Пэтурра. Было его жития в Городе сорок семь дней. Пролетел над Турбиными закованный в лед и снегом запорошенный январь 1919 года, подлетел февраль и завертелся в метели. Второго февраля по турбинской квартире прошла черная фигура, с обритой головой, прикрытой черной Шелковой шапочкой. Это был сам воскресший Турбин. Он резко изменился. На лице, у углов рта, по-видимому, навсегда присохли две складки, цвет кожи восковой, глаза запали в тенях и навсегда стали неулыбчивыми и мрачными. В гостиной Турбин, как сорок семь дней тому назад, прижался к стеклу и слушал, и, как тогда, когда в окнах виднелись теплые огонечки, снег, опера, мягко слышны были дальние пушечные удары. Сурово сморщившись, Турбин всею тяжестью тела налег на палку и глядел на улицу. Он видел, что дни колдовски удлинились, свету было больше, несмотря на то, что за стеклом валилась, рассыпаясь миллионами хлопьев, вьюга. Мысли текли под шелковой шапочкой, суровые, ясные, безрадостные. Голова казалась легкой, опустевшей, как бы чужой на плечах коробкой, и мысли эти приходили как будто извне и в том порядке, как им самим было желательно. Турбин рад был одиночеству у окна и глядел... "Пэтурра... Сегодня ночью, не позже, свершится, не будет больше Пэтурры... А был ли он?.. Или это мне все снилось? Неизвестно, проверить нельзя. Лариосик очень симпатичный. Он не мешает в семье, нет, скорее нужен. Надо его поблагодарить за уход... А Шервинский? А, черт его знает... Вот наказанье с бабами. Обязательно Елена с ним свяжется, всенепременно... А что хорошего? Разве что голос? Голос превосходный, но ведь голос, в конце концов, можно и так слушать, не вступая в брак, не правда ли... Впрочем, неважно. А что важно? Да, тот же Шервинский говорил, что они с красными звездами на папахах... Вероятно, жуть будет в Городе? О да... Итак, сегодня ночью... Пожалуй, сейчас обозы уже идут по улицам... Тем не менее я пойду, пойду днем... И отнесу... Брынь. Тримай! Я убийца. Нет, я застрелил в бою. Или подстрелил... С кем она живет? Где ее муж? Брынь. Малышев. Где он теперь? Провалился сквозь землю. А Максим... Александр Первый?" Текли мысли, но их прервал звоночек. В квартире никого не было, кроме Анюты, все ушли в Город, торопясь кончить всякие дела засветло. - Если это пациент, прими, Анюта. - Хорошо, Алексей Васильевич. Кто-то поднялся вслед за Анютой по лестнице, в передней снял пальто с козьим мехом и прошел в гостиную. - Пожалуйте, - сказал Турбин. С кресла поднялся худенький и желтоватый молодой человек в сереньком френче. Глаза его были мутны и сосредоточенны. Турбин в белом халате посторонился и пропустил его в кабинет. - Садитесь, пожалуйста. Чем могу служить? - У меня сифилис, - хрипловатым голосом сказал посетитель и посмотрел на Турбина и прямо, и мрачно. - Лечились уже? - Лечился, но плохо и неаккуратно. Лечение мало помогало. - Кто направил вас ко мне? - Настоятель церкви Николая Доброго, отец Александр. - Как? - Отец Александр. - Вы что же, знакомы с ним?.. - Я у него исповедался, и беседа святого старика принесла мне душевное облегчение, - объяснил посетитель, глядя в небо. - Мне не следовало лечиться... Я так полагал. Нужно было бы терпеливо снести испытание, ниспосланное мне богом за мой страшный грех, но настоятель внушил мне, что я рассуждаю неправильно. И я подчинился ему. Турбин внимательнейшим образом вгляделся в зрачки пациенту и первым долгом стал исследовать рефлексы. Но зрачки у владельца козьего меха оказались обыкновенные, только полные одной печальной чернотой. - Вот что, - сказал Турбин, отбрасывая молоток, - вы человек, по-видимому, религиозный. - Да, я день и ночь думаю о боге и молюсь ему. Единственному прибежищу и утешителю. - Это, конечно, очень хорошо, - отозвался Турбин, не спуская глаз с его глаз, - и я отношусь к этому с уважением, но вот что я вам посоветую: на время лечения вы уж откажитесь от вашей упорной мысли о боге. Дело в том, что она у вас начинает смахивать на идею фикс. А в вашем состоянии это вредно. Вам нужны воздух, движение и сон. - По ночам я молюсь. - Нет, это придется изменить. Часы молитвы придется сократить. Они вас будут утомлять, а вам необходим покой. Больной покорно опустил глаза. Он стоял перед Турбиным обнаженным и подчинялся осмотру. - Кокаин нюхали? - В числе мерзостей и пороков, которым я предавался, был и этот. Теперь нет. "Черт его знает... а вдруг жулик... притворяется; надо будет посмотреть, чтобы в передней шубы не пропали". Турбин нарисовал ручкой молотка на груди у больного знак вопроса. Белый знак превратился в красный. - Вы перестаньте увлекаться религиозными вопросами. Вообще поменьше предавайтесь всяким тягостным размышлениям. Одевайтесь. С завтрашнего дня начну вам впрыскивать ртуть, а через неделю первое вливание. - Хорошо, доктор. - Кокаин нельзя. Пить нельзя. Женщин тоже... - Я удалился от женщин и ядов. Удалился и от злых людей, - говорил больной, застегивая рубашку, - злой гений моей жизни, предтеча антихриста, уехал в город дьявола. - Батюшка, нельзя так, - застонал Турбин, - ведь вы в психиатрическую лечебницу попадете. Про какого антихриста вы говорите? - Я говорю про его предтечу Михаила Семеновича Шполянского, человека с глазами змеи и с черными баками. Он уехал в царство антихриста в Москву, чтобы подать сигнал и полчища аггелов вести на этот Город в наказание за грехи его обитателей. Как некогда Содом и Гоморра... - Это вы большевиков аггелами? Согласен. Но все-таки так нельзя... Вы бром будете пить. По столовой ложке три раза в день... - Он молод. Но мерзости в нем, как в тысячелетнем дьяволе. Жен он склоняет на разврат, юношей на порок, и трубят уже трубят боевые трубы грешных полчищ и виден над полями лик сатаны, идущего за ним. - Троцкого? - Да, это имя его, которое он принял. А настоящее его имя по-еврейски Аваддон, а по-гречески Аполлион, что значит губитель. - Серьезно вам говорю, если вы не прекратите это, вы, смотрите... у вас мания развивается... - Нет, доктор, я нормален. Сколько, доктор, вы берете за ваш святой труд? - Помилуйте, что у вас на каждом шагу слово "святой". Ничего особенно святого я в своем труде не вижу. Беру я за курс, как все. Если будете лечиться у меня, оставьте задаток. - Очень хорошо. Френч расстегнулся. - У вас, может быть, денег мало, - пробурчал Турбин, глядя на потертые колени. - "Нет, он не жулик... нет... но свихнется". - Нет, доктор, найдутся. Вы облегчаете по-своему человечество. - И иногда очень удачно. Пожалуйста, бром принимайте аккуратно. - Полное облегчение, уважаемый доктор, мы получим только там, - больной вдохновенно указал в беленький потолок. - А сейчас ждут нас всех испытания, коих мы еще не видали... И наступят они очень скоро. - Ну, покорнейше благодарю. Я уже испытал достаточно. - Нельзя зарекаться, доктор, ох, нельзя, - бормотал больной, напяливая козий мех в передней, - ибо сказано: третий ангел вылил чашу в источники вод, и сделалась кровь. "Где-то я уже слыхал это... Ах, ну конечно, со священником всласть натолковался. Вот подошли друг к другу - прелесть". - Убедительно советую, поменьше читайте апокалипсис... Повторяю, вам вредно. Честь имею кланяться. Завтра в шесть часов, пожалуйста. Анюта, выпусти, пожалуйста...
     
      - Вы не откажетесь принять это... Мне хочется, чтобы спасшая мне жизнь хоть что-нибудь на память обо мне... это браслет моей покойной матери... - Не надо... Зачем это... Я не хочу, - ответила Рейсс и рукой защищалась от Турбина, но он настоял и застегнул на бледной кисти тяжкий, кованый и темный браслет. От этого рука еще больше похорошела и вся Рейсс показалась еще красивее... Даже в сумерках было видно, как розовеет ее лицо. Турбин не выдержал, правой рукой обнял Рейсс за шею, притянул ее к себе и несколько раз поцеловал ее в щеку... При этом выронил из ослабевших рук палку, и она со стуком упала у ножки стола. - Уходите... - шепнула Рейсс, - пора... Пора. Обозы идут на улице. Смотрите, чтоб вас не тронули. - Вы мне милы, - прошептал Турбин. - Позвольте мне прийти к вам еще. - Придите... - Скажите мне, почему вы одни и чья это карточка на столе? Черный, с баками. - Это мой двоюродный брат... - ответила Рейсс и потупила свои глаза. - Как его фамилия? - А зачем вам? - Вы меня спасли... Я хочу знать. - Спасла и вы имеете право знать? Его зовут Шполянский. - Он здесь? - Нет, он уехал... В Москву. Какой вы любопытный. Что-то дрогнуло в Турбине, и он долго смотрел на черные баки и черные глаза... Неприятная, сосущая мысль задержалась дольше других, пока он изучал лоб и губы председателя "Магнитного Триолета". Но она была неясна... Предтеча. Этот несчастный в козьем меху... Что беспокоит? Что сосет? Какое мне дело. Аггелы... Ах, все равно... Но лишь бы прийти еще сюда, в странный и тихий домик, где портрет в золотых эполетах. - Идите. Пора.
     
      - Никол? Ты? Братья столкнулись нос к носу в нижнем ярусе таинственного сада у другого домика. Николка почему-то смутился, как будто его поймали с поличным. - А я, Алеша, к Най-Турсам ходил, - пояснил он и вид имел такой, как будто его поймали на заборе во время кражи яблок. - Что ж, дело доброе. У него мать осталась? - И еще сестра, видишь ли, Алеша... Вообще. Турбин покосился на Николку и более расспросам его не подвергал. Полпути братья сделали молча. Потом Турбин прервал молчание. - Видно, брат, швырнул нас Пэтурра с тобой на Мало-Провальную улицу. А? Ну, что ж, будем ходить. А что из этого выйдет - неизвестно. А? Николка с величайшим интересом прислушался к этой загадочной фразе и спросил в свою очередь: - А ты тоже кого-нибудь навещал, Алеша? В Мало-Провальной? - Угу, - ответил Турбин, поднял воротник пальто, скрылся в нем и до самого дома не произнес более ни одного звука.
     
      Обедали в этот важный и исторический день у Турбиных все - и Мышлаевский с Карасем, и Шервинский. Это была первая общая трапеза с тех пор, как лег раненый Турбин. И все было по-прежнему, кроме одного - не стояли на столе мрачные, знойные розы, ибо давно уже не существовало разгромленной конфетницы Маркизы, ушедшей в неизвестную даль, очевидно, туда, где покоится и мадам Анжу. Не было и погон ни на одном из сидевших за столом, и погоны уплыли куда-то и растворились в метели за окнами. Открыв рты, Шервинского слушали все, даже Анюта пришла из кухни и прислонилась к дверям. - Какие такие звезды? - мрачно расспрашивал Мышлаевский. - Маленькие, как кокарды, пятиконечные, - рассказывал Шервинский, - на папахах. Тучей, говорят, идут... Словом, в полночь будут здесь... - Почему такая точность: в полночь... Но Шервинскому не удалось ответить - почему, так как после звонка в квартире появился Василиса. Василиса, кланяясь направо и налево и приветливо пожимая руки, в особенности Карасю, проследовал, скрипя рантом, прямо к пианино. Елена, солнечно улыбаясь, протянула ему руку, и Василиса, как-то подпрыгнув, приложился к ней. "Черт его знает, Василиса какой-то симпатичный стал после того, как у него деньги поперли, - подумал Николка и мысленно пофилософствовал: - Может быть, деньги мешают быть симпатичным. Вот здесь, например, ни у кого нет денег, и все симпатичные". Василиса чаю не хочет. Нет, покорнейше благодарит. Очень, очень хорошо. Хе, хе. Как это у вас уютно все так, несмотря на такое ужасное время. Э... хе... Нет, покорнейше благодарит. К Ванде Михайловне приехала сестра из деревни, и он должен сейчас же вернуться домой. Он пришел затем, чтобы передать Елене Васильевне письмо. Сейчас открывал ящик у двери, и вот оно. "Счел своим долгом. Честь имею кланяться". Василиса, подпрыгивая, попрощался. Елена ушла с письмом в спальню... "Письмо из-за границы? Да неужели? Вот бывают же такие письма. Только возьмешь в руки конверт, а уже знаешь, что там такое. И как оно пришло? Никакие письма не ходят. Даже из Житомира в Город приходится посылать почему-то с оказией. И как все у нас глупо, дико в этой стране. Ведь оказия-то эта Самая тоже в поезде едет. Почему же, спрашивается, письма не могут ездить, пропадают? А вот это дошло. Не беспокойтесь, такое письмо дойдет, найдет адресата. Вар... Варшава. Варшава. Но почерк не Тальберга. Как неприятно сердце бьется". Хоть на лампе и был абажур, в спальне Елены стало так нехорошо, словно кто-то сдернул цветистый шелк и резкий свет ударил в глаза и создал хаос укладки. Лицо Елены изменилось, стало похоже на старинное лицо матери, смотревшей из резной рамы. Губы дрогнули, но сложились презрительные складки. Дернула ртом. Вышедший из рваного конверта листок рубчатой, серенькой бумаги лежал в пучке света.
      "...Тут только узнала, что ты развелась с мужем. Остроумовы видели Сергея Ивановича в посольстве - он уезжает в Париж, вместе с семьей Герц; говорят, что он женится на Лидочке Герц; как странно все делается в этой кутерьме. Я жалею, что ты не уехала. Жаль всех вас, оставшихся в лапах у мужиков. Здесь в газетах, что будто бы Петлюра наступает на Город. Мы надеемся, что немцы его не пустят..."
      В голове у Елены механически прыгал и стучал Николкин марш сквозь стены и дверь, наглухо завешенную Людовиком XIV. Людовик смеялся, откинув руку с тростью, увитой лентами. В дверь стукнула рукоять палки, и Турбин вошел, постукивая. Он покосился на лицо сестры, дернул ртом так же, как и она, и спросил: - От Тальберга? Елена помолчала, ей было стыдно и тяжело. Но потом сейчас же овладела собой и подтолкнула листок Турбину: "От Оли... из Варшавы..." Турбин внимательно вцепился глазами в строчки и забегал, пока не прочитал все до конца, потом еще раз обращение прочитал:
      "Дорогая Леночка, не знаю, дойдет ли..."
      У него на лице заиграли различные краски. Так - общий тон шафранный, у скул розовато, а глаза из голубых превратились в черные. - С каким бы удовольствием... - процедил он сквозь зубы, - я б ему по морде съездил... - Кому? - спросила Елена и шмыгнула носом, в котором скоплялись слезы. - Самому себе, - ответил, изнывая от стыда, доктор Турбин, - за то, что поцеловался тогда с ним. Елена моментально заплакала. - Сделай ты мне такое одолжение, - продолжал Турбин, - убери ты к чертовой матери вот эту штуку, - он рукоятью ткнул в портрет на столе. Елена подала, всхлипывая, портрет Турбину. Турбин выдрал мгновенно из рамы карточку Сергея Ивановича и разодрал ее в клочья. Елена по-бабьи заревела, тряся плечами, и уткнулась Турбину в крахмальную грудь. Она косо, суеверно, с ужасом поглядывала на коричневую икону, перед которой все еще горела лампадочка в золотой решетке. "Вот помолилась... условие поставила... ну, что ж... не сердись... не сердись, матерь божия", - подумала суеверная Елена. Турбин испугался: - Тише, ну тише... услышат они, что хорошего? Но в гостиной не слыхали. Пианино под пальцами Николки изрыгало отчаянный марш: "Двуглавый орел", и слышался смех.