А.П.ЧЕХОВ
Исправляющий должность судебного следователя и
уездный врач ехали на вскрытие в село Сырню. По дороге
их захватила метель, они долго кружили и приехали к
месту не в полдень, как хотели, а только к вечеру, ког-
да уже было темно. Остановились на ночлег в земской из-
бе. Тут же, в земской избе, по случайности, находился и
труп, труп земского страхового агента Лесницкого, кото-
рый три дня назад приехал в Сырню и, расположившись в
земской избе и потребовав себе самовар, застрелился со-
вершенно неожиданно жля всех; и то обстоятельство, что
он покончил с жизнью как-то странно, за самоваром, раз-
ложив на столе закуски, дало многим повод заподозрить
тут убийство; понадобилось вскрытие.
Доктор и следователь в сенях стряхивали с себя
снег, стуча ногами, а возле стоял сотский Илья Лошадин,
старик, и светил им, держа в руках жестяную лампочку.
Сильно пахло керосином.
- Ты кто? - спросил доктор.
- Цоцкай... - ответил сотский.
Он и на почте так расписывался: цоцкай.
- А где же понятые?
- Должно, чай пить пошли, ваше высокоблагородие.
Направо была чистая комната, "приезжая", или гос-
подская, налево - черная, с большой печью и полатями.
Доктор и следователь, а за ними сотский, держа лампочку
выше головы, вошли в чистую. Здесь на полй, у самых но-
жек стола, лежало неподвижно длинное тело, покрытое бе-
лым. При слабом свете лампочки, кроме белого покрывала,
ясно были видны еще новые резиновые калоши, и все тут
было нехорошо, жутко: и темные стены, и тишина, и эти
калоши, и неподвижность мертвого тела. На столе был са-
мовар, давно уже холодный, и вокруг него свертки, долж-
но быть с закусками.
- Стреляться в земской избе - как это бестактно! -
проговорил доктор. - Пришла охота пустить себе пулю в
лоб, ну и стрелялся бы у себя в доме, где-нибудь в са-
рае.
Он, как был, в шапке, в шубе и в валенках, опус-
тился на скамью; его спутник, следователь, сел напро-
тив.
- Эти истерики и неврастеники большие эгоисты, -
продолжал доктор с горечью. - Когда неврастеник спит с
вами в одной комнате, то шуршит газетой; когда он обе-
дает с вами, то устраивает сцену своей жене, не стесня-
ясь вашим присутствием; и когда ему приходит охота
застрелиться, то вот он стреляется в деревне, в земской
избе, чтобы наделать всем побольше хлопот. Эти господа
при всех обстоятельствах жизни думают только о себе.
Только о себе! Потому-то старики так и не любят этого
нашего "нервного века".
- Мало ли чего не любят старики, - сказал следова-
тель зевая. - Вы вот укажите старикам на то, какая раз-
ница между прежними и теперешними самоубийствами. Преж-
ний, так называемый порядочный человек стрелялся отто-
го, что казенные деньги растратил, а теперешний - жизнь
надоела, тоска... Что лучше?
- Жизнь надоела, тоска, но, согласитесь, можно бы-
ло бы застрелиться и не в земской избе.
- Уж такое горе, - заговорил сотский, - такое го-
ре, чистое наказание. Народ очень беспокоится, ваше вы-
сокоблагородие, уж третью ночь не спят. Ребята плачут.
Надо коров доить, а бабы в хлев не идут, боятся... Как
бы в потемках барин не примерещился. Известно, глупые
женщины, но которые и мужики тоже боятся. Как вечер,
мимо избы не ходят в одиночку, а так, все табуном. И
понятые тоже...
Доктор Старченко, мужчина средних лет, с темной
бородой, в очках, и следователь Лыжин, белокурый, еще
молодой, кончивший только два года назад и похожий
больше на студента, чем на чиновника, сидели молча, за-
думавшись. Им было досадно, что они опоздали. Нужно бы-
ло теперь ждать до утра, оставаться здесь ночевать, а
был еще только шестой час, и им представлялись длинный
вечер, потом длинная, темная ночь, скука, неудобство их
постелей, тараканы, утренний холод; и, прислушиваясь к
метели, которая выла в трубе и на чердаке, они оба ду-
мали о том, как все это не похоже на жизнь, которой они
хотели бы для себя и о которой когда-то мечтали, и как
оба они далеки от своих сверстников, которые теперь в
городе ходят по освещенным улицам, не замечая непогоды,
или собираются теперь в театр, или сидят в кабинетах за
книгой. О, как дорого дали бы они теперь, чтобы только
пройтись по Невскому или по Петровке в Москве, послу-
шать порядочного пения, посидеть час-другой в рестора-
не...
- У-у-у-у! - пела метель на чердаке, и что-то сна-
ружи хлопало злобно, должно быть вывеска на земской из-
бе. - У-у-у-у!
- Как вам угодно, а я не желаю тут оставаться, -
сказал Старченко, поднимаясь. - Еще шестой час, спать
рано, я поеду куда-нибудь. Тут недалеко живет фон Тау-
ниц, всего три версты от Сырни. Поеду к нему, проведу
там вечер. Сотский, ступай скажи ямщику, чтобы не расп-
рягал. А вы как? - спросил он у Лыжина.
- Не знаю. Должно быть, спать лягу.
Доктор запахнул шубу и вышел. Слышно было, как он
разговаривал с ямщиком, как на озябших лошадях вздраги-
вали бубенчики. Уехал.
- Тебе, барин, здесь ночевать не годится, - сказал
сотский, - иди в ту половину. Там не чисто, да уж одну
ночь ничего. Я сейчас самовар возьму у мужика, застав-
лю, потом этого навалю тебе сена, спи, ваше высокобла-
городие, с богом.
Немного погодя следователь сидел в черной половине
за столом и пил чай, а сотский Лошадин стоял у двери и
говорил. Это был старик за шестьдесят лет, небольшого
роста, очень худой, сгорбленный, белый, на лице наивная
улыбка, глаза слезились, и все он почмокивал, точно со-
сал леденец. Он был в коротком полушубке и в валенках и
не выпускал из рук палки. Молодость следователя, по-ви-
димому, вызывала в нем жалость, и потому, вероятно, он
говорил ему "ты".
- Старшина Федор Макарыч приказывал, как приедет
становой или следователь, чтобы ему доложить, - говорил
он. - Значит, такое дело, надо идти теперь... До волос-
ти четыре версты, метель, снегу намело - страсть, пожа-
луй, придешь туда не раньше, как в полночь. Ишь гудет
как.
- Старшина мне не нужен, - сказал Лыжин. - Ему тут
нечего делать.
Он с любопытством посматривал на старика и спро-
сил:
- Скажи, дед, сколько лет ты ходишь сотским?
- Сколько? Да уж лет тридцать. После воли через
пять лет стал ходить, вот и считай. С того времени каж-
дый день хожу. У людей праздник, а я все хожу. На дворе
Святая, в церквах звон, Христос воскресе, а я с сумкой.
В казначейство, на почту, к становому на квартиру, к
земскому, к податному, в управу, к господам, к мужикам,
ко всем православным христианам. Ношу пакеты, повестки,
окладные листы, письма, бланки разные, ведомости, и
значит, господин хороший, ваше высокоблагородие, нынче
такие бланки пошли, чтобы цыфри записывать, - желтые,
белые, красные, - и всякий барин, или батька, или бога-
тый мужик беспременно записать должен раз десять в год,
сколько у него посеяно и убрано, сколько у него четвер-
тей или пудов ржи, сколько овса, сена и какая, значит,
погода и разные там насекомые. Конечно, пиши что хо-
чешь, тут одна форма, а ты ходи, раздавай листки, а по-
том опять ходи и собирай. Вот, к примеру сказать, бари-
на потрошить не к чему, сам знаешь, пустое дело, только
руки поганить, а ты вот потрудился, ваше высокоблагоро-
дие, приехал, потому форма; ничего тут не поделаешь.
Тридцать лет хожу по форме. Летом оно ничего, тепло,
сухо, а зимой или осенью оно неудобно. Случалось, и
утопал и замерзал - всего бывало. И в лесу сумку отни-
мали недобрые люди, и в шею били, и под судом был...
- За что под судом?
- За мошенничество.
- То есть как за мошенничество?
- А так, значит, писарь Хрисанф Григорьев подряд-
чику чужие доски продал, обманул, значит. Я был при
этом деле, меня за водкой в трактир посылали; ну, со
мной писарь не делился, даже стаканчика не поднес, но
как я по нашей бедности, по видимости, значит, человек
ненадежный, не стоющий, то нас обеих судили; его в ост-
рог, а меня, дал бог, оправдали по всем правам. В суде
такую бумагу читали. И все в мундирах. На суде-то. Я
так тебе скажу, ваше высокоблагородие, наша служба для
непривычного - не приведи бог, погибель сущая, а для
нас ничего. Когда не ходишь, так даже ноги болят. И до-
ма для нас хуже. Дома в волости писарю печь затопи, пи-
сарю воды принеси, писарю сапоги почисть.
- А сколько ты получаешь жалованья? - спросил Лы-
жин.
- Восемьдесят четыре рубля в год.
- Небось ведь и доходишки есть. Не без того?
- Какие наши доходишки! Нынешние господа на чай
дают редко когда. Господа нынче строгие, обижаются все.
Ты ему бумагу принес - обижается, шапку перед ним снял
- обижается. Ты, говорит, не с того крыльца зашел, ты,
говорит, пьяница, от тебя луком воняет, болван, гово-
рит, сукин сын. Есть, конечно, и добрые, да что с них
возьмешь, только насмехаются и разные прозвания. К при-
меру, барин Алтухин; и добрый и, глядишь, чверезый, в
своем уме, а как увидит, так и кричит, сам не понимает
что. Прозвание мне такое дал. Ты, говорит...
Сотский проговорил какое-то слово, но так тихо,
что нельзя было разобрать.
- Как? - спросил Лыжин. - Ты повтори.
- Администрация! - громко повторил сотский. - Дав-
но уж так зовет, лет шесть. Здравствуй, администрация!
Но я ничего, пускай, бог с ним. Случается, какая барыня
вышлет стаканчик водочки и кусок пирога, ну, выпьешь за
ее здоровье. А больше мужики подают; мужики - те душев-
ней, бога боятся: кто хлебца, кто щец даст похлебать,
кто и поднесет. Старосты чайком потчуют в трактире. Вот
сейчас понятые пошли чай пить. "Лошадин, говорят, по-
будь тут за нас, постереги", - и по копейке дали.
Страшно им с непривычки. А вчерась дали пятиалтынничек
и стаканчик поднесли.
- А тебе разве не страшно?
- Страшно, барин, да ведь наше дело такое - служ-
ба, никуда от ней не уйдешь. Летось ведо арестанта в
город, а он меня - по шее! по шее! по шее! А кругом по-
ле, лес, - куда от него уйдешь? Так и тут вот. Барина,
Лесницкого, я еще эканького помню, и отца его знал, и
мамашу. Я из деревни Недощотовой, а они, господа Лес-
ницкие, от нас не больше, как в версте, и того меньше,
межа с межой. И была у господина Лесницкого сестра де-
вица, богобоязливая и милосердная. Помяни, господи, ду-
шу рабы твоей Юлии, вечная память. Замуж не пошла, а
когда помирала, то все свое добро поделила; на монас-
тырь записала сто десятин, да нам, обществу крестьян
деревни Недощотовой, на помин души, двести, а братец
ейный, барин-то, бумагу спрятал, сказывают, в печке
сжег и всю землю себе забрал. Думал, значит, себе на
пользу, ан - нет, погоди, на свете неправдой не прожи-
вешь, брат. Барин потом на духу лет двадцать не был,
его от церкви отшибало, значит, и без покаяния помер,
лопнул. Толстючий был. Так и лопнул вдоль. Потом у мо-
лодого барина, у Сережи-то, все за долги забрали, все
как есть; ну, в науках далеко не пошел, ничего не мо-
жет, и председатель земской управы, дядя его, "возь-
му-ка, думает, его, Сережу-то, к себе в агенты, пускай
страхует, дело немудрое". А барин молодой, гордый, тоже
хочется, да пошире, да повидней, да повольготней, ну,
обидно, значит, в тележонке трепаться по уезду, с мужи-
ками разговаривать; ходит и все в землю глядит, глядит
и молчит; окликнешь его у самого уха: "Сергей Сергеич!"
- а он оглянется этак: "А?" - и опять глядит в землю. А
теперь, видишь, руки на себя наложил. Нескладно, ваше
высокоблагородие, неправильно это самое и не поймешь,
что оно такое на свете, господи милостивый. Сказать,
отец был богатый, а ты бедный, обидно, это конечно, ну,
да что ж, привыкать надо. Я тоже жил хорошо, у меня,
ваше высокоблагородие, были две лошади, три коровы,
овец штук двадцать держал, а пришло время, с одной су-
мочкой остался, да и та не моя, а казенная, и теперь, в
нашей Недощотовой, ежели говорить, мой дом что ни на
есть хуже. У Мокея было четыре лакея, а теперь Мокей
сам лакей. У Петрака было четыре батрака, а теперь Пет-
рак сам батрак.
- Отчего же ты обеднял? - спросил следователь.
- Сыны мои водку пьют шибко. Так пьют, так пьют,
что сказать нельзя, не поверишь.
Лыжин слушал и думал о том, что вот он, Лыжин, уе-
дет рано или поздно опять в Москву, а этот старик оста-
нется здесь навсегда и будет все ходить и ходить; и
сколько еще в жизни придется встречать таких истрепан-
ных, давно нечесанных, "не стоющих" стариков, у которых
в душе каким-то образом крепко сжились пятиалтынничек,
стаканчик и глубокая вера в то, что на этом свете неп-
равдой не проживешь. Потом наскучило слушать, и он при-
казал принести сена для постели. В приезжей стояла же-
лезная кровать с подушкой и одеялом, и ее можно было
принести оттуда, но возле нее почти три дня лежал по-
койник (который, быть может, садился на нее перед
смертью), и теперь на ней было бы неприятно спать...
"Еще только половина восьмого, - подумал Лыжин,
взглянув на часы. - Как это ужасно!"
Спать не хотелось, но от нечего делать, чтобы как-
нибудь скоротать время, он лег и укрылся пледом. Лоша-
дин, убирая посуду, выходил и входил несколько раз,
почмокивая и вздыхая, все топтался у стола, наконец
взял свою лампочку и вышел; и, глядя сзади на его длин-
ные седые волосы и согнутое тело, Лыжин подумал: "Точно
колдун в опере".
Стало темно. Должно быть, за облаками была луна,
так как ясно были видны окна и снег на рамах.
- У-у-у-у! - пела метель. - У-у-у-у!
- Ба-а-а-тюшки! - провыла баба на чердаке или так
только послышалось. - Ба-а-а-тюшки мои-и!
- Ббух! - ударилось что-то снаружи о стену. -
Трах!