Леонтьев  (Константин  Николаевич,  1831  -   91)   -   публицист   и
повествователь,     оригинальный     и      талантливый      проповедник
крайне-консервативных взглядов; из калужских помещиков, учился  медицине
в моск. унив., был в крымскую кампанию военным врачом, потом домашним  и
сельским в Нижегородской губ. После краткого  пребывания  в  Петербурге,
поступил в азиатский дп. М. Ин. Дел и  10  лет  (1863  -  73)  прожил  в
Турции,  занимая  различные  консульские  должности  (на  о.  Крите,   в
Адрианополе, Тульче, Янине, Зице и Салониках). Выйдя в отставку,  провел
более года на Афоне и затем вернулся в Россию, где жил большей частью  в
своей деревне. В 1880 г. был помощником редактора "Варш. Дневника",  кн.
Н. Голицына, потом был назначен цензором в Москву. В 1887 г. опять вышел
в отставку, поселился в Оптиной пустыне и через 4  года,  приняв  тайное
пострижение с именем Климента, переехал в Сергиев посад, где и  умер  12
ноября 1891 г.
   Первые беллетристические произведения Л. (из русской жизни, несколько
повестей и два романа: "Подлипки" и "В  своем  краю",  в  "Отечественных
Записках" 1856 - 1866 гг.), хотя и не лишены таланта, но, по позднейшему
признанию самого автора, не представляют значительного интереса,  будучи
написаны под преобладающим влиянием Ж. Занда по  идеям  и  Тургенева  по
стилю. Литературная самобытность Л. проявилась вполне  в  его  повестях:
"Из жизни христиан в Турции" (изд. отдельно Катковым в 1876 г.; сюда  же
принадлежат рассказ "Сфакиот", роман "Камень  Сизифа"  и  начало  романа
"Египетский голубь",  не  вошедшие  в  этот  сборник).  И.  С.  Аксаков,
враждебно  относившийся  к  политическим  и  церковным  взглядам  Л.,  у
которого находил "сладострастный культ палки", был в восхищении  от  его
восточных повестей и говорил: "Прочтя их, не нужно и в Турцию ехать". Во
время жизни в грекотурецких городах произошел в Л. умственный переворот,
закончившийся на Афоне. Прежний натуралист и жорж-зандист, напечатавший,
между прочим, уже в зрелом возрасте "в  высшей  степени  безнравственное
(по его собственному, преувеличенному отзыву),  чувственное,  языческое,
дьявольское сочинение, тонкоразвратное, ничего христианского в  себе  не
имеющее"    -    сделался    крайним     и     искренним     сторонником
византийско-аскетического  религиозного  идеала.  Этой  стороной   новое
мировоззрение  Л.  далеко  не  исчерпывается.  Оно  было  вообще  лишено
цельности; одного срединного и господствующего принципа в нем  не  было,
но отдельные взгляды были  весьма  замечательны  своей  определенностью,
прямотой  и  смелой   последовательностью.   По   своему   отношению   к
славянофильству, которое он называл "мечтательным и неясным учением", Л.
представляет необходимый момент в истории русского  самосознания.  Желая
привести свои пестрые мысли и стремления к некоторому,  хотя  бы  только
формальному  единству,  он  называл  себя  принципиальным  или   идейным
консерватором (в противоположность грубопрактическому или  эмпирическому
консерватизму). Дорогими, требующими и достойными охранения  он  считал,
главным образом: 1) реально-мистическое, строго-церковное  и  монашеское
христианство  византийского  и  отчасти  римского  типа,   2)   крепкую,
сосредоточенную монархическую государственность и  3)  красоту  жизни  в
самобытных национальных формах. Все это  нужно  охранять  против  одного
общего врага - уравнительного буржуазного  прогресса,  торжествующего  в
новейшей  европейской  истории.  Вражда  к  этому  прогрессу  составляла
главный "пафос" в писаниях Л., выработавшего особую теорию развития, где
он своеобразно варьировал идеи Гегеля, Сен-Симона, Ог. Конта и  Герберта
Спенсера  (которых,  впрочем,  не   изучал   систематически).   По   Л.,
человечество в целом и в  частях  проходит  через  три  последовательные
состояния: первоначальной простоты (подобно  организму  в  зачаточном  и
незрелом,  младенческом  периоде),  затем   положительного   расчленения
(подобно   развитому   цветущему   возрасту   организма)   и,   наконец,
смесительного упрощения и уравнения или вторичной  простоты  (дряхлость,
умирание и разложение организма).  Так,  германцы  в  эпоху  переселения
народов представляли первичную простоту быта, Европа  средних  и  начала
новых   веков   -   цветущее   расчленение   жизненных   форм,    а    с
"просветительного" движения XVIII в.  и  великой  французской  революции
европейское  человечество  решительно  входит  в   эпоху   смесительного
упрощения и разложения. От  названных  европейских  мыслителей,  которые
также отмечали критически и отрицательный характер новейшей истории,  Л.
отличается тем, что считает это разложение для  Европы  окончательным  и
ждет  нового  и  положительного  от  России.  В  этом  он   сходится   с
славянофилами, но тут  же  и  расходится  с  ними  в  трех  существенных
пунктах.  1)  Современное  "разложение"  Европы   он   считает   простым
следствием общего естественного закона, а вовсе не какого-нибудь  порока
в коренных началах ее жизни, от которого будто бы Россия  свободна;  эту
славянофильскую точку зрения  Л.  так  излагает  и  осмеивает:  "правда,
истина, цельность, любовь и т. п. у нас,  а  на  Западе  -  рационализм,
ложь, насильственность, борьба и т. п. Признаюсь - у меня это возбуждает
лишь  улыбку;  нельзя   на   таких   общеморальных   различиях   строить
практические  надежды.  Трогательное  и  симпатическое  ребячество   это
пережитой уже момент русской мысли". 2)  Новая  великая  будущность  для
России представляется  Л.  желательной  и  возможной,  а  не  роковой  и
неизбежной, как думают славянофилы; иногда эта  будущность  кажется  ему
даже мало вероятной: Россия уже прожила 1000 л., а  губительный  процесс
эгалитарной буржуазности  начался  и  у  нас,  после  крымской  войны  и
освобождения крестьян. 3) Помимо неуверенности в исполнении его  желаний
для России, самый предмет этих желаний был у Л. не  совсем  тот,  что  у
славянофилов. Вот главные черты его культурно-политического идеала,  как
он сам его резюмировал: "государство должно быть пестро, сложно, крепко,
сословно  и  с  осторожностью  подвижно,  вообще  сурово,  иногда  и  до
свирепости; церковь должна быть независимее  нынешней,  иepapxия  должна
быть  смелее,  властнее,  сосредоточеннее;  быт  должен  быть  поэтичен,
разнообразен в национальном, обособленном от  Запада  единстве;  законы,
принципы власти должны быть строже, люди  должны  стараться  быть  лично
добрее - одно  уравновесит  другое;  наука  должна  развиваться  в  духе
глубокого презрения к своей пользе". Идеал Л.  был  византийским,  а  не
славянским; он прямо доказывал, что "славянство" есть термин без всякого
определенного культурного содержания, что славянские народы жили и живут
чужими началами.  Их  нынешняя  культура  слагается  отчасти  из  слабых
остатков традиционного византизма, большей же частью -  из  стремительно
усвоенных элементов прогрессивного европеизма. Этот второй,  ненавистный
Л. элемент решительно преобладает у славян австрийских,  а  в  последнее
время возобладал и у балканских. Поэтому слияние  славян  с  Россией,  к
которому стремится панславизм, не только не  может  быть  целью  здравой
политики с русской точки зрения, но было бы прямо для нас  опасным,  так
как усилило бы новыми струями уравнительного прогресса наши  разлагающие
демократические элементы и  ослабило  бы  истинноконсервативные,  т.  е.
византийские начала нашей жизни.  В  церковно-политическом  споре  между
греками и болгарами Л. решительно стал  на  сторону  первых,  вследствие
чего разошелся со своим  начальником,  послом  в  Константинополе,  ген.
Игнатьевым, а также с  Катковым.  -  Л.  пламенно  желал,  чтобы  Россия
завоевала Константинополь,  но  не  затем,  чтобы  сделать  его  центром
славянской  либерально-демократической  федерации,  а  затем,  чтобы   в
древней столице  укрепить  и  развить  истинноконсервативный  культурный
строй и восстановить Восточное царство на прежних византийских  началах,
только  восполненных  национально-русским   учреждением   принудительной
земледельческой  общины.  Вообще  Л.  во  всех   сферах   высоко   ценил
принудительный  характер  отношений,  без  которого,  по   его   мнению,
жизненные формы не могут сохранять своей  раздельности  и  устойчивости;
ослабление принудительной власти есть верный  признак  и  вместе  с  тем
содействующая причина разложения или "смесительного упрощения" жизни.  В
своем презрении к чистой этике и в своем культе самоутверждающейся  силы
и красоты Л. предвосхитил многие мысли Ницше, вдвойне парадоксальные под
пером афонского послушника и оптинского монаха. Л.  религиозно  верил  в
положительную  истину  христианства,  в  узкомонашеском  смысле  личного
спасения; он политически надеялся на торжество  консервативных  начал  в
нашем отечестве, на взятие Царьграда русскими войсками  и  на  основание
великой  неовизантийской  или  греко-российской  культуры;  наконец,  он
эстетически любил все красивое и сильное; эти три мотива господствуют  в
его писаниях, а отсутствие между  ними  внутренней  положительной  связи
есть главный недостаток его миpoсозерцания. Из идеи личного душеспасения
путем монашеским (как его понимал Л.) логически  вытекает  равнодушие  к
мирским политическим интересам и  отрицание  интереса  эстетического;  в
свою очередь политика, хотя бы консервативная, не имеет ничего общего  с
душеспасением  и  с  эстетикой;  наконец,  становясь  на  точку   зрения
эстетическую,  несомненно  должно   бы   предпочесть   идеалы   древнего
язычества,  средневекового  рыцарства  и   эпохи   Возрождения   идеалам
византийских монахов и чиновников, особенно в  их  русской  реставрации.
Таким   образом,   три   главные    предмета,    подлежащие    охранению
принципиального или идейного консерватизма, не согласованы между  собой.
Не свободно от внутреннего противоречия  и  враждебное  отношение  Л.  к
новой европейской цивилизации, которую он сам же признавал за неизбежный
фазис естественного процесса.  Справедливо  укоряя  славянофилов  за  их
ребяческое осуждение Запада, он сам впадал  в  еще  большее  ребячество.
Славянофилы были по крайней мере последовательны: представляя  всю  зап.
историю как плод человеческого  злодейства,  они  имели  в  этом  ложном
представлении  достаточное  основание  для  негодования  и  вражды;   но
ожесточенно нападать на заведомые следствия естественной необходимости -
хуже чем бить  камень,  о  который  споткнулся.  Не  имели  достаточного
основания и  надежды  Л.,  связанные  с  завоеванием  Царьграда:  почему
вступление русских солдат и чиновников  на  почву  образованности  давно
умершей естественной смертью  должно  будет  не  только  остановить  уже
начавшийся в России процесс уравнительного смешения, но  и  создать  еще
небывало великую консервативную  культуру?  Надежды  и  мечтания  Л.  не
вытекали  из  христианства,  которое   он,   однако,   исповедовал   как
безусловную истину. Ему оставалась неясной  универсальная  природа  этой
истины и невозможность принимать ее на половину. Но если главные мотивы,
из которых слагалось миросозерцание Л., не  были  им  согласованы  между
собой, то к каждому из них он относился серьезно  и  с  увлечением,  как
свидетельствует вся его жизнь.  Своим  убеждениям  он  принес  в  жертву
успешно начатую дипломатическую карьеру, вследствие чего семь лет терпел
тяжелую нужду. Свои крайние мнения он без всяких оговорок высказывал и в
такое время, когда это  не  могло  принести  ему  ничего,  кроме  общего
презрения  и  осмеяния.  Большая  часть  политических,   критических   и
публицистических произведений Л. соединена в сборнике "Восток, Россия  и
Славянство" (М., 1885 - 1886). После этого он напечатал  в  "Гражданине"
ряд статей, под общим  заглавием  "Записки  Отшельника".  Одна  из  них:
"Национальная политика как орудие всемирной  революции"  изд.  отдельной
брошюрой (М., 1889). При жизни Л.  на  него  мало  обращали  внимания  в
литературе; можно назвать только статьи Н. С. Лескова ("Голос", 1881,  и
"Новости", 1883) и Вл. Соловьева ("Русь", 1883). После его смерти, кроме
некрологов, появились следующие ст.: В.  Розанова  в  "Русск.  Вестнике"
(1892), А. Александрова (там же), Влад. Соловьева в  "Русск.  Обозрении"
(1892), кн. С. Трубецкого в "Вестн. Европы" (1892), П. Милюкова в "Вопр.
филос. и психологии" (1893), Л. Тихомирова в "Русск. Обозрении"  (1894),
свящ. И.Фуделя (т. же, 1895). По  обилию  материала  для  характеристики
особенно важны статьи о. Фуделя и г. Александрова.
   Вл. Соловьев.

 

Оглавление