А.П.ЧЕХОВ
В САРАЕ
Был десятый час вечера. Кучер Степан, дворник Ми-
хайло, кучеров внук Алешка, приехавший погостить к деду
из деревни, и Никандр, семидесятилетний старик, прихо-
дивший каждый вечер во двор продавать селедки, сидели
вокруг фонаря в большом каретном сарае и играли в коро-
ли. В открытую настежь дверь виден был весь двор, боль-
шой дом, где жили господа, видны были ворота, погреба,
дворницкая. Все было покрыто ночными потемками, и толь-
ко четыре окна одного из флигелей, занятых жильцами,
были ярко освещены. Тени колясок и саней с приподнятыми
вверх оглоблями тянулись от стен к дверям, перекрещива-
лись с тенями, падавшими от фонаря и игроков, дрожа-
ли... За тонкой перегородкой, отделявшей сарай от ко-
нюшни, были лошади. Пахло сеном, да от старого Никандра
шел неприятный селедочный запах.
В короли вышел дворник; он принял позу, какая, по
его мнению, подобает королю, и громко высморкался в
красный клетчатый платок.
- Теперь, кому хочу, тому голову срублю, - сказал
он.
Алешка, мальчик лет восьми, с белобрысой, давно не
стриженной головой, у которого до короля не хватало
только двух взяток, сердито и с завистью поглядел на
дворника. Он надулся и нахмурился.
- Я, дед, под тебя буду ходить, - сказал он, заду-
мываясь над картами. - Я знаю, у тебя дамка бубней.
- Ну, ну, дурачок, будет тебе думать! Ходи!
Алешка несмело пошел с бубнового валета. В это
время со двора послышался звонок.
- А, чтоб тебя... - проворчал дворник, поднимаясь.
- Иди, король, ворота отворять.
Когда он немного погодя вернулся, Алешка был уже
принцем, селедочник - солдатом, а кучер - мужиком.
- Дело выходит дрянь, - сказал дворник, опять уса-
живаясь за карты. - Сейчас докторов выпустил. Не выта-
щили.
- Где им! Почитай, только мозги расковыряли. Ежели
пуля в голову попала, то уж какие там доктора...
- Без памяти лежит, - продолжал дворник. - Должно,
помрет. Алешка, не подглядывай в карты, псенок, а то за
ухи! Да, доктора со двора, а отец с матерью во двор...
Только что приехали. Вою этого, плачу - не приведи бог!
Сказывают, один сын... Горе!
Все, кроме Алешки, погруженного в игру, оглянулись
на ярко освещенные окна флигеля.
- Завтра велено в участок, - сказал дворник. -
Допрос будет... А я что знаю? Нешто я видел? Зовет меня
нынче утром, подает письмо и говорит: "Отпусти, гово-
рит, в почтовый ящик". А у самого глаза заплаканы. Жены
и детей дома не было, гулять пошли... Пока, значит, я
ходил с письмом, он и выпалил из левольвера себе в ви-
сок. Прихожу, а уж его кухарка на весь двор голосит.
- Великий грех, - проговорил сиплым голосом селе-
дочник и покрутил головой. - Великий грех!
- От большей науки, - сказал дворник, подбирая
взятку. - Ум за разум зашел. Бывало, по ночам сидит и
все бумаги пишет... Ходи, мужик!.. А хороший был барин.
Из себя белый, чернявый, высокий!.. Порядочный был жи-
лец.
- Будто всему тут причина женский пол, - сказал
кучер, хлопая козырной девяткой по бубновому королю. -
Будто чужую жену полюбил, а своя опостылела. Бывает.
- Король бунтуется! - сказал дворник.
В это время со двора опять послышался звонок.
Взбунтовавшийся король досадливо сплюнул и вышел. В ок-
нах флигеля замелькали тени, похожие на танцующие пары.
Раздались во дворе встревоженные голоса, торопливые ша-
ги.
- Должно, опять доктора пришли, - сказал кучер. -
Залегается наш Михайло...
Странный воющий голос прозвучал на мгновение в
воздухе. Алешка испуганно поглядел на своего деда, ку-
чера, потом на окна и сказал:
- Вчерась около ворот он меня по голове погладил.
Ты, говорит, мальчик, из какого уезда? Дед, кто это выл
сейчас?
Дед ничего не ответил и поправил огонь в фонаре.
- Пропал человек, - сказал он немного погодя и
зевнул. - И он пропал, и детки его пропали. Теперь де-
тям на всю жизнь срам.
Дворник вернулся и сел около фонаря.
- Помер! - сказал он. - Послали за старухами в бо-
гадельню.
- Царство небесное, вечный покой! - прошептал ку-
чер и перекрестился.
Глядя на него, Алешка тоже перекрестился.
- Нельзя таких поминать, - сказал селедочник..
- Отчего?
- Грех.
- Это верно, - согласился дворник. - Теперь его
прямо в ад, к нечистому...
- Грех, - повторил селедочник. - Таких ни хоро-
нить, ни отпевать, а все равно как падаль, без всякого
внимания.
Старик надел картуз и встал.
- У нашей барыни-генеральши тоже вот, - сказал он,
надвигая глубже картуз, - мы еще тогда крепостными бы-
ли, меньшой сын тоже вот так от большого ума из писто-
лета себе в рот выпалил. По закону выходит, надо хоро-
нить таких без попов, без панихиды, за кладбищем, а ба-
рыня, значит, чтоб сраму от людей не было, подмазала
полицейских и докторов, и такую бумагу ей дали, будто
сын в горячке это самое, в беспамятстве. За деньги все
можно. Похоронили его, значит, с попами, честь честью,
музыка играла, и положили под церковью, потому покойный
генерал эту церковь на свои деньги выстроил и вся его
там родня похоронена. Только вот это, братцы, проходит
месяц, проходит другой - и ничего. На третий месяц док-
ладывают генеральше, из церкви этой самой сторожа приш-
ли. Что надо? Привели их к ней; они ей в ноги. "Не мо-
жем, говорят, ваше превосходительство, служить... Ищите
других сторожей, а нас, сделайте милость, увольте". -
Почему такое? - "Нет, говорят, никакой возможности. Ваш
сынок всю ночь под церковью воет".
Алешка вздрогнул и припал лицом к спине кучера,
чтобы не видеть окон.
- Генеральша сначала слушать не хотела, - продол-
жал старик. - Все это, говорит, у вас, у простонародья,
от мнения. Мертвый человек не может выть. Спустя время
сторожа опять к ней, а с ними и дьячок. Значит, и дь-
ячок слышал, как тот воет. Видит генеральша, дело пло-
хо, заперлась со сторожами у себя в спальне и говорит:
"Вот вам, друзья, двадцать пять рублей, говорит, а за
это вы ночью потихоньку, чтоб никто не видел и не слы-
хал, выройте моего несчастного сына и закопайте его,
говорит, за кладбищем". И, должно, по стаканчику им
поднесла... Сторожа так и сделали. Плита-то с надписом
под церковью и посейчас, а он-то сам, генеральский сын,
за кладбищем... Ох, господи, прости нас, грешных! -
вздохнул селедочник. - В году только один день, когда
за таких молиться можно: троицына суббота... Нищим за
них подавать нельзя, грех, а можно за упокой души птиц
кормить. Генеральша каждые три дня на перекресток выхо-
дила и птиц кормила. Раз на перекрестке откуда ни возь-
мись черная собака; подскочила к хлебу - и была тако-
ва... Известно, какая это собака. Генеральша потом дней
пять, как полуумная, не пила, не ела... Вдруг это упа-
дет в саду на колени и молится, молится... Ну, прощай-
те, братцы, дай вам бог, царица небесная. Пойдем, Ми-
хайлушка, отворишь мне ворота.
Селедочник и дворник вышли. Кучер и Алешка тоже
вышли, чтобы не оставаться в сарае.
- Жил человек и помер! - сказал кучер, глядя на
окна, в которых все еще мелькали тени. - Сегодня утром
тут по двору ходил, а теперь мертвый лежит.
- Придет время, и мы помрем, - сказал дворник,
уходя с селедочником, и их обоих уже не было видно в
потемках.
Кучер, а за ним Алешка, несмело подошли к освещен-
ным окнам. Очень бледная дама, с большими заплаканными
глазами, и седой, благообразный мужчина сдвигали среди
комнаты два ломберных стола, вероятно, затем, чтобы по-
ложить на них покойника, и на зеленом сукне столов вид-
ны были еще цифры, написанные мелом. Кухарка, которая
утром бегала по двору и голосила, теперь стояла на сту-
ле и, вытягиваясь, старалась закрыть простынею зеркало.
- Дед, что они делают? - спросил шепотом Алешка.
- Сейчас его на столы класть будут, - ответил дед.
- Пойдем, детка, пора спать.
Кучер и Алешка вернулись в сарай. Помолились богу,
разулись. Степан лег в углу на полу, Алешка в санях.
Сарайные двери были уже закрыты, сильно воняло гарью от
потушенного фонаря. Немного погодя Алешка поднял голову
и поглядел вокруг себя; сквозь щели дверей виден был
свет все от тех же четырех окон.
- Дед, мне страшно! - сказал он.
- Ну, спи, спи...
- Тебе говорю, страшно!
- Что тебе страшно? Экой баловник!
Помолчали.
Алешка вдруг выскочил из саней и, громко заплакав,
подбежал к деду.
- Что ты? Чего тебе? - испугался кучер, тоже под-
нимаясь.
- Воет!
- Кто воет?
- Страшно, дед... Слышь?
Кучер прислушался.
- Это плачут, - сказал он. - Ну, поди, дурачок. Им
жалко, ну и плачут.
- Я в деревню хочу... - продолжал внук, всхлипывая
и дрожа всем телом. - Дед, поедем в деревню в мамке;
поедем, дед, милый, бог тебе за это пошлет царство не-
бесное...
- Экой дурак, а! Ну, молчи, молчи... Молчи, я фо-
нарь засвечу... Дурак!
Кучер нащупал спички и зажег фонарь. Но свет не
успокоил Алешку.
- Дед Степан, поедем в деревню! - просил он, пла-
ча. - Мне тут страшно... и-и, как страшно! И зачем ты,
окаянный, меня из деревни выписал?
- Кто это окаянный? А нешто можно законному деду
такие неосновательные слова? Выпорю!
- Выпори, дед, выпори, как сидорову козу, а только
свези меня к мамке, сделай божескую милость...
- Ну, ну, внучек, ну! - зашептал ласково кучер. -
Ничего, не бойся... Мне и самому страшно... Ты богу мо-
лись!
Скрипнула дверь, и показалась голова дворника.
- Не спишь, Степан? - спросил он. - А мне всю ночь
не спать, - сказал он, входя. - Всю ночь отворяй ворота
да запирай... Ты, Алешка, что плачешь?
- Страшно, - ответил за внука кучер.
Опять в воздухе ненадолго пронесся воющий голос.
Дворник сказал:
- Плачут. Мать глазам не верит... Страсть как уби-
вается.
- И отец тут?
- И отец... отец ничего. Сидит в уголушке и мол-
чит. Детей к родным унесли... Что ж, Степан? В своего
козыря сыграем, что ли?
- Давай, - согласился кучер, почесываясь. - А ты,
Алешка, ступай спи. Женить пора, а ревешь, подлец. Ну,
ступай, внучек, иди...
Присутствие дворника успокоило Алешку; он несмело
пошел к саням и лег. И пока он засыпал, ему слышался
полушепот:
- Бью и наваливаю... - говорил дед.
- Бью и наваливаю... - повторял дворник.
Во дворе позвонили, дверь скрипнула и тоже, каза-
лось, проговорила: "Бью и наваливаю". Когда Алешка уви-
дел во сне барина и, испугавшись его глаз, вскочил и
заплакал, было уже утро, дед храпел и сарай не казался
страшным.