Любимым занятием Геродота были путешествия. Его одолевало желание увидеть своими глазами все чудеса света. Он объехал Средиземноморье, побывал на границах далекой Скифии и во внутренних областях Египта. И везде он собирал сведения об истории народов, о великих людях прошлого и настоящего. Свою задачу он видел в том, «чтобы прошедшие события с течением времени не пришли в забвение и великие и удивления достойные деяния... не остались в безвестности» (113, 5).
Одной из главных черт людей незаурядных является соединение в их характере прямо противоположных качеств. Таким был и Геродот. Он обладал редким даром почти детского удивления всему необычному. И в то же время это был искушенный наблюдатель человеческих характеров, знавший цену всему и вся. Он умел одновременно верить – и не верить, понимать – и не понимать...
«Отец истории» давно сам стал историей. Но его беспокойные гены живут в каждом, кто вправе называть себя Историком. Кто же они и чем занимаются сегодня, эти далекие потомки Геродота?
Для большинства людей слово «историк» ассоциируется со школьным учителем историй или, скорее, с учительницей-«историчкой». Карта, указка, очки на носу, несколько занятных рассказов про каких-то древних героев, разрисованные портреты в учебнике, шпаргалки с датами на экзамене...
Однако расхожее представление, как всегда, далеко от истины. Портрет настоящего историка значительно сложнее, чем школьная карикатура.
Историк – это одинокий странник во времени и пространстве. Отсвет давно погасших костров накладывает на его лицо рембрандтовские светотени. Его работа – удел избранных. Он должен обладать аналитическим складом ума, мощной памятью и несокрушимой работоспособностью. Заметим, что почти все выдающиеся историки – мужчины. Иначе говоря, это «мужская профессия».
История как наука сильно отличается от «истории» в школьном смысле этого слова. Историк-профессионал получает информацию непосредственно из подлинных документов – «исторических источников». Работа с источниками требует особой «источниковедческой» подготовки. Историк не просто коллекционирует факты и уточняет детали. Он всегда пытается решить или хотя бы приблизить к решению какую-то крупную научную проблему. Для историка обязателен «проблемный подход». Отдав должное вопросам «кто?», «где?» и «когда?», он все же предпочитает им вопрос «почему?».
Наконец, историк всегда соотносит свое исследование с тем, что уже сделано предшественниками. Иначе говоря, он прежде всего изучает огромную «историографию вопроса».
Люди, профессионально занимающиеся изучением истории, сегодня не принадлежат к элите общества. Жизнь их полна самоограничения. Пользуясь выражением Пушкина, можно сказать, что они «постриглись в историки». Понятно, что при таких условиях историков осталось едва ли не меньше, чем тигров в уссурийской тайге.
Как приходят к истории. Будущий историк обычно с детства любит всякий старый хлам. Он может часами копаться в бабушкином сундуке, увлеченно перебирая пожелтевшие семейные фотографии и забытые письма. Он читает книжки о героях прошлого и заставляет родителей купить ему томик Дрюона. Уже в старшем классе он примазывается к какой-нибудь археологической экспедиции и самозабвенно копается в новгородском гумусе или евпаторийском песке. Потом он всю зиму штудирует пособие по отечественной истории Орлова-Георгиева, а летом с триумфом поступает на исторический факультет хорошего университета.
Студенты-историки отчетливо делятся на «романтиков» и «прагматиков». Первые, ни, мало не заботясь о будущем хлебе насущном, спешат записаться на кафедру археологии, этнографии или Древнего мира. Вторые притираются к каким-нибудь более модным и хлебным специальностям. Романтики со временем могут стать прагматиками, но прагматики романтиками – никогда.
Окончить факультет – еще не значит стать историком. Три четверти выпускников, помахав рукой почтенной alma mater, пойдут работать кто куда. Их одухотворенные лица можно потом увидеть и на думской трибуне, и на телеэкране, и в офисе солидной фирмы, и в чиновничьем кресле. Но это – не историки. Это всего лишь люди, которые окончили исторический факультет. Пройдет пара лет – и они забудут почти все» чему их учили.
Теперь вернемся к той, последней четверти. Ведь на нее вся надежда. Здесь люди, поступившие в аспирантуру для продолжения исторического образования. Перед ними – три года, отведенные для написания кандидатской диссертации. Три года напряженной работы памяти и ума. Три года головокружительных полетов во времени. Три года нищеты и снисходительного сочувствия тех, кто уже обзавелся собственным счетом в банке и новенькой иномаркой.
До финиша доходят далеко не все. Едва ли не половина аспирантов за эти три года куда-то исчезает. Одних уводит заманчивая подработка, незаметно переходящая в работу. Другие вязнут в семейных проблемах. Третьи находят себя слишком умными для бумажной рутины диссертации...
Но вот наконец и долгожданная защита. Совет, букет, банкет...
Все позади. Мы на вершине. Теперь самое время перевести дух и осмотреться...
Как стать историком. Однажды Хемингуэй взялся учить литературному мастерству юношу, который непременно хотел стать писателем. Для начала мэтр решил посмотреть его первые публикации. Тот долго отказывался их показать.
«Я думал, может быть, это из скромности, пока он не показал мне свою вещь, напечатанную в одной из миннеаполисских газет. Написано это было ужасно. Но многие другие, подумал я, начинали не лучше, а этот юноша так необычайно серьезен, что позволяет надеяться: по-настоящему серьезное отношение к писательскому делу – одно из двух непременных условий. Второе, к сожалению, талант» (269, 79).
Талант нужен историку ничуть не меньше, чем писателю. Было бы наивно искать алгебраическую формулу этого таланта. Как, впрочем, и вообще рассуждать на эту тему. Заметим лишь, что, насколько нам известно, талант историка на дороге не валяется и платить за него приходится довольно дорого.
Но что касается «по-настоящему серьезного отношения к делу», – то здесь мы можем сказать нечто более определенное.
Занимаясь своими собственными историческими исследованиями и наблюдая за тем, как работают коллеги, поневоле делаешь некоторые наблюдения, понемногу переходящие в убеждения. И хотя я не слишком привязан к своим убеждениям и уж, конечно, не собираюсь навязывать их другим – я все же надеюсь, что они могут кому-то пригодиться хотя бы как материал для размышлений. А потому – «за дело, господа, за карты...»
Итак, что нужно делать чудаку, желающему стать настоящим историком?
Прежде всего трижды переспросить свой внутренний голос, чтобы избежать роковой ошибки. Убедившись в серьезности своих намерений, надо переходить к делу.
О книгах. Конечно, для начала придется прочесть гору книг. Но ни в коем случае не читайте все, что попадает под руку. Ведь под руку, как и под ногу, обычно попадает далеко не лучшее. А время, потраченное на пустяки, не возвратишь, как неудачную покупку в магазин.
Короче говоря, советую установить на вашей книжной полке строжайшую иерархию. Читайте книги по ранжиру. Начните с «генералитета». В любой области истории есть свои классики, труды которых стали точкой отсчета для всех остальных. Начав с классики, вы ею же и кончите, так как у вас просто не останется времени для прочего.
Научитесь читать книги быстро. На самом деле это не так трудно. Здесь не нужна какая-то особая методика. Важно лишь отметить, что серьезные книги по истории в первом приближении можно разделить на два вида: информационные и научно-исследовательские. В первых вы можете найти массу фактов, изложенных в виде более или менее внятного рассказа; во вторых, – поиск ответа на какой-то довольно узкий научный вопрос.
Информационные книги читайте внимательно, с карандашом в руке. Из них можно почерпнуть сведения, необходимые для всякого начинающего историка. Научно-исследовательские труды лишь на одну десятую состоят из собственных идей автора. Остальные девять десятых – это аргументация (или иллюстрация) выдвинутых положений, изложенная варварским языком специалиста. Проверить прочность этой аргументации может только другой специалист. Не будучи таковым, не ломайте зубы об этот гранит. Разумнее ухватить то новое, что предлагает автор книги. Обычно он говорит об этом в концовках глав и в заключении ко всей книге.
Избегайте профессиональной узости. История, какой ее оставили нам наши великие учителя, – это синтез истории как совокупности фактов и их объяснений, философии как определенного взгляда на жизнь и литературы как способности достойным образом представить свои знания и размышления. А потому старайтесь построить свое чтение таким образом, чтобы равномерно зачерпнуть из этих трех источников.
В творческом соревновании историков часто выигрывает тот, кто знает нечто такое, чего не знают другие. Поэтому не бойтесь тратить время на изучение того, что не имеет прямого отношения к вашему ремеслу. Бывает так, что ключом к какой-нибудь исторической загадке вдруг станет биология или астрономия, химия или математика.
Не торопитесь браться за источник. Конечно, это наш краеугольный камень. Однако об него не долго и споткнуться. Серьезная работа с ним требует глубоких знаний. И прежде всего следует ясно представлять, что, собственно, мы ищем в этом источнике. Или, иначе говоря, в чем состоит проблема. А это знание приходит лишь после основательной проработки историографии.
О людях. История – это прежде всего деятельность преследующего свои цели человека. Кажется, об этом говорил еще Карл Маркс. И с этим не поспоришь. Таким образом, чтобы понять историю, надо прежде понять человека. Задача неподъемная и для титана мысли. Поэтому опустим планку и скажем так: историк должен понять кое-что в человеке.
Конечно, древние люди значительно отличались от нас по мотивации своих поступков. Эти различия определялись характером того общества, в котором они жили. К тому же они знали о мире гораздо меньше нас. И это тоже сказывалось на их поведении. Ведь известно, что чем больше мы знаем, тем меньше действуем...
В их поведении порой отчетливо звучат возвышенные мотивы – вера, надежда, любовь... А рядом с ними – алчность, тщеславие, зависть и многое другое, вполне современное. Ну и, конечно, вечные инстинкты – самосохранение, продолжение рода, властолюбие. Все это переплетается самым причудливым образом и создает уникальный рисунок характера. И прошлое здесь почти неотличимо от настоящего.
«Есть только одна наука о людях во времени, – говорит Марк Блок, – наука, в которой надо непрестанно связывать изучение мертвых с изучением живых» (94, 29). Поэтому попытайтесь хотя бы отчасти понять то общество, в котором вы живете. Наблюдайте людей. Вызывайте их на разговор. Старайтесь выяснить мотивы их поведения. Преодолейте в себе желание учить – эту профессиональную болезнь историков. Слушайте не только исповедь интересных людей, но и болтовню рыночных торговок. Не зря же Пушкин советовал учиться русскому языку у церковных просвирен.
Сопоставляйте свои собственные характеристики людей с литературными образами.
Ваши наблюдения – это своего рода прикладная психология. Поэтому нырните в научную литературу по психологии. Возможно, она вам кое-что разъяснит.
Когда вы научитесь слушать людей, вы постепенно начнете их понимать. А там, глядишь, вы и полюбите их со всеми их причудами и мелкими грехами. Пусть даже той специфической любовью, которой натуралист любит своих букашек и бабочек.
Доброжелательный интерес к людям – это для историка условие, «sine qua non» – без которого нельзя. Иначе вы навсегда останетесь служителями плоской фактологии.
Не нужно бояться слова «патриотизм». Пусть его боятся другие. Историк России по роду своей деятельности не может не быть патриотом. «Чтобы человек имел охоту заниматься русской историей, нужно было, чтобы он любил самую Россию», – заметил однажды историк Русской церкви Е. Е. Голубинский (115, 350).
Историк, не любящий свою страну, – это какой-то мутант, ошибка природы.
О стране. Любить Россию – дело довольно сложное, особенно для человека, который не без основания полагает, что он дает стране гораздо больше, чем она ему. Поэтому попробуем для начала хотя бы примириться с ней. Хотя бы понять ее трудности. И поблагодарить за то, что, несмотря на все эти трудности, она все же сумела нам кое-что дать.
Историк должен много ездить по стране. Ему необходимо видеть ее исторические места, ее музеи и архитектурные памятники. Он должен хорошенько протрястись по ее разбитым дорогам. Он должен помнить ее звуки и запахи. Он должен пить воду из ее родников и гладить ладонью ее старые стены.
Собирайте и рассматривайте географические карты. Ведь это – образ страны. Обвешайте ими все стены своего кабинета. Скоро вы почувствуете их странный магнетизм. Карты смотрят на вас пристальным взглядом степного волка.
Но не бойтесь этой магии. Начертите на картах пройденные вами дороги. А главное – высматривайте места, которые стоит посетить. Ведь даже и названия порою так заманчивы. Каргополь, Няндома, Чарозеро...
Путешествуя по России, не огорчайтесь, если однажды заметите, что люди не понимают цели ваших странствий и смотрят на вас с подозрением. Учтите, что для обывателя историк – это что-то совершенно потустороннее. Когда вы назовете ему свою профессию, он придет в замешательство, не зная, завидовать вам или сочувствовать. Иные будут принимать вас за обманщика, другие – за блаженного. Пусть так. Не рассыпайтесь в объяснениях перед болванами. Иначе вам придется потратить на объяснения всю свою жизнь. Думайте о том, что придет время, когда в кругу друзей вы вдоволь посмеетесь над их самодовольством.
И вот еще что. Никогда и никому не завидуйте. Помните, что вы – избранные. Вы обладаете такими способностями, по сравнению с которыми способность делать деньги (не говоря уже о прочих сомнительных талантах) выглядит детской забавой. Но не пытайтесь это кому-то доказать. Это недоказуемо. Кто понимает – понимает. А кто не понимает – едва ли когда-нибудь поймет.
Старайтесь как можно меньше походить на тех неповоротливых туристов с фотоаппаратами на животе, которых, словно стадо гусей, гоняют от памятника к памятнику охрипшие экскурсоводы. Историку необходимо жить среди народа. Скажем более. Ему следует хотя бы некоторое время пожить той жизнью, которой живет народ. Он должен знать вкус последней корки хлеба и цену последнего рубля! Без этого он так и останется вечным «туристом» в своей стране.
Любые комплексы губительны. Особенно – комплексы национальные. Русские, как известно, весьма Подвержены этой болезни. Они попеременно (а то и одновременно) грешат то наивным высокомерием, а то постыдным уничижением перед Западом. Все это – детские болезни. Лекарства от них известны: Хорошее воспитание и образование, путешествия и чувство юмора.
Взрослому негоже болеть детскими болезнями. Поэтому при первой же возможности поезжайте за границу. Надеюсь, вы не так глупы, чтобы мечтать остаться там навсегда. Вы просто едете посмотреть мир. Вам самое время взглянуть на классическую Европу, амбициозную Америку, проснувшуюся Азию. Все это очень важно для профессионального роста историка. Ведь нашу русскую жизнь со всеми ее достоинствами и недостатками мы лучше понимаем, поглядев издалека.
О самодовольстве. Эта болезнь не различает степеней и званий. Самодовольный академик мало чем отличается от самодовольного лавочника. Печать самодовольства на челе неизгладима, как следы оспы.
Первый симптом этой болезни у историка – уверенность в том, что истина трепещет, как пойманная муха, в паутинных сетях его гипотез.
А между тем понятие истины в истории вообще весьма условно. И чем глубже в прошлое – тем очевиднее эта условность. Поэтому историк, ответственно относящийся к своим словам, никогда не скажет: «Я знаю, как это было на самом деле». Он скажет: «Основываясь на своем опыте и своих знаниях, я представляю себе это дело следующим образом... Как говорят художники, «я так вижу». Но это вовсе не значит, что другой не может увидеть все это совершенно по-другому...»
Самодовольство приводит к печальным последствиям. Недавно один уважаемый историк объявил войну другому не менее уважаемому историку. Он выпустил в коллегу целый колчан бумажных стрел. Он упрекнул его во всех грехах, какие только могут быть у научного работника. В азарте наступления он едва не дошел до прямых оскорблений...
Всегда найдутся любители поглазеть на драку: «Как он его отделал! Ну а что же тот теперь ему ответит? Аи да потеха...» Однако все это довольно грустно. Ведь если нас так мало, то нам, пожалуй, стоило бы поберечь друг друга...
А если вникнуть в суть обвинений, то сразу всплывает в памяти евангельское присловие: «врачу, исцелися сам...». Первый историк уличал второго главным образом в тех методах и приемах, в тех передержках, которыми полны и его собственные работы. Таковы общеизвестные, но обычно умалчиваемые условности жанра. Вышка, с которой он «расстреливал» своего коллегу, – это лишь его собственное мнение о тех или иных предметах. Мнение, возведенное в абсолютную истину.
«Есть все основания утверждать, – говорит Монтень, – что невежество бывает двоякого рода: одно, безграмотное, предшествует науке; другое, чванное, следует за нею. Этот второй род невежества так же создается и порождается наукой, как первый разрушается и уничтожается ею» (188, 397).
И да сохранит вас Бог от этих двух родов невежества...
О кладбищах. Не следует, конечно, спешить на кладбище. Это вовсе не то место, куда следует спешить. Однако историку полезно по временам захаживать туда своей неторопливой походкой. Ведь история – это в некотором смысле одно огромное кладбище. Историк имеет дело почти исключительно с мертвыми. Поэтому он должен поддерживать с ними хорошие отношения. Он должен понимать их проблемы...
Нет зрелища печальнее и вместе с тем поучительнее, чем этот бесконечный ряд могил. Одни отмечены камнем с надписью, другие – ржавым крестом, третьи – лишь оплывшим от времени холмиком земли. На кладбищах не только иерархия памятников, но также иерархия мест. Одно дело – центральная аллея или площадка у ворот, и совсем другое – дальний угол у самого забора.
Оно и понятно. Ведь это еще Земля. А Земля не может обойтись без иерархии. Впрочем, говорят, она есть и на Небе...
Но оставим поверхностные наблюдения и обратимся к сути. Надгробия, портреты, имена... Куда же делись все эти люди? Они умерли... Да, это верно. Они умерли. Но что значит: умерли? Странный вопрос. Умерли – это значит, что их больше нет. Их нет, и уже не будет никогда. Понятно. Но кто объяснит мне смысл этих коротких слов «нет» и «никогда»?
Историк обречен на дружбу с «никогда». Это его крест, его тайные вериги. Оно издевательски подмигивает ему с портретов великих людей. Оно трется о его ноги, когда он сидит в кафе. Оно черным котом мурлычет на его письменном столе.
Не прогоняйте этого кота. Он все равно не уйдет. Если, конечно, вы родились историком...
О вежливости. Вежливость есть признак хорошего воспитания.
В исторических трудах вежливость необходима не меньше, чем в жизни. Она имеет здесь несколько видов. Есть вежливость по отношению к читателям и вежливость по отношению к коллегам. Есть также вежливость по отношению к героям прошлого. С нее мы и начнем.
Еще Аристотель сформулировал простую истину: «Чтобы уметь судить о деле, нужно самому уметь его делать» (83, 263). Ни один из историков не управлял государством и не выигрывал сражений, не строил флот и не пахал землю. Однако историки охотно рассуждают на все эти и на многие другие темы. Более того. Они обожают давать советы.
Возможно, в этой склонности проявляется какая-то тайная ущербность самого историка, его личный комплекс неполноценности. Но как бы там ни было, такая тенденция совершенно недопустима. Не объясняйте Дмитрию Донскому, каким путем ему лучше было бы пройти на Куликово поле. Не упрекайте Ивана III в том, что он послал на Угру своего сына, а сам остался в Москве. Поверьте, он не меньше вас был заинтересован в освобождении Руси от татаро-монгольского ига. И вообще, не забывайте очевидную истину. Они – хозяева в истории, а мы – всего лишь их гости. Они действовали, а мы – изучаем их действия. Герои – они. Ведь «героизм, – говорит Карлейль, – это прежде всего доблесть, отвага и способность делать» (152, 177).
И еще одно. Герои прошлого, в отличие от тех, кто изучает их деяния, «играли вслепую». Они не знали результатов своих действий. Не знали и не могли знать. Ведь результат, как ближний, так и дальний, определяется таким количеством «переменных» и «неизвестных», учесть которое не сможет даже целый институт.
Другое, также весьма распространенное проявление невежливости по отношению к деятелям прошлому – это стремление объяснять их поступки прежде всего низменными мотивами. Конечно, мотивы – это вопрос практически неразрешимый. Ведь мы и сами порой не можем дать себе ясный отчет в мотивах своего поступка. Однако здесь полезно вспомнить суждение нашего великого историка С. М. Соловьева: «Мы считаем непозволительным для историка приписывать историческому лицу побуждения именно ненравственные, когда на это нет никаких доказательств» (248, 198).
Теперь о вежливости по отношению к коллегам. Мы назвали бы ее «научной вежливостью». Она есть результат хорошего образования и состоит в некоторых простых правилах. Вот наиболее важные из них.
Сноски, сноски и еще раз сноски... Гирлянды сносок под каждой страницей. К этому следует приучить себя уже на первом курсе. Делая выписки из литературы или из источников, не забывайте везде помечать «выходные данные» и номер страницы. Конечно, это довольно скучное занятие. Но это первое требование научной вежливости. И первый признак профессионального подхода. Утешайте себя тем, что со временем вы сможете забыть об этом. Ведь мэтры не делают сносок...
Высказывая какую-то идею, не забудьте дать ссылку на того автора, который высказал ее раньше вас. Учтите, что новые идеи в исторической науке крайне редки. И если вам показалось, что вы набрели на блестящую мысль, – нужно поскорее окатить свою разгоряченную голову холодным ковшом историографии. Ведь если вы не сделаете этого сами, вам непременно помогут другие. И при этом еще обвинят вас в сознательном плагиате.
Научитесь отличать научные публикации источников от всякого рода публицистики и беллетристики. Работайте только с первыми, причем старайтесь ссылаться на новейшее издание.
В науке принято говорить на профессиональном языке. Он сух и малопонятен для непосвященных. К тому же он откровенно враждебен языку Пушкина и Тургенева. Однако отнеситесь к нему как к иностранному, и тогда вам будет проще сладить с ним. А этого непременно нужно добиться. Ведь прежде чем вы станете мастером, вам некоторое время придется побыть подмастерьем. Так что поскорее научитесь соблюдать суровые законы цеха.
Когда вы пишете для узкого круга посвященных и хотите добиться их одобрения, – обратите внимание на тон. Найдите правильное соотношение между почтительностью скромного ученика – и дерзостью молодого гения. И то и другое необходимо. Все дело в правильной пропорции.
О словах. Со времен обличительной «гласности» история перестала быть священным догматом и стала рыночным товаром. Хотим мы этого или нет, но дело обстоит именно так.
Догмату положено быть темным и устрашающим, а товару – ярким и привлекательным.
Сегодня произведения историков должны соответствовать законам рынка. Не следует, конечно, понимать все это слишком упрощенно и сетовать, будто нас заставляют торговать своей наукой и своими убеждениями. Желающих торговать этим товаром всегда было более чем достаточно, и принуждать их к этому не было никакой необходимости. А в наше время на этом рынке наблюдается скорее отсутствие спроса, чем отсутствие предложения.
Соответствие, о котором я говорю, состоит главным образом в том, что историки должны подумать о читателях своих произведений. Конечно, есть узкий круг посвященных, где вас прочтут хотя бы для того, чтобы обругать. Но если вы претендуете на большее, – вам следует подумать о стиле. Необходимо научиться писать так, чтобы ваши тексты были не только умны, но и, так сказать, «хорошо одеты».
Умение писать – это восхождение, которым люди занимаются всю жизнь. Понятно, что немногие доходят до вершин. Однако каждый должен идти, пока хватит сил, и дойти до тех высот, до коих его допустит Бог.
С чего начать? С простого. Вдумывайтесь в каждое слово, улавливайте его смысловые и звуковые оттенки. Слова должны играть в тексте свою негромкую мелодию. Но именно мелодия и завораживает читателя, как дудочка факира.
Об интонации. Найдите правильную интонацию. Речь идет об интонации рассказчика. Пожалуй, это еще труднее, чем найти необходимые слова.
Интонация историка – это его суть, его отношение к истории. Подделать ее крайне трудно. Ошибки в интонации выдают иностранца даже тогда, когда все слова произнесены правильно.
Садясь за работу, историк должен настроить себя так же тщательно, как настройщик настраивает инструмент перед концертом. Он должен сказать себе примерно следующее. «Мы глубоко чтим прошлое. Но мы не падаем ниц перед ним. Мы говорим о нем, как дети о родителях. Ведь это наше прошлое. Сегодня оно принадлежит нам, а завтра мы будем принадлежать ему...»
И все же дух высокомерия гораздо чаще овладевает историком, чем дух самоуничижения. И на то есть свои причины. Старая мудрость гласит: «Для камердинера нет великого человека». Историки – камердинеры истории. Они видят прошлое вблизи и, так сказать, «без галстука». Все это располагает к некоторому высокомерию, а точнее говоря, – к обывательскому скепсису.
Однако скептическое расположение ума в данном случае недопустимо. Напротив. Мы должны до некоторой степени уподобиться священнику перед литургией. Входя в историю, мысленно совлечем свои будничные одежды и облачимся в особые, священнические одеяния. Оставим за порогом суетные мысли и суетные движения. Мы – в храме, на амвоне. Внизу мы видим лица людей, собравшихся на таинство причащения временем. А сверху на нас безмолвно взирают все сто веков человечества. Так будем же достойны своего положения...
Где научиться всему этому? Боюсь, что не на факультете.
О старых мастерах. Читайте старых мастеров. Учитесь у них. Они владели искусством рассказа. Конечно, они приспосабливали свой рассказ к литературным вкусам, настроениям и убеждениям слушателей. Карамзин был сентиментален, Соловьев многоречив, а Ключевский ядовит. Но это было именно то, чего от них ждали, что принесло им славу. Попробуйте понять, чего сегодня ждет от вас читатель или слушатель. Попробуйте предложить ему то, что он хочет. Но при этом не будьте слишком расчетливы. Это может погубить все дело. Оставьте место для куража. Читатель это тоже любит.
Короче говоря, пишите для себя, но не забывайте, что вы на сцене.
Ни в коем случае не замыкайтесь на своем, на русском. Не забывайте, что российская историографии всегда была ветвью европейской исторической науки. Там корни – здесь плоды. Идите на выучку к старым мастерам, и в первую очередь – мастерам стиля. Читайте как можно внимательнее Мишле и Карлейля, Тэна и Ренана. Переписывайте в свою тетрадь лучшие пассажи из их произведений. Копируйте. Ведь именно так поступают начинающие художники, чтобы понять секреты кисти старых мастеров.
От историков, если позволит время, перейдите к писателям. Учитесь у них искусству письма. Но никогда не забывайте о тонкой грани, отделяющей историю от литературы.
Доискивайтесь корней. Это занятие придает уверенности. И у наших учителей были свои учителя. Добравшись до них, вы увидите, например, как сквозь неповторимые тексты Карлейля просвечивают блаженный Августин и Марк Аврелий, Монтень и Паскаль.
О самом себе. Наука – это прежде всего систематизация. А коли так, попробуем, коллеги, для начала систематизировать самих себя. Кто мы? Зачем мы пришли с нашими лопатами на это старое кладбище?
Есть люди, которые стали историками для того, чтобы собирать информацию. Это их призвание. По сути дела, они коллекционеры. И как любой настоящий коллекционер, такой историк находит счастье в самом процессе пополнения своей коллекции.
Есть люди, которых сделала историками страсть к решению интеллектуальных головоломок. История предоставляет им неограниченные возможности для удовлетворения этой страсти.
Есть люди, которые стали историками потому, что им не хватило духу стать революционерами. Ведь что ни говори, а уход в историю – это еще и протест против современности. Это побег. Если, конечно, «беглеца» не, отправили туда для выполнения особого задания...
Уйти в другую эпоху, в другое общество – и чем дальше, тем лучше – это наш вызов, который мы бросаем самодовольной современности.
Понятно, что ни один из этих типов историков не существует в чистом виде. И каждый живой историк – это сочетание «коллекционера», «интеллектуала» и «революционера» в той или иной пропорции. Но именно эта пропорция в конечном счете и определяет итог.
Конечно, есть еще немало людей, которые стали историками по недоразумению. Можно сказать, что они приплыли сюда по течению обстоятельств. Они охотно уплыли бы отсюда куда-нибудь еще. Но ниже по течению – одни омуты. А выгребать против течения они не умеют.
Жаль, что пароходы по реке обстоятельств уже лет пятнадцать как не ходят...
О поросенке. Еще немного – и я закончу свои назидания. Но напоследок мне хотелось бы вернуться к тому, что кажется мне главным в профессии историка и что, признаюсь, уже давно не дает мне покоя – к великой тайне времени.
В самой основе нашей профессии лежит некая условность или, скорее, двусмысленность. Историк изучает историю. Но что такое история? Это исчезнувшая жизнь. Она отличается от жизни живой, существующей, только тем, что та уже исчезла, а эта еще нет. Стало быть, можно сказать, что историк изучает жизнь. Но как вы отнесетесь к взрослому, серьезному человеку, который скажет, что его профессия – изучение жизни?
Другая двусмысленность заключается в том, что история – это то, что, по-видимому, было, но чего сейчас уже нет. Таким образом, историк изучает то, что не существует. Он подобен человеку, который, энергично орудуя ножом и вилкой, плотоядно причмокивая, разделывает жареного поросенка... на пустом блюде.
Да-да, он счастлив и доволен собой. Он вполне уверен, что перед ним на блюде благоухает роскошный обед. Он так твердо внушил себе эту идею, что явственно видит поросенка там, где трезвый взгляд не найдет ничего, кроме дулевского фарфора. В сущности, бедняга не совсем нормален. Его рассудком владеет галлюцинация.
Не станем разубеждать убежденного. Однако иллюзии пагубны. И рано или поздно за них приходится дорого платить. Поэтому предложим тем, кто только начинает всерьез заниматься историей, присягнуть на двух простых истинах. Одна из них – «все было». Вторая – «все прошло».
Блюдо пусто – и с этим надо примириться. Но не бросайтесь же в другую крайность. Не сомневайтесь: там действительно лежал когда-то дымящийся жареный поросенок.
Впрочем, не бойтесь своих сомнений в достоверности прошлого. Когда эта странная мысль впервые придет к вам – не спешите подставлять голову под холодную воду. Вы просто перешли из средней школы истории в высшую.
О вещах. При нашей профессии нельзя не верить в прошлое. Однако сомнения неизбежны. И вот в такие сумеречные дни вам самое время наведаться в приют одиноких вещей.
Вот каменный топор лохматого человека, а вот ржавый замок из Замоскворечья; вот татарская стрела, а вот сапог, в котором его хозяин ходил, быть может, на Казань...
Все эти вещи когда-то имели владельца. Они были по-своему привязаны к нему и благодарны за то, что он взял их в свою жизнь. Благодаря ему, они перестали быть бесконечно одинокими, как одинока всякая не тронутая человеком материя во Вселенной.
Но настал день, когда они потеряли хозяина и остались висеть где-то посредине между миром мертвой материи и миром людей. И люди сжалились над ними и определили их в приют одиноких вещей.
Достаньте любую вещь из-под земли, как это делают археологи, или просто приласкайте ее взглядом сквозь стекло музейной витрины – и она не останется в долгу. Она расскажет вам то, чего не знает ни один учебник. А главное, она подтвердит под присягой, что прошлое действительно было.
Итак, подружитесь с осиротевшими вещами. Они– народ благодарный...
Давным-давно кто-то принес к нам на кафедру пучок засушенных цветов и трав. Его поставили в вазу и поместили посреди длинного стола, за которым мы сидим на наших заседаниях. Так и стоит он там уже много лет, не старея и не молодея. И в этих окостеневших растениях природа как бы дает нам свое назидание. Лучшее, что может сделать история, это сохранить неповторимую форму прежней жизни. Но ее сок, ее вкус и аромат уже исчезли. Все это нам может дать лишь та мимолетная жизнь, которая шелестит весенней листвой за пыльными окнами наших кабинетов.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
КРУГ ЖИЗНИ
Глава XX
Два календаря
Прекращение – не что иное, как превращение.
Марк Аврелий
В безмерности потока времени человек всегда ощущал великую и грозную тайну. Только разделив этот поток на некие условные части, можно было свыкнуться с ним. Тот, кто первым придумал это деление, по праву может быть назван благодетелем человечества. В средневековой Руси это благодеяние, естественно, приписывали Богу. При этом книжники часто ссылались на апокрифическую Книгу Еноха – библейского праотца, взятого живым на небо. Вот как рассуждал об этом в одном из своих посланий новгородский архиепископ Геннадий (1484-1504):
«Якоже писал есть Енох праведный: "Преж даже вся не быша постави Бог века творного и потом сътвори всю тварь видимую и невидимую и по всем том създа человека в образ свой. И тогда раздели бо век человека ради на времена, и на лета, и на месяци, и на дни, и на часы, – и да разумеет человек времен премену и чтет своея жизни конець"» (147, 390).
«Толко то и дано разумети, что коемуждо человеку знати своея жизни конець – сиречь колко лет жил и котораго лета преставися», – заключает Геннадий, подводя читателя к выводу о невозможности для смертного вычислить время конца света.
Русского человека никогда не смущала некоторая неопределенность сроков, понятии и представлений. Напротив, в ней он чувствовал себя как рыба в воде. Возможно, неопределенность, открывавшая простор для интуиции и произвола, отвечала его подсознательной потребности в свободе выбора.
Мягкой расплывчатостью отличались и древнерусские представления о времени. В повседневной жизни XIV–XV веков удивительным образом совмещались две годовые системы – мартовская и сентябрьская (43, 285). Впрочем, в летописях этого времени с ними мирно уживалась еще и третья – «ультрамартовская».
Не будучи вполне уверенным в том, какое «лето» нынче на дворе, наш беззаботный предок не особо интересовался и точными границами времен года. Во всяком случае, его представления на сей счет существенно отличались от наших. «По древнерусским представлениям о временах года, осенью считалось время с 24 сентября по 25 декабря», – утверждает один современный исследователь (169, 128). «Пределы времен года на Руси были крайне неопределенны еще в период формирования многонационального русского государства», – полагает другой (273, 15).
Второе мнение кажется более убедительным. Действительно, в летописных известиях времен Ивана III можно найти примеры самых широких толкований времен года. «Тоя же зимы, декабря в 7 день...», «Той же зимы, месяца ноября 21...», «Тоя же зимы, марта в 15...», «тоя же весны, июня в 11...», «тоя же осени, декабря...» и даже «тоя же весны, месяца июля в 5...» (44, 206, 211; 41, 212, 221; 49, 329). «Весной» считали время и ранее 25 марта: «Тоя же весны, месяца марта в 23...» (41, 212).
Текучим было и время суток. Часы дня и ночи отсчитывали по солнцу: от рассвета или заката. Соответственно, такое понятие, как, например, «в третьем часу ночи», передвигалось вместе со временем заката.
Не интересуясь точным определением времени, русский крестьянин внимательно следил за природой, за ее изменениями в соответствии с движением годового круга. Здесь он расставлял своего рода «вехи» – памятные дни, названные именами святых. За долгие века русский крестьянин научился жить в согласии с окружавшей его прихотливой природой Северо-Восточной Руси, подчинил ей весь уклад своей незатейливой жизни.
Весна
Первые теплые лучи весеннего солнца пробуждали земледельца от зимней задумчивости. Примечательно, что по древнему восточнославянскому календарю год начинался одновременно с весной – 1 марта. И хотя Русская православная церковь в конце XV века уже твердо следовала византийской традиции, согласно которой год начинался 1 сентября, в народе больше придерживались древней, природной периодизации. Так возникло своеобразное сочетание аграрного и церковного календарей, определившее конкретное восприятие времени древнерусским человеком. Церковные праздники, совпадавшие с ключевыми моментами аграрного цикла, обретали двойное значение. Их отмечали с особым энтузиазмом, сопровождая различными полуязыческими обрядами. Даже канонические имена святых переиначивали на свой лад и сопровождали забавными прозвищами: Герасим Грачевник, Матрона Настовица, Мартын Лисогон, Ирина Рассадница.
Впрочем, отношения между церковным и аграрным календарями были полны противоречий. Церковный календарь предусматривал многодневные (Великий, Петровский, Успенский, Рождественский) и однодневные (например, в среду и пятницу каждой недели) посты. В эти дни Церковь запрещала празднества и веселье. Православные должны были скорбеть о своих грехах и воздерживаться от «скоромной» пищи.
С другой стороны, в церковном календаре существовал целый ряд дней (воскресенье, «двунадесятые праздники»), когда христиане не должны были работать.
Различия двух календарей постоянно порождали «конфликтные ситуации». В то время как аграрный календарь указывал на «веселье», церковный предписывал скорбь. В те горячие деньки, когда крестьянин должен был работать с утра до вечера, ему было не до праздничного застолья и безделья. Последнее противоречие на Руси обычно разрешали в ущерб «духовному». Проще говоря, при необходимости в праздники работали, как и в обычные дни. Это обстоятельство отметил еще Герберштейн.
«Именитые мужи чтут праздничные дни тем, что по окончании богослужения устрояют пиршество и пьянство и облекаются в более нарядное одеяние, а простой народ, слуги и рабы по большей части работают, говоря, что праздничать и воздерживаться от работы – дело господское. Граждане и ремесленники присутствуют на богослужении, по окончании которого возвращаются к работе, считая, что заняться работой более богоугодно, чем попусту растрачивать достаток и время на питье, игру и тому подобные дела. Человеку простого звания воспрещены напитки: пиво и мед, но все же им позволено пить в некоторые особо торжественные дни, как, например, Рождество Господне, праздник Пасхи, Пятидесятница и некоторые другие, в которые они воздерживаются от работы, конечно, не из набожности, а скорее для пьянства» (5, 103).
Даже главный Богородичный праздник – Успение – для некоторых был рабочим днем. «Когда меня по моей просьбе в первый раз провожали в церковь в крепости на Успение Богоматери, я видел, как у крепостного рва работало много бедных крестьян», – отмечает Герберштейн (5, 103).
Благополучие русского крестьянина во многом зависело от капризов природы. Поэтому он внимательно вглядывался в ее жизнь, пытаясь по приметам угадать будущие удачи и неудачи. Первый день марта был в этом отношении одним из самых знаменательных. В этот день по церковному календарю праздновалась память святой мученицы Евдокии. В народе говорили: «Какова Евдокия, таково и лето. На Евдокию погоже, все лето пригоже». Если в этот день шел снег, крестьянин считал это предзнаменованием хорошего урожая, если дул теплый ветер - дождливого лета, если холодный – холодного (148, 100).
Ранняя весна еще не требовала от крестьян ежедневного тяжелого труда. Поэтому здесь оставалось время для веселых праздников, в которых христианское благочестие сливалось с ликованием о пробуждении природы. 9 марта, в день Сорока мучеников севастийских, ожидался прилет жаворонков. Хозяйки пекли к этому празднику особые печенья в виде жаворонков, которые продавали у входа в храм.
Главным событием ранней весны было Благовещение Пресвятой Богородицы. Оно отмечалось 25 марта. По некоторым древним представлениям, именно в этот день Бог с небес благословлял землю и начиналась настоящая весна. Соответственно, существовало множество примет на Благовещение, по которым можно было узнать характер будущего лета.
Ничто не должно было противоречить ликующему настроению праздника. В этот день категорически воспрещалось работать. Отдавая дань древним верованиям, крестьяне на Благовещение сжигали всякие старые вещи и прыгали через костры. Церковь осуждала эти «бесовские действа», предпочитая более благочестивый обряд: выпускать на волю птиц из клеток. Священники по просьбе крестьян совершали в этот день обряд освящения семян.
Месяц апрель в Древней Руси иногда называли «цветень». Пробуждение природы уже говорит о себе на каждом шагу. Однако весна несет с собой и новую заботу: кончаются зимние запасы, более скудной становится пища людей и животных. 1 апреля Церковь празднует память преподобной Марии Египетской, а крестьяне горько приговаривают: «Марьи – пустые щи».
12 апреля, помолившись святому этого дня Василию Парийскому, крестьянин констатирует: «Василий Парийский землю парит». А еще через три дня, в день памяти святого апостола Пуда, приступают к своим весенним работам пчеловоды. И это начинание отмечено присказкой: «На день святого Пуда вынимай пчел из-под спуда».
И все же главный праздник весны земледельца – день памяти святого великомученика Георгия 23 апреля (весенний Юрьев день). Примечательно, что само имя Георгий в переводе с греческого означает «земледелец». В этот день крестьяне впервые выгоняли домашний скот из теплого хлева на пастбища. При этом они совершали молебны святому Георгию, которого считали как бы хозяином полей и лугов. Всадник на белом коне, Георгий Победоносец, в этот день объезжает свои угодья. Он отгоняет волков, бережет скот от болезней. В разных местностях России существовало множество легенд и обрядов, связанных с почитанием святого Георгия как небесного помощника крестьян.
К середине апреля в средней полосе России приурочивали начало ранней вспашки полей. После пашни и боронования поле было почти готово для сева. Теперь на яровое поле вывозили удобрение – навоз со скотного двора. Из-за недостатка скота в крестьянском хозяйстве и низкого качества кормов навоза всегда не хватало. Его берегли и даже порой покупали у соседей. Ведь благодаря такой подкормке земля улучшала свое плодородие.
«Яровое сей на Егорья», – говорили в народе. Однако зачастую этот срок отодвигали и на первые дни мая. Крестьяне старались правильно выбрать день для начала сева каждой культуры. Решающее слово в этом вопросе оставалось за стариками. Здесь требовались многолетний опыт, наблюдательность и интуиция. Поспешность или медлительность могли пагубно сказаться на урожае. При определении срока учитывались не только реальные погодные условия, микроклимат данной местности, но и расположение каждого поля: на солнцепеке или в тени, на холме или в низине.
Сам процесс сева требовал от крестьянина большого опыта. Зачерпывая горсть семян из лукошка, он должен был точно и равномерно разбрасывать их по пашне. Потом следовало присыпать зерна землей с помощью все той же сохи или бороны.
За первыми заботами народ не забывал и о весенней радости жизни. Около 2 мая, дня памяти святых Бориса и Глеба, прилетали соловьи. Потому и сам этот праздник часто называли «соловьиным днем». Никола летний (9 мая) открывал купальный сезон. Купание естественным образом наводило на мысли о русалках. И потому последнюю неделю перед Троицей в народе так и прозвали – «русальная неделя».
10 мая, следуя какому-то древнему обычаю, отмечали «именины матушки сырой земли». В этот день не принято было работать на земле, чтобы не нарушить ее покой (178, 73). На другой день, 11 мая, Церковь отмечала византийский праздник – Основание Царъграда императором Константином в 330 году. На Руси услышали название праздника по-своему и решили, что работать в этот день также нельзя, чтобы не обидеть какого-то небывалого Царя града и не накликать губительного для полей града (148,129).
Земля между тем делала свое великое дело. Растения набирали рост и силу. К 29 мая озимая рожь начинала колоситься. Святую этого дня народ звал Феодосией Колосяницей, а сам день отмечал как большой праздник. Тогда же принято было гадать о будущем урожае.
Лето
Вершина лета, избыток сил цветущей природы воплотились в празднике Ивана Купалы. В ночь на 24 июня (праздник Рождества святого Иоанна Предтечи) по селам и деревням зажигали огромные костры, вокруг которых молодежь водила хороводы. Игры, песни, пляски не прекращались до самого утра. А когда начинало светать, все отправлялись к рекам и озерам. Древние, языческие корни празднования Ивана Купалы были очевидны всем. Церковь резко осуждала этот обычай.
Считалось, что целебные травы, цветы и коренья следует собирать именно на Ивана Купалу, когда они достигают полноты своих сил.
29 июня среди череды напряженных крестьянских трудов (весь цикл работ по заготовке сена, вывоз навоза на паровое поле, его запашка и бороньба) вновь выдавался просвет – день святых апостолов Петра и Павла, а в просторечии – Петров день. Старая пословица гласит: «У мужика то и праздник, что Петров день». Народные гулянья, утехи и развлечения были тем слаще, что им предшествовал длительный Петров пост (от второй недели после Троицы до Петрова дня).
Отгуляв веселый Петров день, крестьянин вновь брался за косу. Об этом напоминали ему и календарные поговорки. На праздник святых бессребреников Косьмы и Дамиана (1 июля) обычно шутили: «Кузьма и Дамьян пришли, на покос пошли». Это была не легкая, но веселая и дружная работа. На сенокос молодежь одевалась в нарядные рубашки (120, 41).
Главным событием жаркого июля был день святого пророка Ильи (20 июля). В этот день нельзя было выходить на полевые работы, чтобы не рассердить грозного Илью Пророка. Подобно древнему Перуну, Илья считался повелителем небесного огня. Время сильных гроз и ливней совпадало с днем его памяти. Крестьяне в своих молитвах просили Илью дать в меру дождливых и солнечных дней для созревания урожая. Они устраивали в его честь мирские пиры, на которые собиралась вся деревня.
Успех жатвы был теперь главной заботой. Ведь «новый хлеб на Ильин день». Начало страды сопровождалось и горьким вздохом о скоротечности времени. «На Илью до обеда лето, а после обеда осень».
Август в народе часто называли серпень, то есть месяц серпа. Жатва яровых в самом разгаре. Поле покрывается ровными рядами туго перевязанных золотистых снопов. Работа жнеца изнурительна и требует большого внимания. Ведь каждое неловкое движение ведет к утере драгоценных зерен из колоса. Потом снопы складывают в скирды. Дав скирдам просохнуть одну-две недели, их разбирали и в виде снопов везли на гумно. Там они ждали следующей обработки – просушки в овине и молотьбы на току.
Но жатва – лишь одна сторона медали. Одновременно с ней начинался в первой половине августа и сев озимой ржи.
В августе работает крестьянин с утра до позднего вечера, бережет каждый час. Но и тут случались свои передышки, свои праздники. Открывал их череду Всемилостивый Спас (1 августа), в просторечии именуемый Спасом медовым или Спасом мокрым. Первое название происходит от того, что в этот день на пасеках подрезают соты в ульях, а второе – от обряда освящения воды, совершаемого духовенством. В освященной воде рек и озер считалось полезным искупаться (148, 153).
Вслед за Спасом медовым приходил Спас яблочный – праздник Преображения Господня (6 августа). В этот день принято было приносить в храм для освящения всевозможные плоды садов и огородов. Существовало распространенное мнение, согласно которому до Яблочного Спаса не следовало употреблять в пищу никаких овощей и фруктов, кроме огурцов.
15 августа весь православный народ праздновал Госпожин день – Успение Божией Матери. На сей раз в храм несли для благословения семена и колосья. Жатва подходила к концу. Крестьянин благодарил небесные силы за ее благополучный исход, а сам праздник Успения часто называл Дожинки.
На другой день – праздник в честь образа Спаса Нерукотворного. В народе его называли Спас хлебный или Спас ореховый. И вновь усиленные молитвы Спасителю с благодарностью за хороший урожай ярового хлеба и прошением о будущем урожае озимых.
18 августа наступало время вспомнить о бессловесных тружениках и героях летней страды – лошадях. День памяти святых мучеников Флора и Лавра считался «лошадиным праздником», а сами святые – покровителями лошадей. Даже на иконах их изображали благословляющими коней. На «лошадиный праздник» животным давали полный отдых и даже совершали обряд окропления их святой водой. Несоблюдение этого древнего обычая грозило конским падежом.
Вместе с концом августа наступал и конец уборки яровых. 26 августа Церковь вспоминала святую мученицу Наталию. В народе ее звали Наталией Овсяницей. Убрав в этот день последний сноп овса, крестьяне делали из него чучело и чествовали его веселым застольем.
Осень
Начиная с XIV столетия началом нового года стали считать 1 сентября. Святой этого дня – преподобный Симеон Столпник – получил народное прозвище Симеона Летопроводца. Проводы лета в этот день соединялись со всякого рода хозяйственными расчетами. Обычный срок найма работников, а также всякого рода деловых и торговых сделок – от весеннего Юрьева дня до Семенова дня. Понятно, что окончание общего дела также отмечали пиром.
От Семенова дня начиналось знаменитое бабье лето. Теперь женщины могли отдохнуть после изнурительной летней страды, заняться относительно легкими работами (трепать пеньку, мять лен) и хоть недолго насладиться последним теплом солнечных дней. Впрочем, осень не стояла на месте. 15 сентября чествовали святого мученика Никиту, прозванного в народе Гусепролетом.
Поглядев с непонятной тоской на улетающих диких гусей, крестьянин переводил взор на сырую осеннюю землю. Торчащие из грядки пожухлые листья репы живо напоминали ему о том, что еще не окончена работа на огороде. О том же говорило и второе, более прозаическое прозвище святого Никиты – Репорез. Вздохнув, мужик принимался дергать репку, очищать ее от налипшей земли и срезать ботву. В однообразном крестьянском рационе репа заменяла современный картофель. Ее уборка тянулась до первых чисел октября.
Суровые природные условия центральной части России (короткое дождливое лето, ранние заморозки) обычно не позволяли зерновым культурам полностью дозреть. Поэтому от крестьян требовалось еще много труда, чтобы получить готовое зерно. В сентябре начиналась неизбежная и тяжкая работа – сушка собранного в снопы зернового хлеба. В огромных сараях (овинах) снопы ставили на решетки, а внизу под ними разводили костры. Жар от огня подсушивал колосья. Теперь они готовы были отдать крестьянину все свои зерна во время молотьбы на току. Заметим, что топили овины обычно вечером и ночью.
Поддержание ровного огня в овине требовало большого опыта, внимания и сноровки. Малейшая неосторожность могла привести к беде. И все же овины часто горели. Зарево этих пожаров далеко расходилось по черному ночному небу. И потому святую Феклу, память которой приходилась на 24 сентября, наградили красивым, но жутковатым прозвищем – Заревница.
Второй месяц осени – октябрь – в просторечии называли Листопад. Он открывался большим церковным праздником Покрова Божией Матери (1 октября). Этот праздник в годовом круге жизни имел особое значение. Он знаменовал собой начало осенней поры свадеб. Формальным поводом к тому служило само название праздника. Покров на голову надевали замужние женщины. На Покров часто выпадал первый снег, покрывавший землю белой пеленой, похожей на фату невесты. Но не только название, но и время праздника соответствовало свадебному обряду. Закончились почти все труды в поле и на огороде. Амбары и кладовые полны запасов. Все это позволяло на время забыть о хлебе насущном и заняться устройством семейной жизни.
Народная интерпретация церковного календаря-месяцеслова наглядно показывает, как сильно менялись характер жизни крестьянина и направление его мыслей с приходом первых холодов. В октябре и ноябре он думал главным образом о своем физическом и душевном здравии, о благополучии семейном. 16 октября молился Лонгину Сотнику об исцелении от глазных болезней, 18 октября просил святого Юлиана уберечь от напастей малых детей, а на другой день ставил свечку великомученику Садоку, спасающему от внезапной кончины (148, 36-38). В субботу перед днем памяти святого Дмитрия Солунского 26 октября (Дмитриевскую субботу) принято было поминать умерших родственников.
В ряду этих семейно-бытовых праздников особо выделялся день памяти святой Параскевы Пятницы – покровительницы брака и домашнего очага. Он отмечался 28 октября. Двойное имя святой объяснялось просто: день недели, названный восточными славянами пятницей, по-гречески именовался параскевой. Согласно житию, родители святой были ревностные христиане и среди дней недели особенно чтили пятницу – день распятия Иисуса Христа. По Божьему Промыслу именно в этот день у них родилась дочь, которую они назвали Параскевой (Пятницей).
Святой Параскеве Пятнице посвящали женщины первый пучок льняной пряжи, прясть которую начинали именно в эти дни. Ее просили об исцелении от всяких телесных недугов. На икону Параскевы Пятницы, которая имелась едва ли не в каждом доме, привешивали целебные травы, которые через это получали сугубую силу. Ее также считали покровительницей торговли. Многообразие чудесных способностей святой Параскевы Пятницы поразительно. По своему авторитету среди простонародья она стоит в одном ряду с главными лицами христианского пантеона. Исследователи древних верований пришли к выводу, что культ Параскевы Пятницы стал христианской метаморфозой языческого культа женской богини семьи и плодородия.
Ноябрь открывался «профессиональным праздником» кузнецов. Его приурочили к дню памяти святых Космы и Дамиана (1 ноября). В середине месяца (15 ноября) чтили Гурия, Самона и Авива – покровителей семьи, которым принято было молиться при всяких неурядицах между супругами. А 24 ноября спешили поставить свечку и пропеть акафист святой великомученице Екатерине – покровительнице женщин. В этот день девушки гадали о своих будущих женихах.
Зима
Студеный месяц декабрь в Древней Руси часто так и называли – студень. Достаток свободного времени позволял подумать и о такой проблеме, как образование детей. В первый день декабря, на память пророка Наума, обычно начинали учить мальчиков грамоте. При этом служили соответствующий молебен и вспоминали старую пословицу: «Пророк Наум, наведи на ум».
6 декабря вся Русь, от крестьянина и до великого князя, праздновала Николу зимнего – память святителя и чудотворца Николая Мирликийского. Историки до сих пор не могут объяснить причин, по которым этот святой занял в религиозном сознании русского народа одно из первых мест. Иностранцы, отмечая этот феномен, называли Николу «русским Богом». В своем житии Никола предстает как защитник и небесный покровитель бедняков. Он всегда готов вступиться за невинно пострадавшего, отстоять справедливость. Помимо этого Никола заботится о тех, кто в пути, кто терпит бедствие на воде.
В народе Николу зимнего принято было отмечать общей трапезой – Николъщиной. Щедрые куски со стола перепадали нищим. Такой важный день имел и свои сельскохозяйственные приметы. «Перед Николой иней – овсы хороши будут», – толковали крестьяне.
Желанным маяком долгих зимних вечеров был светлый праздник Рождества Христова. О нем начинали думать с самого начала сорокадневного Рождественского поста. Самому празднику предшествовал Рождественский сочельник с традиционной постной кутьей (зернами пшеницы, ячменя и риса, сваренными в воде, подслащенной медом) и взваром (сушеными фруктами, отваренными в воде). Слово сочельник (или сочевник) происходит от древнерусского названия каши – сочиво. Весь день накануне Рождества Христова принято было соблюдать строгий пост и воздерживаться от пищи. Лишь с появлением на небе первой звезды вся семья садилась за стол и приступала к трапезе.
В русской деревне отмечали сочельник не только кутьей и молитвой, но и хороводами, песнями, плясками вокруг огромного костра. Это наследие языческого праздника Коляды – праздника солнца, которое с конца декабря вновь набирает силу, увеличивая продолжительность дня. Древние обряды возмущали духовенство. Но полностью искоренить «бесовские игрища» оно так и не смогло.
В самый день Рождества Христова (25 декабря) церковные причетники с пением псалмов отправлялись по соседним домам славить Христа. Их везде встречали с честью, дарили угощением и подарками. Да и сами миряне в этот день любили ходить друг к другу в гости, поздравляя с праздником. С этого дня и до праздника Богоявления наступала череда веселых дней – Святки. Молодежь устраивала на Святки шествия ряженых, пляски, вечерние гадания.
Через две недели после Рождества Христова приходил другой большой праздник – Богоявление (Крещение). И вновь канун праздника (Крещенский сочельник) отмечали постом до первой звезды, а затем – обильной трапезой. На Крещение духовенство освящало воду в реках, а смельчаки купались в проруби.
Но и в самый разгар святочного разгула у крестьянина не шла из головы мысль о будущем хлебе. Великие праздники давали свои приметы на сей счет: «На Богоявление снег хлопьями – к урожаю; ясный день – к неурожаю».
16 января в церковном календаре – Поклонение веригам апостола Петра. У крестьян на этот день была своя заметка. Они полагали, что именно к этому дню при правильном распределении уходит половина из запасенного на зиму корма для скота. Поэтому и самого святого называли Петр Полукорм. Смотрели и на запасы хлеба в амбаре. Если его оставалось более половины – считали это добрым знаком, предвестием доброго лета и хорошего урожая.
Снежный месяц февраль (по-древнерусски – снежень) открывался праздником Сретения (2 февраля). «На Сретение зима с летом встретилась», – приговаривали крестьяне. И уныло прибавляли: «Солнце на лето, зима на мороз». Однако уже недалеко было и до последних, власъевских морозов, которые обычно приходили около дня памяти святого Власия (11 февраля). Сам же святой Власий считался в народе покровителем домашних животных. В этот день крестьяне заказывают ему особые молебны. Историки полагают, что святой Власий является прямым наследником «скотьего бога» Белеса, которому поклонялись древние славяне.
Последний святой уходящей зимы Василий-исповедник (28 февраля) уже как бы протягивал руки к долгожданной весне. В народе его звали Василий Капельник и полагали, что его день приносит с собой первую весеннюю капель.
Глава XXI
Между светом и тьмой
Можно ли человеку зрети
единым оком на небо,
а другим на землю?
Стоглав
16 сентября 1406 года в подмосковном селе Голенишеве умер знаменитый своей ученостью и политическим темпераментом митрополит Киприан.
Незадолго до кончины святитель составил «прощальную грамоту», а также в дополнение к ней продиктовал писцам небольшое религиозно-философское рассуждение. В нем Киприан как бы подводил итог своему богатому жизненному опыту.
Это своеобразное завещание было прочитано над гробом святителя. Оно так впечатлило непривычное к византийской риторике московское духовенство, что стало образцом, по которому писали завещание и другие митрополиты.
«Дивство (удивительно. – Н. Б.), како шествуем вси равным образом: от тмы на свет, от света во тму; от чрева материя с плачем в мир, от мира же печалнаго с плачем во гроб; начало и конец плача. Каа (какая. – Н. Б.) потреба посреднем (посреди них. – Н: Б.): сон, сень, мечтание, красота житейскаа?» (38,403).
От первого плача до последнего плача. В этих печальных скобках – вся жизнь человеческая. Так и шел он отмеренные ему годы между светом добра и мраком зла, уклоняясь то в одну, то в другую сторону. А ценою жизни, как обычно, было страдание.
И все же кипящая полнота бытия стоила, конечно, своей цены...
Поехали...
Рождение младенца во все времена было радостным событием. По этому случаю в дом немедленно звали священника.
«Лишь только родится младенец в православной семье, тотчас приглашается к родившей священник, который в трех молитвах просит Бога: а) о восстановлении естественно расслабленных сил родившей, б) об охранении ее и младенца от всякого зла и в) о прощении грехов ее.
Наречение христианского имени новорожденному... бывает до крещения в знак того, что он вступает в новое общество и чрез христианское имя получает себе в соименном святом покровителя на всю жизнь» (184, 102).
Священник (как в наше время врач) должен был идти в дом к роженице по первому требованию, в любое время дня и ночи. От его молитвы могла зависеть не только ее жизнь, но и жизнь ребенка. Однако стража, охранявшая по ночам городские улицы, имела приказ хватать всякого полуночника, обращая особое внимание на пьяных. Ведь именно под покровом ночи открывались запрещенные властями корчмы. Эту коллизию отметил в своей грамоте новгородскому духовенству от 26 мая 1551 года митрополит Макарий. В ней, в частности, говорится: «А котораго попа в его приходе зовут к болю (больному. – Н. Б.) или к родильницы ночью, и им ходити с фонари, по царской заповеди. А поймают которого попа и диякона в нощи без фонаря, и вымут питие, и прикащики царские емлют на них заповеди (штрафы. – Н. Б.) по царскому указу» (68, 379).
На седьмой день (а иногда и ранее) новорожденному давали имя. В знатных семьях выбор имени подчинялся неписаным правилам приличия. Круг соответствующих высокому социальному статусу имен охватывал не более одной десятой от всего фонда православного именослова.
На сороковой день совершалось таинство крещения. Впрочем, срок этот был достаточно условный и допускал отклонения. Однако тянуть с крещением младенца было опасно. Ведь если он умирал некрещеным, священник наказывал родителей строгой епитимией – трехлетним постом (227, 59).
«По народным поверьям, душами некрещеных детей распоряжается дьявол, – пишет В. И. Белов. – Нередко по смерти ребенка мать горевала не оттого, что его не стало, а оттого, что дитя умерло некрещеным» (91, 262).
Младенца трижды опускали в холодную воду. Подогревали воду только для больных детей. «Священник остригает также у младенца прядь волос, закатывает ее в воск и кладет в храме на определенном месте» (5, 99).
Выбор «крестного отца» был серьезным делом. Родители часто приглашали на роль «восприемника от святой купели» сразу нескольких человек, надеясь на их будущую помощь ребенку. Эту практику пресек только Иван Грозный, запретивший иметь более одного крестного (68, 287).
В знатных семьях большое значение придавали и тому, какой священник будет совершать таинство крещения. Так, например, Василий Темный поручил окрестить сына Ивана не придворному священнику, а игумену Троице-Сергиева монастыря Зиновию. У Троицы крестил сына Василия и сам Иван III. Таинство совершили сразу два иерарха: великокняжеский духовник ростовский архиепископ Вассиан и троицкий игумен Паисий. Пример правителя всегда был путеводным для знати. Вероятно, и бояре крестили своих сыновей в монастырях. Простые люди обходились услугами приходского священника.
Состоятельные родители часто брали ребенку кормилицу. Она могла принадлежать к дворовой челяди либо быть свободной. В любом случае роль кормилицы в богатом доме была почетной и сулила хорошее вознаграждение.
Особое беспокойство родителей вызывали разного рода детские болезни, уносившие даже в княжеских семьях примерно каждого третьего ребенка. Иван III потерял таким образом четырех из тринадцати своих детей. Его отец Василий Темный – четырех из десяти, а дед Василий I – четырех из девяти. Неполнота наших летописей делает эти подсчеты лишь приблизительными. Однако общая пропорция достаточно очевидна.
(Знаменательно, что схожая ситуация сохранялась на Русском Севере вплоть до коллективизации. Здесь в крестьянских семьях «женщины рожали по 15–16 погодков, но около одной трети детей умирало» (91, 261).)
В знатных семьях мальчика, достигшего трех лет, впервые сажали на коня и при этом остригали прядь волос. Этот древний обряд («постриг») знаменовал первый шаг ребенка на пути возмужания. Вероятно, тогда же к мальчику помимо кормилицы и нянек приставляли воспитателя-мужчину. Он назывался «кормилец» или «кормиличич». Это была важная должность. Летопись как о важном событии сообщает о гибели во время потешной схватки «кор-миличича» Дмитрия Донского (48, 140).