эти сокровища вывозить: вместе с тем, мы хотели послужить и науке: сделать описание не обследованных берегов Новой Земли и собрать коллекции местных растений и животных.

      Прибыв на Новую землю, мы первым делом приступили к постройке дома: материалы были мной туда перевезены заблаговременно. Только обеспечив себе зимовку, можно было двигаться на дальний север. В конце августа наш дом был готов, и мы, оставив в нем одного человека, ввосьмером (я, зоолог, самоед и команда) отправились на «Мечте» проливом Маточкиным Шаром в Карское море с тем, чтобы при выходе из пролива следовать далее к северу, насколько будет возможно, и устроить склады продовольствия для предстоящей санной поездки в следующем, 1901 году.

      Маточкин Шар на этот раз был сильно загроможден льдами, и сто верст расстояния еле удалось осилить в две недели. Когда мы попали в Тюленью губу, нас настиг страшный шторм. «Мечта» выдержала его блистательно. После шторма наступила тихая погода, и ветер едва-едва надувал паруса яхты. Мы двинулись к Карскому морю, и здесь впервые встретились с одним из местных царей. Следя за удалявшимся берегом, я заметил на нем вдали что-то белое. Я подумал, что это ханипча (белая сова). Взявши бинокль, я после долгого рассматривания скорее чутьем, чем глазами, убедился в своей ошибке. Это был белый медведь. «Ошкуй»! – крикнул я своим, указывая на дальний берег. Все встрепенулись, и недолго думая, спустили шлюпку. Село нас шестеро – я с зоологом, самоед и три матроса. Быстро двинулись к берегу. Мы старались пересечь медведю путь. Медведь же преспокойно шел вдоль берега, над обрывом, время от времени останавливался, подымал морду кверху и медленно поводил ею, обнюхивая воздух. Скоро мы скрылись от него за одним мыском, причалили и выскочили на берег. Взяв по ружью, мы с самоедом побежали наперерез медведю. Засели и ждем его. Но прошло нисколько минут, медведя нет. Лежать жутко. Потихоньку, высматривая, подымаемся на бугорок, и видим, что хитрое животное, по-видимому, почуявшее нас, кинулось в воду, и вплавь спасается от нас. Мы моментально кинулись к берегу, ев л и в шлюпку и пустились преследовать его. Медведь был такой искусный пловец, что мы едва его нагоняли, несмотря на то, что у нас на веслах сидело четверо дюжих гребцов. Когда мы уже были очень близко от него, он стал вдруг нырять и оставался подолгу под водой. Подойдя к нему совсем близко, мы сделали два выстрела, и медведь стал неистово кувыркаться в воде, ожесточенно ударяя по воде лапами; но это была уже агония; голова его беспомощно свешивалась. Еще два выстрела, и животное вытянулось. Зная хитрость и проворство медведя, мы не решались подойти к нему, так как одного удара его сильной лапы было достаточно, чтобы разнести нашу утлую шлюпку вдребезги, а между тем мясо его было нам необходимо для кормежки собак. Осторожно подойдя на расстояние 2-3 сажен, я кинул гарпун, и шлюпка сейчас же отпрянула прочь. На оборе гарпуна медведь и околел. Мы притянули его к борту «Мечты» и подняли на палубу.

      Но тут начались наши испытания. Толстый лед обступил нашу «Мечту» и не пускал ее в свое царство. Хотя все паруса были подняты, и ветер дул довольно сильный, «Мечта» не двигалась с места. Приходилось искать себе путь в новом тонком льду и прорубать его топорами, пешнями и ломами; так еле-еле добрались мы до залива Чекина. Температура воздуха упала до – 7° Ц., в воде было почти – 2° *) [Соленая вода замерзает при температуре гораздо ниже 0°], да и время года было уже позднее – вторая половина сентября по старому стилю; а потому мы решили все припасы, предназначавшиеся для нескольких складов, выгрузить в одном месте, именно здесь у залива Чекина, а самим на «Мечте» двинуться к зимовью обратно в Тюленью губу при восточном устье пролива «Маточкин Шар». На обратном пути полярные льды прижали нас к берегу. Все смерзлось, засыпало снегом, поднялась страшная метель с жестоким ветром. Зима, видимо, уже настала. Но спустя неделю льды пришли в движение, и начали трескаться; между ними образовались широта щели. Льды точно таранами били наше судно, все в кают летело с своего места. За судно я не боялся: оно было построено очень крепко и обшито железом, чтобы не измочалило льдом деревянную его обшивку. Мы прибуксировались к громадной ледяной горе, идущей к югу и вместе с нею подвигались по направленно к Маточкину Шару. Хотя и со страшным трудом, но все же мы приближались к проливу. Оставалось каких-нибудь верст шесть, как вдруг мы заметили, что совершенно оцепивший нас сплошной лед медленно увлекает нас к юго-востоку, все дальше и дальше от желанного берега. Мне, бывавшему не раз в полярных льдах, да и другим моим более опытным спутникам стало ясно, что добраться на «Мечте» до Маточкина Шара нам немыслимо. «Мечта», как ни была крепка, все же не была приспособлена для зимовки. Помещение в ней было довольно тесное, палуба тонка, и неминуемо начала бы промерзать, появилась бы сырость, а за нею и обычный бич севера – цинга. Да и помимо того, если бы мы все и выжили и вернулись впоследствии домой, вся наша жизнь здесь, полная лишений, была бы бездельна; мы ничего не добыли бы, так как были слишком далеко от Новой Земли, цели нашей экспедиции, от складов всяких научных инструментов, холстов, красок и т. п. и, следовательно, вся экспедиция, стоившая стольких сил, забот и материальных средств, свелась бы ни к чему.

      Рассудив все это, я собрал совет товарищей. Решено было бросить судно. Не мешкая, хотя и скрепя сердце, мы оставили 27-го сентября нашу «Мечту» и, взяв шлюпки, двинулись по льду пешком к берегу. Запасы, одежды, наиболее ценные для нас вещи, – коллекции и этюды – мы погрузили на две шлюпки и на тузик (небольшая лодка).

      Вначале путь был сносен. Пробивая баграми новый лед между огромными торосами и образовывая таким образом узкий канал, мы тащили шлюпки и пробирались по льду сами. Но лед делался все толще и толще, и идти становилось все труднее и труднее: льдины нагромождены были в беспорядке друг на друга. Мы постоянно проваливались в снег выше колена. Снег этот, пропитанный соленой водой и представлявший отвратительную жидкую массу вроде клейстера, прилипал к шлюпкам и задерживал их движение. Течением же нас все относило дальше от берега к югу. Переночевав на плавучем льду, мы убедились к утру, что со шлюпками мы не пробьемся к берегу и в месяц, а потому, побросав их вместе с массой вещей, даже таких ценных, как фотографический аппарат, запасные одежды, часть сухарей, несколько ружей, палатку и проч., мы взяли с собою лишь самое необходимое и маленький тузик, на случай, если придется переправляться через трещины между льдинами. Соорудили из лыж сани, наложили туда часть сухарей, малицы (самоедские шубы в виде рубахи с длинными рукавами) и еще кое-какие вещи; мы с Тимофеевым запряглись в них, матросы потащили тузик, нагруженный самыми дорогими для нас вещами, а самоед Устин повез на собаках два ящика консервов и половину убитого медведя для корма собакам.

      Мы не шли, а скользили. Лед был очень гладкий, но страшно топкий. Попробуешь ударить палкой, – он ломается. Назад отступать тоже нельзя, поневоле приходилось идти вперед. Но что это было за движение вперед! Вот чувствуешь как-то инстинктивно, – лед сейчас под тобой подломится, моментально падаешь на него врастяжку, чтобы расширить площадь опоры, и, как чурбан, откатываешься от этого ужасного места в сторону.

      Прошли мы так несколько часов, вдруг слышим, сзади с самоедом случилось несчастье. Он попал на такие льды, которые быстро стали разрываться, и образовались широкие щели; собаки провалились и стали тонуть и давиться в упряжки. Он обрезал им постромки, и несчастные лайки разбрелись по льдам. Все наши припасы, все консервы погибли. Одно спасенье – поскорее добраться до берега, до жилья какого-нибудь самоеда. Пред нами виднеется мыс; но только что появляется у нас мысль попасть на него, как течением относит нас далеко в сторону... Вот пред нами высится на мели неподвижно ледяная гора. Хорошо бы попасть на нее, а оттуда перебраться на тузике к берегу, выждав благоприятный ветер с моря! Мы напрягаем все силы, чтобы добраться до этой горы. Изнеможенные, падаем на лед, снова вскакиваем, снова идем; но, Господи, последняя надежда достигнуть цели пропала! Нет силы бороться с ужасным течением. Нас относит к югу!.. Мы видим зеленоватый цвет ледяной горы, ее причудливые карнизы... Мы видим, как она со страшным грохотом и стоном, словно могучий таран разламывает наскакивающие на нее льды... Вот кажется, рукой подать, и мы спасены... Но нет, нас опять уносит в бесконечную ширь. В отчаянии, изнеможенные, падаем мы на снег... Однако унынием горю не поможешь. Снова вскакиваем и снова двигаемся вперед. Перебираясь с одной льдины на другую, мы попадаем наконец в область льдов, которые, как кажется, быстро несутся к северу. Это был обман зрения: нас относило к югу, а те льды стояли неподвижно (береговые припаи). Все обрадовались! А между тем пред нами открывалось страшная картина. У припаев возле берега творится ничто невообразимое: огромные льдины вертятся, прыгают, с грохотом, и стоном, вздымаются вверх, опять низвергаются вниз и исчезают там в мелких осколках разбитого льда.

      Нечеловеческая усилия нужны для того, чтобы пробраться чрез эту ледяную заставу. К счастью, край припая не совершенно ровный, – на нем есть мысы, заливы, бухточки, и под прикрытием мыса можно перебираться дальше. Один из наших матросов, особенный смельчак, прыгает на гигантский ледяной вал, закрепляет конец веревки за какой-то выступ; канат натягивается, и из-под шлюпки моментально выскакивает та льдина, на которой она сидела. Шлюпка становится на мелкий битый лед в глубине заливчика; мы быстро перескакиваем, перекидываем вещи и, наконец, втаскиваем шлюпку.

      Но и это все еще не неподвижный лед. То и дело образуются трещины, и на каждом шагу нам грозит сложная переправа чрез них.

      Пройдя сажен двести, мы попали в область льда, страшно заваленного снегом: это верный признак его неподвижности. Идти по этому льду еще труднее. Идешь по пушистой поверхности, и вдруг проваливаешься, в скрывшиеся под снегом полыньи и трещины. Снег, покоящийся прямо на воде, начинает втягивать. Надо торопиться подхватывать друг друга.

      Совершенно измокшие, мы решили хоть немного отдохнуть. Сделали себе убогую защиту от ветра, положив тузик на бок дном на ветер, а головами воткнулись в него. Легли врастяжку прямо на мокрый снег. Так мы отдыхали часа четыре. Я проснулся первым и вижу: все кругом тихо, метель прекратилась. Говорю своим, что надо идти, не то нас, чего доброго, оторвет и понесет дальше в море.

      Сделали два перехода саженей в 200, и к нашему ужасу видим, что нас уже оторвало: пред нами река, – широкая, как Нева. И чрез эту реку нужно переправляться на нашей скорлупке. Три матроса отправились на нем первые на ту сторону; выкинули там вещи. Один из них вернулся обратно. Сели мы с Тимофеевым. Пока же расстояние между льдиной, на которой находились мы, и той, куда переправились другие, все увеличивалось.

      Когда я со своим спутником переехал на ту сторону и шлюпку отправили за оставшимися, то их уже настолько далеко унесло, что между ледяными торосами их и не видно было.

      Как только шлюпка отошла за оставшимися товарищами, мы начали перетаскивать наши вещи с края льдины подальше к середине, чтобы подвинуться в это время к земле хоть на несколько аршин. Вдруг накатилась сильнейшая зыбь, и ледяная гора, на которой мы надеялись основаться на некоторое время, пришла в движение и начала разваливаться на мельчайшие куски.

      Положение отчаянное. Мы видим, как почва разверзается и исчезает всякая опора под нашими ногами. Цепляемся за большие куски льда, взбираемся наверх, ложимся врастяжку, чтобы увеличить площадь опоры, но зыбь все больше разрывает лед; кругом растут трещины. Перепрыгнуть чрез них – нечего и думать, переплыть?.. да ведь мокрый сию же минуту замерзнешь при таком холоди и ветре! А вещи, выгруженные в разных местах, пока погибают, вот уже и малицы - единственную нашу защиту от мороза и непогоды, и спальный меховой мешок уносит от нас, так что нам полуживым и промокшим до последней нитки, грозит опасность закоченеть в первую же ночь.

      Мы кричим изо всей силы в пространство: «скорей приезжайте, все погибло!» Ни слова в ответ. Ну, – думаем, – все кончено! Они утонули. Стоит троим сесть на наш тузик, и уже борт только на дюйм над водой, а когда четверо сядут, то еще того меньше.

      Да, все кончено! Они утонули, а значит, и нам предстоит еще более ужасная смерть!.. Мы будем коченеть, и замерзнем в первую же ночь непременно на этих отвратительных льдах, даже не простившись друг с другом, не обнявшись, потому, что мы все находились на разных кусках льда.

      Все кругом мертво. Прошло четыре часа. Вдруг мы слышим голос. Опять блеснула надежда. Господи, еще не все потеряно!.. Вот наши спасители, они не утонули: они подплывают к нам! Когда они подплыли к нам, мы им только крикнули: «возьмите лишь ружье и патроны, да малицы захватите». Каждый момент промедления, каждая лишняя тяжесть могла стоить жизни нам всем. Они так и не успели взять ничего больше. Собрали нас при помощи тузика на одну довольно крупную льдину.

      Оказалось, что они были на волосок от смерти. Их отнесло течением страшно далеко, и они не могли слышать нашего голоса, а затем шлюпка дала вдруг течь. К счастью, один из матросов догадался заткнуть отверстие ногой, обутой в пимы (мягкая обувь). Только успели подплыть ко льдине, – как шлюпка была уже полна водой! Матрос ловко выскочил на льдину и подхватил шлюпку; все остальные его спутники сейчас тоже выскочили. Вытащили шлюпку на лед, вылили воду и, законопатив дыру носком, опять пустились в нашу сторону. Так они бились четыре часа. Когда мы вытащили шлюпку на лед, то прямо-таки в ужас пришли: все дно ее было пробито. Оказалось, что мы вчера тащили ее по новому льду, острые льдинки пробили ей пока дно, и она раньше не текла потому лишь, что законопатилась мокрым снегом. Во время нашего четырехчасового отдыха в прошлую ночь снег этот замерз; и таким образом получились своего рода заклепки, спасшие нас от гибели. Видимо, одна из этих заклепок во время переезда по воде оттаяла и выскочила.

      Поблагодарив Бога за чудесное спасение, мы решили передохнуть. Идти дальше без шлюпки нельзя было; нужно ее зачинить, а материалов никаких. Но чувство самозащиты и желание жить во что бы то ни стало, очень изощряют изобретательность. Отрубили мы от весел небольшие кусочки, раскололи их на дощечки и набили их на отверстие, предварительно подложив под дощечки мягкие обрезки от подола малиц.

      Однако нам нечем укрыться, нет палатки, скоро будет нечего и есть. Нет, нельзя мешкать! Пока еще есть остатки сил, нужно попытать счастья. И вот я решился на крайнюю меру: предложил бросить жребий. Трое из нас могли бы с помощью починенной шлюпки кое-как добраться до берега, – нужно было сделать всего один переход. Если же двинуться всем, то придется высаживаться по очереди со льдины на льдину, возвращаться в шлюпки несколько раз за оставшимися, да еще каждый раз делать все большие переходы, так как льдины расплываются, и расстояния все увеличиваются. И тогда какие-нибудь верст десять возрастут до пятидесяти.

      Среди нас было трое женатых: самоед Устин, матросы Акулов и Попов, и у и их были дети, а потому я предложил им оставить нас и идти одним, дабы вернее достичь берега.

      – Отправляйтесь прямо на шлюпке втроем. Бы попадете на берег. Там уже Устин вас прокормит: он прекрасный стрелок. На берегу разведете костер из плавучего леса, обсушитесь, убьете оленя, устроите себе палатку, отдохнете; затем пойдете дальше, придете в наш дом. Там вы можете провести не только год, а даже два; там всего вдоволь. Потом придет пароход и заберет вас с собой. Приедете домой, и поведаете о нашей участи.

      Трофим Акулов заплакал и говорит:

      – Нет, мы не поедем. Ты только подумай: – ведь если мы вернемся живыми, а вас не будет, да ведь мы всю жизнь мучиться будем. Какая уж это будет жизнь!

      – Славно умели помирать русские люди, умрем и мы, – добавил зоолог Т. Е. Тимофеев.

      – Если так, – будем помирать вместе! – ответил я, гордясь своими молодцами спутниками. Мне было приятно сознавать, что жив еще среди наших поморов мощный дух, что в груди их еще живет искра отваги и энергии. Нужно только уметь и желать раздуть эту искру, и она запылает могучим огнем, и снова наши, северные моря станут нашими морями...

      Наша крепкая семья, сплоченная одинаковой для всех нас перспективой близкой гибели, решила бороться, и идти вперед до изнеможения, в надежде, что хоть кто-нибудь из нас да доберется до берега. Помимо нравственных мук, мы страшно страдали от жажды. Как безумные, набрасывались мы на снег, жевали его, глотали; но проходило нисколько минут, и жажда еще больше усиливалась. Полжизни готовы были отдать за ковш теплой воды. Матросы разгребали снег на льду и жадно накидывались на небольшие лужицы воды под ним, но они не замечали, что она соленая, и от нее еще больше разжигалась страшная жажда.

      По счастью, завидели мы тюленя. Убили его и, как хищные звери, накинулись на его кровь. Она утолила нам жажду и, кроме того, восстановила силы. Разрезали тюленя на куски, стали есть его мясо, и глотать ворвань.

      Благодаря тюленю, у нас явилась возможность согревать немного воды. Мы нарезали мелко, как спички, дерево, сделали из консервной жестянки нечто вроде подноса: затем обмазали палочки ворванью и подожгли; время от времени подбавляя жиру, мы устроили себе таким образом очаг. Дерево сгорало, оставались уголья, но они без конца горели, лишь бы подбавляли жиру. Мы берегли каждую щепочку, бумажку, тряпочку – все это был для нас драгоценный материал, – в них теплилась искра нашей жизни. Ведь мы были тогда в полной неизвестности, сколько времени еще будем носиться по океану на блуждающих льдах.

      Таким путем мы нагревали себе воду градусов до 85, и делили каждому по половине чайной чашки. Эта, на обычный вкус отвратительная, подогретая, солоноватая вода казалась нам лучшим питьем и прекрасно утоляла жажду.

      Так мы носились по воле ветра и течения до 3-го октября, когда вдруг заметили, что на ледяной поверхности образуются своего рода складки. Мы сообразили, что лед встретил где-то какую-то преграду. Утром я спрашиваю самоеда Устина.

      – Видать ли берег? Далеко ли?

      – Видать, да далеко. Только я чую дым чумовой (чум – самоедская юрта), да и собаки лают.

      Но лаю собак нельзя было придавать значения. Ведь это могли лаять наши же тридцать собак, которых разнесло на льдинах по морю. Как они отчаянно выли! Этот раздирающий душу жалобный вой издыхавших от голода собак целые дни стоял у нас в ушах.

      Но дым чумовой? Нет, не может быть!? Матросы засмеялись даже над самоедом – до того это казалось невероятным. Устин сконфузился.

      – Ну, – говорю я своим: – надо вставать, согреть воды и идти вперед.

      У нас еще было немного сухарей; правда, они размокли, но мы с жадностью съели их по ложке: больше есть не смели – нужно было думать о будущем. Тюленьего же мяса и ворвани было вдоволь.

      На нас все было мокро. Одежда износилась; малицы повытянулись – пришлось их обрезать. В рукавах шерсть вылезла.

      Напились чаю; собственно, чаю у нас уже не было, а мы так называли смесь какао с тепловатой водой. Нужно идти, а как идти, когда еле ноги переставляешь? Сидишь, уткнувшись в снег, и не хочешь ни говорить, ни смотреть друг другу в глаза. Да и о чем говорить? Все уже переговорено. У всех только одна мысль о смерти. Засыпая вечером, не надеешься еще раз увидеть рассвет... И боишься взглянуть другому в лицо. И так медленно, целой вечностью тянутся минуты безмолвия, нарушаемого лишь треском льдов.

      Меня это чувство угнетало больше всех. Я ведь был главный виновник. Я привел их сюда. Но может быть именно это сознание страшной ответственности за семь человеческих жизней, придавало мне силы до последней минуты.

      Я. вышел из-под шлюпки на льдину и вижу: вдали темнеется какое-то конусообразное пятно; над ним мерещатся шесты. К северу вижу еще такое же пятно, только поменьше. Наконец, вглядываясь, замечаю еще две какие-то точки, которые плавают между этими пятнами. Что это? Птицы? Зачем же им так странно летать? Напрягаю всю свою зоркость, буквально весь ухожу в глаза. Стало яснеть, и я убедился, что это чум, люди!

      Предлагаю посмотреть в бинокль. Трофим Акулов смотрит: ничего не видит. Меня это начинает даже злить. Я хочу собрать у всех последние силы, вызвать последнюю вспышку энергии.

      Я. велю стрелять. Мы слышим вскоре затем ответный выстрел. Значит, я не ошибся. Это люди, они видят нас и понимают.

      С громким криком «ура», точно на неприятельскую позицию, ринулись мы вперед по льду и снежными сугробам. Силы пришли сами собою. Теперь нам ничего не страшно. Мы мокнем, не разбирая, лезем в воду, карабкаемся дальше, вперед – туда, к спасительной цели, где сможем и обогреться, и обсушиться.

      Вдруг видим: – самоеды отделились, двинулись вперед, в нашу сторону. Это они поехали на санях. Несомненно, это самоеды. Поехали наперерез прямо на нас. Вот они уже настолько приблизились, что можно перекликаться: понятно, приходилось кричать, что было мочи.

      Нас унесло больше чем на 200 верст к югу; здесь уже берега Новой земли гораздо ниже, чем у Маточкина Шара, поэтому мы ошибались, думая, что мы теперь далеко в море, на самом же деле мы были гораздо ближе к берегу.

      Вот мы ясно разбираем, как самоеды кричат:

      – Есть ли у вас лодка? Мы отвечаем:

      – Очень маленькая.

      – Тогда мы пойдем за лодкой, – раздается с их стороны.

      Двое из них поехали за лодкой. В это время пал сильный туман и застлал все кругом. Снова настали страшные минуты.

      Спасение так близко и неужели опять нас оторвет и понесет прочь. Столько дней борьбы за жизнь, – неужели напрасно!..

      Самоеды ездили около часа, но это показалось нам вечностью. Они привезли действительно шлюпку. Прошло еще нисколько времени – мы даже не могли определить, сколько, – и вот кудлатые головы самоедов мало-помалу стали вырисовываться в тумане. Прошло еще 3 – 4 минуты, и я узнал этих самоедов. Какая прихотливая игра судьбы! Это были мои старые знакомые; еще в 1896 г. жил я с ними во время путешествия.

      Мы разделились по шлюпкам и двинулись все одним разом. Скоро мы пробились уже на такой лед, который лишь чуть-чуть двигался. Здесь присоединились к нам еще два самоеда, которые стали помогать нам тащить шлюпки. Еще переход, и нас ждали уже сани с собаками. Мы сложили на них наши жалкие пожитки, а сами пошли пешком.

      Наконец, мы вступили на землю. Да, это были камни, мы смело можем идти вперед! Побросав все с саней, мы уселись на них сами, и собаки помчали нас в чум.

      Никогда в жизни мне не приходилось, да и вряд ли придется, испытать еще раз такое состояние духа, какое было у меня и у всех нас, в эти первые минуты. Хотелось прыгать, плясать, бежать без конца, без цели. Мы с Тимофеевым взяли винтовку и пошли по берегу к северу. Все время брели глубоким снегом. Зачем? Куда? Мы сами не знали, но оставаться на одном месте мы не могли. Наткнулись на какой-то крест. Бог весть, кто нашел под ним себе упокоение! Только после того, как мы сделали верст десять в оба конца, мы вернулись обратно в чум, напились, поели мяса и заснули.

      Какое счастье было сознавать на другое утро, когда мы проснулись, – что мы не на плывучем льду, а на берегу. Всю ночь ветер дул с берега, и льды далеко отнесло в море. Если бы мы не попали вчера, то, несомненно, погибли бы в эту ночь.

      Но судьба, раз улыбнувшись нам, не удовольствовалась этим. Оказалось, что судно наше прибило течением сюда же к берегу. Несомненно, что здесь существует постоянное течение с севера к югу.

      Самоеды выезжали накануне на «Мечту», подтянули ее ближе к берегу, а мы отправились на нее: сняли с судна такелаж, взяли провизию, шкуры, одним словом, забрали все, что можно и нужно было нам. Самую же яхту пришлось обречь на погибель, так как простоять зиму здесь она вряд ли могла. Мы решили, если она выстоит, взять ее на следующий год.

      Здесь, у самоедов, мы прожили около двух недель. Гостеприимство их недаром стало легендарным. Они угощали нас всем, чем могли, наделили одеждой, обувью.

      Нам предстоял отсюда еще трудный и далёкий путь: до нашего дома в Поморской губе было около 400 верст.

      Мы двинулись в путь пешком. Тяжело идти в этих местах: день короткий, ночь долгая, беспросветная. Но передо мною, как художником, на каждом шагу развертывались картины одна интереснее другой. Масса световых эффектов, изумительные переливы тонов и красок; в особенности я поражен был ими на реке Белужьей. Но писать нельзя было: у меня не было ни красок, ни холстов: все пришлось побросать во время наших блужданий по льду. Все этюды этого лета также погибли. Да и надо было спешить в наш дом, пока еще не застигли нас зимние снежные ураганы.

      Неделю шли мы до становища Малые Кармакулы. Там встретили мы очень радушный прием в доме местного батюшки о. Дорофея, и фельдшера.

      Отец Дорофей живет в Малых Кармакулах, уже три года исполняет среди христиан-самоедов разные требы и, между прочим, несмотря на свой монашеский сан, совершает венчания. Простой, добрый старец пользуется громадным уважением у своей паствы. Закинутый за тысячу верст от всего культурного, живого, он свято исполняет свой высокий долг, внося свет Христов в темные души местных самоедов.

      Когда мы направились из Кармакул к Маточкину Шару, настала оттепель. Подул западный ветер, и повалил не то дождь, не то сырой снег. Все у нас и на нас размокло. Потом наступил вдруг сильный мороз и налетел резкий ветер. Все мокрое на нас замерзло. Это было как раз в Грибовой губе. Тут, по счастью, нашлась избушка, сооруженная когда-то самоедом Фомой Вылкой из старого, развалившегося дома промышленников. Правда, она была вся в дырьях, но все же давала хоть какую-либо защиту, если не от мороза, то, по крайней мере, от ветра.

      Набрали мы плавника (плавучего леса) затопили очажок, отогрелись и повеселели. Улеглись спать. Ночью не обошлось без комических сцен с нашими матросами. Перспектива всего 20-ти остающихся до дома верст, несмотря на усталость и лишения, настраивала нас на смешливый лад. Один матрос, измученный, как сел на полу на снег отдохнуть, так и примерз. Не будучи в силах встать, он кричит другому: «помоги встать!» – Но тот сам в таком же беспомощном положении. Малица примерзла. Третий матрос оказался посмышленее. Он, предвидя такую оказию, влез в малицу обратно – с подола ногами вперед и таким образом вылезть ему из нее назад было нетрудно. Он помог также и товарищей отодрать от пола. Потом кое-как размяли мы замерзшую одежду и двинулись в путь. Цель была уже близка и влекла к себе, заставляя забывать все кругом: и стужу, и голод, и жажду.

      Наконец, 31-го октября мы попали в наш дом. Он показался нам раем. Принялись приводить все в порядок; работа закипела у всех, и мы совершенно не заметили, как пролетала зима. Притом мы совершенно не испытали того гнетущего впечатления, на которое жалуются другие путешественники от долгой полярной ночи. С радостным, теплым чувством вспоминаю я до сих пор, как мы провели эту зиму: у нас не было ни цинги, ни каких других болезней. Хотя у нас и был большой запас консервов, но нам мало приходилось их есть: под руками у нас была прекрасная живая пища – в окрестностях паслось множество оленей, которыми мы и питались все время.

      В течение зимы я писал пастелью и делал рисунки углем на бумаге. 11-го апреля мы с зоологом Тимофеевым и с двумя самоедами отправились на Карскую сторону. Один из самоедов скоро сбежал от нас, боясь, видимо, чтобы не повторилась осенняя история. Мы взяли с собой собак, но они везли на санях лишь наше имущество, сами же мы шли пешком. Часто приходилось еще подсоблять собакам. Снег был очень крепкий и гладкий: и мы шли, как по паркету.

      Отправляясь на Карскую сторону, я дал инструкции штурману Хохлину и матросам Федору Еремину, Акулову и Попову (все трое ходили капитанами на поморских судах) идти сначала в Кармакулы, а оттуда дальше пробраться к нашему судну, снарядить его и ожидать на нем открытия навигации. Но они дошли лишь до Кармакул и дальше не пошли к судну, вероятно, испугавшись опасностей пути. По словам самоедов оказалось, что судно наше зимой оторвало от берега, и две недели оно носилось по морю: потом его опять прибило к берегу, но уже верст на двадцать южнее. Самоеды рассказывали, что в мае 1901 г. когда все льды отогнало далеко в Карское море, было такое время, что от судна до открытой воды была всего какая-нибудь сажень; и его можно было отлично взять.

      Когда мы были на берегу Карского моря, дул все время (3 ? месяца) северо-западный ветер, и с конца апреля в Карском море не было льда. Напротив того, все западное море, т. е. Ледовитый океан, было сплошь загромождено льдом все лето, так что ледокол «Ермак» смог дойти только до полуострова Адмиралтейства.

      Т. Е. Тимофеев делал съемки и составил карты заливов Незнаемого, Чекина, Медвежьего и Канкрина. Этими съемками воспользовалось главное гидрографическое управление и нанесло на карту Карского моря и Новой Земли новые заливы, тогда как до тех пор едва были намечены только лишь устья их у самого моря, с этих же карт был нанесен ледник Витте и многое другое. Кроме того, Тимофеев собрал много коллекций по фауне и флоре, я же писал этюды. Работать было очень трудно; приходилось обрезать кисти, делать щетину короткой, растирать краски было почти немыслимо. Ведь на жестоком холоду художнику приходится совсем иначе работать: стужа превращает краски в твердое тело, которого кисть не берет, и которое не размазывается по полотну. Со мной бывали случаи во время моих «полярных» работ, что даже скипидар, единственное средство, которое могло бы сделать краски жидкими, не помогал, потому что сам начинал замерзать на этом адском холоду. У меня есть этюды, которые я писал на морозе в 23° Р., 3-4 этюда даже при 23° Р. При этом кисть приходилось держать в кулаке, прикрытом рукавом малицы, и изо всех сил прижимать ее к полотну, нанося на него краски. Кисть трещит, ломается, коченеющие руки отказываются служить. Но рисуешь, весь охваченный жаждой занести на полотно эти причудливые, мрачные, полные своеобразной красоты картины крайнего севера.

      Мы добрались до самого северного конца Медвежьего залива, и перед нами предстал величественный ледник, названный нами именем С. Ю. Витте, в признательность за материальную поддержку, которая была оказана экспедиции.

      Этот грандиозный ледник действует подавляющим образом. Чувствуешь себя каким-то жалким и ничтожным. Но стоит выглянуть солнцу – редкому, правда, гостю в этом пустынною краю, – и мрачная картина ледника мгновенно меняется. Эти исполинские глыбы - льды переливают всем и цветами радуги, кажутся фантастическим дворцом северного царства. Долгие часы просиживал я здесь, любуясь ледником и зарисовывая его. Здесь я решил поработать побольше. Но припаи стали выламываться, и мы двинулись обратно. Попав в залив Чекина, мы отправились вглубь. Настали опять тяжелые дни и всяческие лишения. Далеки они были от пережитых нами прошлой осенью на плывучих льдах, но все же натерпелись вдосталь; приходилось питаться одной тюлениной. Когда Т. Е. Тимофеев с самоедом уехал от меня на съемки, у меня не было буквально никакой пищи, а до нашего склада было верст двадцать; снег же пропитался на льду соленой водой, ехать было почти невозможно, а голод не тетка, и я стал собирать обгрызенные собаками тюленьи плавники (ласты), чтобы на всякий случай хоть ими питаться. Мы уже раньше ели их – отрежем, бывало, бросим в огонь и затем грызем это жаркое. Теперь же предстояло есть и огрызки после собак. К счастью, этого не пришлось делать. Самоеду посчастливилось убить гуся. Это было прямо неожиданным лакомством после тюленьих плавников, да еще из собачьих зубов.

      Впоследствии мы встречали много гусей – полярных летних гостей. Они водятся по берегам озер и лишь в редких случаях около рек и моря. Особенно они интересны, когда линяют. Тогда можно их избивать палками целые сотни. Потеряет гусь несколько маховых перьев, и уже не может летать. Он может только бегать, правда, очень быстро. Но кроме быстрых ног, линяющий гусь прибегает для защиты от нападения врага к инстинктивной хитрости: обычный гусиный шум и гомон, стоящий над озерами, когда гуси могут летать, – вдруг стихает в период линянья. Ни один гусь не подает голоса; все точно вымерло кругом. Стоит кому-либо подойти к озеру, как масса гусей бросается в разные стороны.

      Как-то раз я с самоедом подъехал к одному большому озеру. Посредине его еще не стаял зимний лед, несмотря на то, что это был уже конец июня. Только у берегов была открытая вода, – так называемые «забереги». Часть линяющих гусей, заслышав нас, бросилась к озеру, переплыла воду и выбежала на лед. Но за ними кинулась собака. Укрыться гусям было негде; тогда они прибегли к хитрости: птицы начали все больше и больше прихрамывать, беспомощно вытягивать крыло, затем, протащившись еще немного, попадали на лед и даже отогнули шею назад. Ну, околели да и только. И собака поддалась обману. Предполагая, что гусь мертв, она, не трогая его, бежала к другому, лежавшему поодаль, но как только она отбежит на достаточное расстояние, «мертвый» гусь, что есть духу, убегает назад и кидается в воду.

      Как мы ни бились, собаки не могли поймать ни одного гуся. Сначала мы боялись ступать на лед, но затем, после неудачи собак, мы пришли в азарт и бросились сами ловить хитрецов. В особенности ловок был самоед, схватит гуся за голову, тряхнет его и тот готов. Гуси эти прямо спасли нас от голодной смерти.

      В конце июня, сделав массу этюдов и собрав научные коллекции, мы направились к Маточкину Шару. В Тюленьей Губе нас ожидала шлюпка, которую прошлою осенью мы оставили там нарочно. По берегу было идти немыслимо, так как весь он был усеян громадными камнями, по которым собакам было бы очень трудно перебираться. Но камни было еще с полгоря. Нас ждало худшее – нам пересекали путь горные речки, с неистовой силой несущие свои грязные воды в Карское море. Мы пускались на хитрость, удалялись вглубь, в горы, к верховьям речек, но и там не могли найти удобного места, чтобы перебраться. В одном месте мы набрели на завал снега, который образовал над рекой отвесные стенки. Мы воткнули колышки в снег, и, натянув на них веревки, сделали нечто вроде воздушной железной дороги. По этим рельсам-веревкам мы переправили на санях все наше имущество, а затем перебрались и сами, с собаками.

      Прошли часть пути, и опять наткнулись на реку. Природа однако сама пришла на помощь. Я заметил вдали островок, и на нем камни величиной с голову. Вот я и решил воспользоваться ими для целого инженерного сооружения. Добравшись кое-как до островка, через первый, более мелкий, рукав реки, мы начали заваливать камнями второй, более глубокий рукав. Больше четырех часов таскали мы камни и, наконец, все-таки добились: отвели воду в первый рукав и перебрались за второй.

      Попадались речки и дальше, но уже небольшие, и мы переходили их без труда. Зато появилась другая напасть – ветер. Пока он дует с моря, еще не беда, но как он переменится, да подует с гор, – просто с ног рвет. Новая Земля служит как бы гигантской плотиной, преграждающей свободный путь ветру, движущемуся на широком просторе Ледовитого океана с запада на восток и в Карском море с востока на запад. Ветер идет на свободе широкой струей в несколько сот верст и вдруг встречает на своем пути преграду - хребет Новой Земли. Он стремится пробиться сквозь ее мрачную, обледенелую твердь, проскочить через долины, разлоги рек, пропасти, овраги, а также и поверх гор. В тесных проходах он приобретает неимоверную силу и сокрушает все на своем пути.

      Наконец добрались мы до Тюленьей губы. Здесь мы наловили массу «гольца», рыбы, напоминающей семгу. Голец водится там в страшном изобилии, и ловля его может представить очень крупный и выгодный промысел, не только местный, но и для вывоза в среднюю полосу России. До чего там много этой рыбы, могут служить указанием факты, которые мне передавали самоеды. Пока кипятишь воду для чая, ловишь, бывало, рыбу и успеешь выловить до 70 рыбин, весом каждая в 10–20 фунтов. – Ловят самоеды гольца попросту: на удочку, причем приманкой служит оленье сало или ворвань.

      Из Тюленьей губы мы пошли на шлюпке, Маточкиным Шаром к нашему дому, но тут налетел на нас такой ураган, что мигом сломило мачту и выбросило нас на берег, на острые камни. Сильный прибой волн каждую минуту грозил разбить нашу шлюпку в щепы, а без шлюпки беда: не попасть нам никак на южный берег, на котором стоить дом.

      Добрались мы кое-как до другого берега, в залив Тарасова, оставались там три дня, потом прошли проливом еще верст 30: там был еще зимний крепкий лед. Вся западная часть моря представляла гигантский ледник. Решили вытащить на берег шлюпку и идти пешком. Собаки у нас разбрелись, и мы тащили все на себе и этюды, и коллекции, решив в крайности погибнуть вместе с ними, но не бросать это главное наше сокровище, стоившее таких трудов. .

      Ветер очень затруднял нам путь, но в нас была бодрость от сознания близости конца путешествия, и мы шли неуклонно вперед. Добрались до устья реки Чиракиной; от нее оставалось до дому верст двадцать. И тут, когда утомление начинало уже свинцом, наливать нам ноги, счастье снова улыбнулось нам. Мы увидели, что из песка торчит что-то. Приблизившись, увидели, что это дно занесенной песком лодки. Видно, ее ветром выбросило на песок из моря, и затем засыпало. Одной доски недоставало в дне. Эта беда была поправимая. Мы вытащили из саней гвозди, вытесали из плавника доску и приколотили, положив между досками еще куски малицы, чтобы дно не очень протекало.

      Текла лодка страшно, но все же кое-как переплыли мы в ней устье реки; съели полусырьем последнего гуся и усталым шагом двинулись к дому – он был уже в виду. Мы шли к нему, как автоматы, ничего не сознавая, кроме того, что должны, во что бы то ни стало, дойти до места.

      Но вот мы у порога нашего дома. Мы спасены, мы счастливы. Все, что выстрадано и переиспытано, не пропало понапрасну. Мы похитили тайны полярного мира, воспроизвели его таинственные красоты, и это сладостное сознание сторицей вознаградило нас за все, что было вынесено, за все те долгие дни, когда, казалось, не было никакой надежды вырваться из ледяных лап смерти в мертвой стране.