Леонтьев (Константин Николаевич, 1831 - 91) - публицист и
повествователь, оригинальный и талантливый проповедник
крайне-консервативных взглядов; из калужских помещиков, учился медицине
в моск. унив., был в крымскую кампанию военным врачом, потом домашним и
сельским в Нижегородской губ. После краткого пребывания в Петербурге,
поступил в азиатский дп. М. Ин. Дел и 10 лет (1863 - 73) прожил в
Турции, занимая различные консульские должности (на о. Крите, в
Адрианополе, Тульче, Янине, Зице и Салониках). Выйдя в отставку, провел
более года на Афоне и затем вернулся в Россию, где жил большей частью в
своей деревне. В 1880 г. был помощником редактора "Варш. Дневника", кн.
Н. Голицына, потом был назначен цензором в Москву. В 1887 г. опять вышел
в отставку, поселился в Оптиной пустыне и через 4 года, приняв тайное
пострижение с именем Климента, переехал в Сергиев посад, где и умер 12
ноября 1891 г.
Первые беллетристические произведения Л. (из русской жизни, несколько
повестей и два романа: "Подлипки" и "В своем краю", в "Отечественных
Записках" 1856 - 1866 гг.), хотя и не лишены таланта, но, по позднейшему
признанию самого автора, не представляют значительного интереса, будучи
написаны под преобладающим влиянием Ж. Занда по идеям и Тургенева по
стилю. Литературная самобытность Л. проявилась вполне в его повестях:
"Из жизни христиан в Турции" (изд. отдельно Катковым в 1876 г.; сюда же
принадлежат рассказ "Сфакиот", роман "Камень Сизифа" и начало романа
"Египетский голубь", не вошедшие в этот сборник). И. С. Аксаков,
враждебно относившийся к политическим и церковным взглядам Л., у
которого находил "сладострастный культ палки", был в восхищении от его
восточных повестей и говорил: "Прочтя их, не нужно и в Турцию ехать". Во
время жизни в грекотурецких городах произошел в Л. умственный переворот,
закончившийся на Афоне. Прежний натуралист и жорж-зандист, напечатавший,
между прочим, уже в зрелом возрасте "в высшей степени безнравственное
(по его собственному, преувеличенному отзыву), чувственное, языческое,
дьявольское сочинение, тонкоразвратное, ничего христианского в себе не
имеющее" - сделался крайним и искренним сторонником
византийско-аскетического религиозного идеала. Этой стороной новое
мировоззрение Л. далеко не исчерпывается. Оно было вообще лишено
цельности; одного срединного и господствующего принципа в нем не было,
но отдельные взгляды были весьма замечательны своей определенностью,
прямотой и смелой последовательностью. По своему отношению к
славянофильству, которое он называл "мечтательным и неясным учением", Л.
представляет необходимый момент в истории русского самосознания. Желая
привести свои пестрые мысли и стремления к некоторому, хотя бы только
формальному единству, он называл себя принципиальным или идейным
консерватором (в противоположность грубопрактическому или эмпирическому
консерватизму). Дорогими, требующими и достойными охранения он считал,
главным образом: 1) реально-мистическое, строго-церковное и монашеское
христианство византийского и отчасти римского типа, 2) крепкую,
сосредоточенную монархическую государственность и 3) красоту жизни в
самобытных национальных формах. Все это нужно охранять против одного
общего врага - уравнительного буржуазного прогресса, торжествующего в
новейшей европейской истории. Вражда к этому прогрессу составляла
главный "пафос" в писаниях Л., выработавшего особую теорию развития, где
он своеобразно варьировал идеи Гегеля, Сен-Симона, Ог. Конта и Герберта
Спенсера (которых, впрочем, не изучал систематически). По Л.,
человечество в целом и в частях проходит через три последовательные
состояния: первоначальной простоты (подобно организму в зачаточном и
незрелом, младенческом периоде), затем положительного расчленения
(подобно развитому цветущему возрасту организма) и, наконец,
смесительного упрощения и уравнения или вторичной простоты (дряхлость,
умирание и разложение организма). Так, германцы в эпоху переселения
народов представляли первичную простоту быта, Европа средних и начала
новых веков - цветущее расчленение жизненных форм, а с
"просветительного" движения XVIII в. и великой французской революции
европейское человечество решительно входит в эпоху смесительного
упрощения и разложения. От названных европейских мыслителей, которые
также отмечали критически и отрицательный характер новейшей истории, Л.
отличается тем, что считает это разложение для Европы окончательным и
ждет нового и положительного от России. В этом он сходится с
славянофилами, но тут же и расходится с ними в трех существенных
пунктах. 1) Современное "разложение" Европы он считает простым
следствием общего естественного закона, а вовсе не какого-нибудь порока
в коренных началах ее жизни, от которого будто бы Россия свободна; эту
славянофильскую точку зрения Л. так излагает и осмеивает: "правда,
истина, цельность, любовь и т. п. у нас, а на Западе - рационализм,
ложь, насильственность, борьба и т. п. Признаюсь - у меня это возбуждает
лишь улыбку; нельзя на таких общеморальных различиях строить
практические надежды. Трогательное и симпатическое ребячество это
пережитой уже момент русской мысли". 2) Новая великая будущность для
России представляется Л. желательной и возможной, а не роковой и
неизбежной, как думают славянофилы; иногда эта будущность кажется ему
даже мало вероятной: Россия уже прожила 1000 л., а губительный процесс
эгалитарной буржуазности начался и у нас, после крымской войны и
освобождения крестьян. 3) Помимо неуверенности в исполнении его желаний
для России, самый предмет этих желаний был у Л. не совсем тот, что у
славянофилов. Вот главные черты его культурно-политического идеала, как
он сам его резюмировал: "государство должно быть пестро, сложно, крепко,
сословно и с осторожностью подвижно, вообще сурово, иногда и до
свирепости; церковь должна быть независимее нынешней, иepapxия должна
быть смелее, властнее, сосредоточеннее; быт должен быть поэтичен,
разнообразен в национальном, обособленном от Запада единстве; законы,
принципы власти должны быть строже, люди должны стараться быть лично
добрее - одно уравновесит другое; наука должна развиваться в духе
глубокого презрения к своей пользе". Идеал Л. был византийским, а не
славянским; он прямо доказывал, что "славянство" есть термин без всякого
определенного культурного содержания, что славянские народы жили и живут
чужими началами. Их нынешняя культура слагается отчасти из слабых
остатков традиционного византизма, большей же частью - из стремительно
усвоенных элементов прогрессивного европеизма. Этот второй, ненавистный
Л. элемент решительно преобладает у славян австрийских, а в последнее
время возобладал и у балканских. Поэтому слияние славян с Россией, к
которому стремится панславизм, не только не может быть целью здравой
политики с русской точки зрения, но было бы прямо для нас опасным, так
как усилило бы новыми струями уравнительного прогресса наши разлагающие
демократические элементы и ослабило бы истинноконсервативные, т. е.
византийские начала нашей жизни. В церковно-политическом споре между
греками и болгарами Л. решительно стал на сторону первых, вследствие
чего разошелся со своим начальником, послом в Константинополе, ген.
Игнатьевым, а также с Катковым. - Л. пламенно желал, чтобы Россия
завоевала Константинополь, но не затем, чтобы сделать его центром
славянской либерально-демократической федерации, а затем, чтобы в
древней столице укрепить и развить истинноконсервативный культурный
строй и восстановить Восточное царство на прежних византийских началах,
только восполненных национально-русским учреждением принудительной
земледельческой общины. Вообще Л. во всех сферах высоко ценил
принудительный характер отношений, без которого, по его мнению,
жизненные формы не могут сохранять своей раздельности и устойчивости;
ослабление принудительной власти есть верный признак и вместе с тем
содействующая причина разложения или "смесительного упрощения" жизни. В
своем презрении к чистой этике и в своем культе самоутверждающейся силы
и красоты Л. предвосхитил многие мысли Ницше, вдвойне парадоксальные под
пером афонского послушника и оптинского монаха. Л. религиозно верил в
положительную истину христианства, в узкомонашеском смысле личного
спасения; он политически надеялся на торжество консервативных начал в
нашем отечестве, на взятие Царьграда русскими войсками и на основание
великой неовизантийской или греко-российской культуры; наконец, он
эстетически любил все красивое и сильное; эти три мотива господствуют в
его писаниях, а отсутствие между ними внутренней положительной связи
есть главный недостаток его миpoсозерцания. Из идеи личного душеспасения
путем монашеским (как его понимал Л.) логически вытекает равнодушие к
мирским политическим интересам и отрицание интереса эстетического; в
свою очередь политика, хотя бы консервативная, не имеет ничего общего с
душеспасением и с эстетикой; наконец, становясь на точку зрения
эстетическую, несомненно должно бы предпочесть идеалы древнего
язычества, средневекового рыцарства и эпохи Возрождения идеалам
византийских монахов и чиновников, особенно в их русской реставрации.
Таким образом, три главные предмета, подлежащие охранению
принципиального или идейного консерватизма, не согласованы между собой.
Не свободно от внутреннего противоречия и враждебное отношение Л. к
новой европейской цивилизации, которую он сам же признавал за неизбежный
фазис естественного процесса. Справедливо укоряя славянофилов за их
ребяческое осуждение Запада, он сам впадал в еще большее ребячество.
Славянофилы были по крайней мере последовательны: представляя всю зап.
историю как плод человеческого злодейства, они имели в этом ложном
представлении достаточное основание для негодования и вражды; но
ожесточенно нападать на заведомые следствия естественной необходимости -
хуже чем бить камень, о который споткнулся. Не имели достаточного
основания и надежды Л., связанные с завоеванием Царьграда: почему
вступление русских солдат и чиновников на почву образованности давно
умершей естественной смертью должно будет не только остановить уже
начавшийся в России процесс уравнительного смешения, но и создать еще
небывало великую консервативную культуру? Надежды и мечтания Л. не
вытекали из христианства, которое он, однако, исповедовал как
безусловную истину. Ему оставалась неясной универсальная природа этой
истины и невозможность принимать ее на половину. Но если главные мотивы,
из которых слагалось миросозерцание Л., не были им согласованы между
собой, то к каждому из них он относился серьезно и с увлечением, как
свидетельствует вся его жизнь. Своим убеждениям он принес в жертву
успешно начатую дипломатическую карьеру, вследствие чего семь лет терпел
тяжелую нужду. Свои крайние мнения он без всяких оговорок высказывал и в
такое время, когда это не могло принести ему ничего, кроме общего
презрения и осмеяния. Большая часть политических, критических и
публицистических произведений Л. соединена в сборнике "Восток, Россия и
Славянство" (М., 1885 - 1886). После этого он напечатал в "Гражданине"
ряд статей, под общим заглавием "Записки Отшельника". Одна из них:
"Национальная политика как орудие всемирной революции" изд. отдельной
брошюрой (М., 1889). При жизни Л. на него мало обращали внимания в
литературе; можно назвать только статьи Н. С. Лескова ("Голос", 1881, и
"Новости", 1883) и Вл. Соловьева ("Русь", 1883). После его смерти, кроме
некрологов, появились следующие ст.: В. Розанова в "Русск. Вестнике"
(1892), А. Александрова (там же), Влад. Соловьева в "Русск. Обозрении"
(1892), кн. С. Трубецкого в "Вестн. Европы" (1892), П. Милюкова в "Вопр.
филос. и психологии" (1893), Л. Тихомирова в "Русск. Обозрении" (1894),
свящ. И.Фуделя (т. же, 1895). По обилию материала для характеристики
особенно важны статьи о. Фуделя и г. Александрова.
Вл. Соловьев.