А.П.ЧЕХОВ
ДАМА С СОБАЧКОЙ
1
Говорили, что на набережной появилось новое лицо:
дама с собачкой. Дмитрий Дмитрич Гуров, проживший в Ял-
те уже две недели и привыкший тут, тоже стал интересо-
ваться новыми лицами. Сидя в павильоне у Верне, он ви-
дел, как по набережной прошла молодая дама, невысокого
роста блондинка, в берете; за нею бежал белый шпиц.
И потом он встречал ее в городском саду и на скве-
ре, по нескольку раз в день. Она гуляла одна, все в том
же берете, с белым шпицем; никто не знал, кто она, и
называли ее просто так: дама с собачкой.
"Если она здесь без мужа и без знакомых", - сооб-
ражал Гуров, - то было бы не лишнее познакомиться с
ней".
Ему не было еще сорока, но у него была уже дочь
двенадцати лет и два сына гимназиста. Его женили рано,
когда он был еще студентом второго курса, и теперь жена
казалась в полтора раза старше его. Это была женщина
высокая, с темными бровями, прямая, важная, солидная и,
как она сама себя называла, мыслящая. Она много читала,
не писала в письмах "ъ", называла мужа не Дмитрием, а
Димитрием, а он втайне считал ее недалекой, узкой, неи-
зящной, боялся ее и не любил бывать дома. Изменять ей
он начал уже давно, изменял часто и, вероятно, поэтому
о женщинах отзывался почти всегда дурно, и когда в его
присутствии говорили о них, то он называл их так:
- Низшая раса!
Ему казалось, что он достаточно научен горьким
опытом, чтобы называть их как угодно, но все же без
"низшей расы" он не мог бы прожить и двух дней. В об-
ществе мужчин ему было скучно, не по себе, с ними он
был неразговорчив, холоден, но когда находился среди
женщин, то чувствовал себя свободно и знал, о чем гово-
рить с ними и как держать себя; и даже молчать с ними
ему было легко. В его наружности, в характере, во всей
его натуре было что-то привлекательное, неуловимое, что
располагало к нему женщин, манило их; он знал об этом,
и самого его тоже какая-то сила влекла к ним.
Опыт многократный, в самом деле горький опыт, нау-
чил его давно, что всякое сближение, которое вначале
так приятно разнообразит жизнь и представляется милым и
легким приключением, у порядочных людей, особенно у
москвичей, тяжелых на подъем, нерешительных, неизбежно
вырастает в целую задачу, сложную чрезвычайно, и поло-
жение в конце концов становится тягостным. Но при вся-
кой новой встрече с интересною женщиной, этот опыт
как-то ускользал из памяти, и хотелось жить, и все ка-
залось так просто и забавно.
И вот однажды, под вечер, он обедал в саду, а дама
в берете подходила не спеша, чтобы занять соседний
стол. Ее выражение, походка, платье, прическа говорили
ему, что она из порядочного общества, замужем, в Ялте в
первый раз и одна, что ей скучно здесь... В рассказах о
нечистоте местных нравов много неправды, он презирал их
и знал, что такие рассказы в большинстве сочиняются
людьми, которые сами бы охотно грешили, если б умели;
но когда дама села за соседний стол в трех шагах от не-
го, ему вспомнились эти рассказы о легких победах, о
поездках в горы, и соблазнительная мысль о скорой, ми-
молетной связи, о романе с неизвестною женщиной, кото-
рой не знаешь по имени и фамилии, вдруг овладела им.
Он ласково поманил к себе шпица и, когда тот подо-
шел, погрозил ему пальцем. Шпиц заворчал. Гуров опять
погрозил.
Дама взглянула на него и тотчас же опустила глаза.
- Он не кусается, - сказала она и покраснела.
- Можно дать ему кость? - и когда она утвердитель-
но кивнула головой, он спросил приветливо: - Вы давно
изволили приехать в Ялту?
- Дней пять.
- А я уже дотягиваю здесь вторую неделю.
Помолчали немного.
- Время идет быстро, а между тем здесь такая ску-
ка! - сказала она, не глядя на него.
- Это только принято говорить, что здесь скучно.
Обыватель живет у себя где-нибудь в Белеве или Жиздре -
и ему не скучно, а приедет сюда: "Ах, скучно! ах,
пыль!" Подумаешь, что он из Гренады приехал.
Она засмеялась. Потом оба продолжали есть молча,
как незнакомые; но после обеда пошли рядом - и начался
шутливый, легкий разговор людей свободных, довольных,
которым все равно, куда бы ни идти, о чем ни говорить.
Они гуляли и говорили о том, как странно освещено море;
вода была сиреневого цвета, такого мягкого и теплого, и
по ней от луны шла золотая полоса. Говорили о том, как
душно после жаркого дня. Гуров рассказал, что он моск-
вич, по образованию филолог, но служит в банке; гото-
вился когда-то петь в частной опере, но бросил, имеет в
Москве два дома... А от нее он узнал, что она выросла в
Петербурге, но вышла замуж в С., где живет уже два го-
да, что пробудет она в Ялте еще с месяц и за ней, быть
может, приедет ее муж, которому тоже хочется отдохнуть.
Она никак не могла объяснить, где служит ее муж, - в
губернском правлении или в губернской земской управе, и
это ей самой было смешно. И узнал еще Гуров, что ее зо-
вут Анной Сергеевной.
Потом у себя в номере он думал о ней, о том, что
завтра она, наверное, встретится с ним. Так должно
быть. Ложась спать, он вспомнил, что она еще так недав-
но была институткой, училась все равно как теперь его
дочь, вспомнил, сколько еще несмелости, угловатости бы-
ло в ее смехе, в разговоре с незнакомым, - должно быть,
это первый раз в жизни она была одна, в такой обстанов-
ке, когда за ней ходят и на нее смотрят, и говорят с
ней только с одною тайною целью, о которой она не может
не догадываться. Вспомнил он ее тонкую, слабую шею,
красивые серые глаза.
"Что-то в ней есть жалкое все-таки", - подумал он
и стал засыпать.
2
Прошла неделя после знакомства. Был праздничный
день. В комнатах было душно, а на улицах вихрем носи-
лась пыль, срывало шляпы. Весь день хотелось пить, и
Гуров часто заходил в павильон и предлагал Анне Серге-
евне то воды с сиропом, то мороженого. Некуда было де-
ваться.
Вечером, когда немного утихло, они пошли на мол,
чтобы посмотреть, как придет пароход. На пристани было
много гуляющих; собрались встречать кого-то, держали
букеты. И тут отчетливо бросались в глаза две особен-
ности нарядной ялтинской толпы: пожилые дамы были одеты
как молодые и было много генералов.
По случаю волнения на море пароход пришел поздно,
когда уже село солнце, и, прежде чем пристать к молу,
долго поворачивался. Анна Сергеевна смотрела в лорнетку
на пароход и на пассажиров, как бы отыскивая знакомых,
и когда обращалась к Гурову, то глаза у нее блестели.
Она много говорила, и вопросы у нее были отрывисты, и
она сама тотчас же забывала, о чем спрашивала; потом
потеряла в толпе лорнетку.
Нарядная толпа расходилась, уже не было видно лиц,
ветер стих совсем, а Гуров и Анна Сергеевна стояли,
точно ожидая, не сойдет ли еще кто с парохода. Анна
Сергеевна уже молчала и нюхала цветы, не глядя на Гуро-
ва.
- Погода к вечеру стала получше, - сказал он. -
Куда же мы теперь пойдем? Не поехать ли нам куда-ни-
будь?
Она ничего не ответила.
Тогда он пристально посмотрел на нее и вдруг обнял
ее и поцеловал в губы, и его обдало запахом и влагой
цветов, и тотчас же он пугливо огляделся: не видел ли
кто?
- Пойдемте к вам... - проговорил он тихо.
И оба пошли быстро.
У нее в номере было душно, пахло духами, которые
она купила в японском магазине. Гуров, глядя на не те-
перь, думал: "Каких только не бывает в жизни встреч!"
От прошлого у него сохранилось воспоминание о беззабот-
ных, добродушных женщинах, веселых от любви, благодар-
ных ему за счастье, хотя бы очень короткое; и о таких,
- как, например, его жена, - которые любили без искрен-
ности, с излишними разговорами, манерно, с истерией, с
таким выражением, как будто то была не любовь, не
страсть, а что-то более значительное; и о таких
двух-трех, очень красивых, холодных, у которых вдруг
промелькало на лице хищное выражение, упрямое желание
взять, выхватить у жизни больше, чем она может дать, и
это были не первой молодости, капризные, не рассуждаю-
щие, властные, не умные женщины, и когда Гуров охладе-
вал к ним, то красота их возбуждала в нем ненависть, и
кружева на их белье казались тогда похожими на чешую.
Но тут все та же несмелость, угловатость неопытной
молодости, неловкое чувство; и было впечатление расте-
рянности, как будто кто вдруг постучал в дверь. Анна
Сергеевна, эта "дама с собачкой", к тому, что произош-
ло, отнеслась как-то особенно, очень серьезно, точно к
своему падению, - так казалось, и это было странно и
некстати. У нее опустились, завяли черты и по сторонам
лица печально висели длинные волосы, она задумалась в
унылой позе, точно грешница на старинной картине.
- Нехорошо, - сказала она. - Вы же первый меня не
уважаете теперь.
На столе в номере был арбуз. Гуров отрезал себе
ломоть и стал есть не спеша. Прошло по крайней мере
полчаса в молчании.
Анна Сергеевна была трогательна, от нее веяло чис-
тотой порядочной, наивной, мало жившей женщины; одино-
кая свеча, горевшая на столе, едва освещала ее лицо, но
было видно, что у нее нехорошо на душе.
- Отчего бы я мог перестать уважать тебя? - спро-
сил Гуров. - Ты сама не знаешь, что говоришь.
- Пусть бог меня простит! - сказала она, и глаза у
нее наполнились слезами. - Это ужасно.
- Ты точно оправдываешься.
- Чем мне оправдаться? Я дурная, низкая женщина, я
себя презираю и об оправдании не думаю. Я не мужа обма-
нула, а самое себя. И не сейчас только, а уже давно об-
манываю. Мой муж, быть может, честный, хороший человек,
но ведь он лакей! Я не знаю, что он делает там, как
служит, я знаю только, что он лакей. Мне, когда я вышла
за него, было двадцать лет, меня томило любопытство,
мне хотелось чего-нибудь получше; ведь есть же, - гово-
рила я себе, - другая жизнь. Хотелось пожить! Пожить и
пожить... Любопытство меня жгло... вы этого не понимае-
те, но, клянусь богом, я уже не могла владеть собой, со
мной что-то делалось, меня нельзя было удержать, я ска-
зала мужу, что больна, и поехала сюда... И здесь все
ходила, как в угаре, как безумная... и вот я стала пош-
лой, дрянной женщиной, которую всякий может презирать.
Гурову было уже скучно слушать, его раздражал на-
ивный тон, это покаяние, такое неожиданное и неумест-
ное; если бы не слезы на глазах, то можно было бы поду-
мать, что она шутит или играет роль.
- Я не понимаю, - сказал он тихо, - что же ты хо-
чешь?
Она спрятала голову у него на груди и прижалась к
нему.
- Верьте, верьте мне, умоляю вас... - говорила
она. - Я люблю честную, чистую жизнь, а грех мне гадок,
я сама не знаю, что делаю. Простые люди говорят: нечис-
тый попутал. И я могу теперь про себя сказать, что меня
попутал нечистый.
- Полно, полно... - бормотал он.
Он смотрел ей в неподвижные, испуганные глаза, це-
ловал ее, говорил тихо и ласково, и она понемногу успо-
коилась, и веселость вернулась к ней; стали оба смеять-
ся.
Потом, когда они вышли, на набережной не было ни
души, город со своими кипарисами имел совсем мертвый
вид, но море еще шумело и билось о берег; один баркас
качался на волнах, и на нем сонно мерцал фонарик.
Нашли извозчика и поехали в Ореанду.
- Я сейчас внизу в передней узнал твою фамилию: на
доске написано фон Дидериц, - сказал Гуров. - Твой муж
немец??
- Нет, у него, кажется, дед был немец, но сам он
православный.
В Ореанде сидели на скамье, недалеко от церкви,
смотрели вниз на море и молчали. Ялта была едва видна
сквозь утренний туман, на вершинах гор неподвижно стоя-
ли белые облака. Листва не шевелилась на деревьях, кри-
чали цикады и однообразный, глухой шум моря, доносив-
шийся снизу, говорил о покое, о вечном сне, какой ожи-
дает нас. Так шумело внизу, когда еще тут не было ни
Ялты, ни Ореанды, теперь шумит и будет шуметь так же
равнодушно и глухо, когда нас не будет. И в этом посто-
янстве, в полном равнодушии к жизни и смерти каждого из
нас кроется, быть может, залог нашего вечного спасения,
непрерывного движения жизни на земле, непрерывного со-
вершенства. Сидя рядом с молодой женщиной, которая на
рассвете казалась такой красивой, успокоенный и очаро-
ванный в виду этой сказочной обстановки - моря, гор,
облаков, широкого неба, Гуров думал о том, как, в сущ-
ности, если вдуматься, все прекрасно на этом свете,
все, кроме того, что мы сами мыслим и делаем, когда за-
бываем о высших целях бытия, о своем человеческом дос-
тоинстве.
Подошел какой-то человек - должно быть, сторож, -
посмотрел на них и ушел. И эта подробность показалась
такой таинственной и тоже красивой. Видно было, как
пришел пароход из Феодосии, освещенный утренней зарей,
уже без огней.
- Роса на траве, - сказала Анна Сергеевна после
молчания.
- Да. Пора домой.
Они вернулись в город.
Потом каждый полдень они встречались на набереж-
ной, завтракали вместе, обедали, гуляли, восхищались
морем. Она жаловалась, что дурно спит и что у нее тре-
вожно бьется сердце, задавала все одни и те же вопросы,
волнуемая то ревностью, то страхом, что он недостаточно
ее уважает. И часто на сквере в саду, когда вблизи их
никого не было, он вдруг привлекал ее к себе и целовал
страстно. Совершенная праздность, эти поцелуи среди бе-
лого дня, с оглядкой и страхом, как бы кто не увидел,
жара, запах моря и постоянное мелькание перед глазами
праздных, нарядных, сытых людей точно переродили его:
он говорил Анне Сергеевне о том, как она хороша, как
соблазнительна, был нетерпеливо страстен, не отходил от
нее ни на шаг, а она часто задумывалась и все просила
его сознаться, что он ее не уважает, нисколько не лю-
бит, а только видит в ней пошлую женщину. Почти каждый
вечер попозже они уезжали куда-нибудь за город, в Оре-
анду или на водопад; и прогулка удавалась, впечатления
неизменно всякий раз были прекрасны, величавы.
Ждали, что приедет муж. Но пришло от него письмо,
в котором он извещал, что у него разболелись глаза, и
умолял жену поскорее вернуться домой. Анна Сергеевна
заторопилась.
- Это хорошо, что я уезжаю, - говорила она Гурову.
- Это сама судьба.
Она поехала на лошадях, и он провожал ее. Ехали
целый день. Когда она садилась в вагон курьерского по-
езда и когда пробил второй звонок, она говорила:
- Дайте я погляжу на вас еще... Погляжу еще раз.
Вот так.
Она не плакала, но была грустна, точно больна, и
лицо у нее дрожало.
- Я буду о вас думать... вспоминать, - говорила
она. - Господь с вами, оставайтесь. Не поминайте лихом.
Мы навсегда прощаемся, это так нужно, потому что не
следовало бы вовсе встречаться. Ну, господь с вами.
Поезд ушел быстро, его огни скоро исчезли, и через
минуту уже не было слышно шума, точно все сговорилось
нарочно, чтобы прекратить поскорее это сладкое забытье,
это безумие. И, оставшись один на платформе и глядя в
темную даль, Гуров слушал крик кузнечиков и гудение те-
леграфных проволок с таким чувством, как будто только
что проснулся. И он думал о том, что вот в его жизни
было еще одно похождение или приключение, и оно тоже
уже кончилось, и осталось теперь воспоминание... Он был
растроган, грустен и испытывал легкое раскаяние; ведь
эта молодая женщина, с которой он больше уже никогда не
увидится, не была с ним счастлива; он был приветлив с
ней и сердечен, но все же в обращении с ней, в его тоне
и ласках сквозила тенью легкая насмешка, грубоватое вы-
сокомерие счастливого мужчины, который к тому же почти
вдвое старше ее. Все время она называла его добрым, не-
обыкновенным, возвышенным; очевидно, он казался ей не
тем, чем был на самом деле, значит невольно обманывал
ее...
Здесь на станции уже пахло осенью, вечер был прох-
ладный.
"Пора и мне на север, - думал Гуров, уходя с плат-
формы. - Пора!"
3
Дома в Москве уже все было по-зимнему, топили печи
и по утрам, когда дети собирались в гимназию и пили
чай, было темно, и няня ненадолго зажигала огонь. Уже
начались морозы. Когда идет первый снег, в первый день
езды на санях, приятно видеть белую землю, белые крыши,
дышится мягко, славно, и в это время вспоминаются юные
годы. У старых лип и берез, белых от инея, добродушное
выражение, они ближе к сердцу, чем кипарисы и пальмы, и
вблизи них уже не хочется думать о горах и море.
Гуров был москвич, вернулся он в Москву в хороший,
морозный день, и когда надел шубу и теплые перчатки и
прошелся по Петровке и когда в субботу вечером услышал
звон колоколов, то недавняя поездка и места, в которых
он был, утеряли для него все очарование. Мало-помалу он
окунулся в московскую жизнь, уже с жадностью прочитывал
по три газеты в день и говорил, что не читает московс-
ких газет из принципа. Его уже тянуло в рестораны, клу-
бы, на званые обеды, юбилеи, и уже ему было лестно, что
у него бывают известные адвокаты и артисты и что в Док-
торском клубе он играет в карты с профессором. Уже он
мог съесть целую порцию селянки на сковороде...
Пройдет какой-нибудь месяц, и Анна Сергеевна, ка-
залось ему, покроется в памяти туманом и только изредка
будет сниться с трогательной улыбкой, как снились дру-
гие. Но прошло больше месяца, наступила глубокая зима,
а в памяти все было ясно, точно расстался он с Анной
Сергеевной только вчера. И воспоминания разгорались все
сильнее. Доносились ли в вечерней тишине в его кабинет
голоса детей, приготовлявших уроки, слышал ли он ро-
манс, или орган в ресторане, или завывала в камине ме-
тель, как вдруг воскресало в памяти все: и то, что было
на молу, и раннее утро с туманом на горах, и пароход из
Феодосии, и поцелуи. Он долго ходил по комнате, и вспо-
минал, и улыбался, и потом воспоминания переходили в
мечты, и прошедшее в воображении мешалось с тем, что
будет. Анна Сергеевна не снилась ему, а шла за ним всю-
ду, как тень, и следила за ним. Закрывши глаза, он ви-
дел ее, как живую, и она казалась красивее, моложе,
нежнее, чем была; и сам он казался себе лучше, чем был
тогда, в Ялте. Она по вечерам глядела на него из книж-
ного шкафа, из камина, из угла, он слышал ее дыхание,
ласковый шорох ее одежды. На улице он провожал взглядом
женщин, искал, нет ли похожей на нее...
И уже томило сильное желание поделиться с кем-ни-
будь своими воспоминаниями. Но дома нельзя было гово-
рить о своей любви, а вне дома - не с кем. Не с жильца-
ми же и не в банке. И о чем говорить? Разве он любил
тогда? Разве было что-нибудь красивое, поэтическое, или
поучительное, или просто интересное в его отношениях к
Анне Сергеевне? И приходилось говорить неопределенно о
любви, о женщинах, и никто не догадывался, в чем дело,
и только жена шевелила своими темными бровями и говори-
ла:
- Тебе, Димитрий, совсем не идет роль фата.
Однажды ночью, выходя из Докторского клуба со сво-
им партнером, чиновником, он не удержался и сказал:
- Если б вы знали, с какой очаровательной женщиной
я познакомился в Ялте!
Чиновник сел в сани и поехал, но вдруг обернулся и
окликнул:
- Дмитрий Дмитрич!
- Что?
- А давеча вы были правы: осетрина-то с душком!
Эти слова, такие обычные, почему-то вдруг возмути-
ли Гурова, показались ему унизительными, нечистыми. Ка-
кие дикие нравы, какие лица! Что за бестолковые ночи,
какие неинтересные, незаметные дни! Неистовая игра в
карты, обжорство, пьянство, постоянные разговоры все об
одном. Ненужные дела и разговоры все об одном охватыва-
ют на свою долю лучшую часть времени, лучшие силы, и в
конце концов остается какая-то куцая, бескрылая жизнь,
какая-то чепуха, и уйти и бежать нельзя, точно сидишь в
сумасшедшем доме или в арестантских ротах!
Гуров не спал всю ночь и возмущался, и затем весь
день провел с головной болью. И в следующие ночи он
спал дурно, все сидел в постели и думал или ходил из
угла в угол. Дети ему надоели, банк надоел, не хотелось
никуда идти, ни о чем говорить.
В декабре на праздниках он собрался в дорогу и
сказал жене, что уезжает в Петербург хлопотать за одно-
го молодого человека - и уехал в С. Зачем? Он и сам не
знал хорошо. Ему хотелось повидаться с Анной Сергеевной
и поговорить, устроить свидание, если можно.
Приехал он в С. утром и занял в гостинице лучший
номер, где весь пол был обтянут серым солдатским сук-
ном, и была на столе чернильница, серая от пыли, со
всадником на лошади, у которого была поднята рука со
шляпой, а голова отбита. Швейцар дал ему нужные сведе-
ния: фон Дидериц живет на Старо-Гончарной улице, в
собственном доме, - это недалеко от гостиницы, живет
хорошо, богато, имеет своих лошадей, его все знают в
городе. Швейцар выговаривал так: Дрыдыриц.
Гуров не спеша пошел на Старо-Гончарную, отыскал
дом. Как раз против дома тянулся забор, серый, длинный,
с гвоздями.
"От такого забора убежишь", - думал Гуров, погля-
дывая то на окна, то на забор.
Он соображал: сегодня день неприсутственный, и
муж, вероятно, дома. Да и все равно, было бы бестактно
войти в дом и смутить. Если же послать записку, то она,
пожалуй, попадет в руки мужу, и тогда все можно испор-
тить. Лучше всего положиться на случай. И он все ходил
по улице и около забора и поджидал этого случая. Он ви-
дел, как в ворота вошел нищий и на него напали собаки,
потом, час спустя, слышал игру на рояле, и звуки доно-
сились слабые, неясные. Должно быть, Анна Сергеевна иг-
рала. Парадная дверь вдруг отворилась и из нее вышла
какая-то старушка, а за нею бежал знакомый шпиц. Гуров
хотел позвать собаку, но у него вдруг забилось сердце,
и он от волнения не мог вспомнить, как зовут шпица.
Он ходил, и все больше и больше ненавидел серый
забор, и уже думал с раздражением, что Анна Сергеевна
забыла о нем и, быть может, уже развлекается с другим,
и это так естественно в положении молодой женщины, ко-
торая вынуждена с утра до вечера видеть этот проклятый
забор. Он вернулся к себе в номер и долго сидел на ди-
ване, не зная, что делать, потом обедал, потом долго
спал.
"Как все это глупо и беспокойно, - думал он, прос-
нувшись и глядя на темные окна: был уже вечер. - Вот и
выспался зачем-то. Что же я теперь ночью буду делать?"
Он сидел на постели, покрытой дешевым серым, точно
больничным, одеялом, и дразнил себя с досадой:
"Вот тебе и дама с собачкой... Вот тебе и приклю-
чение... Вот и сиди тут".
Еще утром, на вокзале, ему бросилась в глаза афиша
с очень крупными буквами: шла в первый раз "Гейша". Он
вспомнил об этом и поехал в театр.
"Очень возможно, что она бывает на первых предс-
тавлениях", - думал он.
Театр был полон. И тут, как вообще во всех губерн-
ских театрах, был туман повыше люстры, шумно беспокои-
лась галерка; в первом ряду перед началом представления
стояли местные франты, заложив руки назад; и тут, в гу-
бернаторской ложе, на первом месте сидела губернаторс-
кая дочь в боа, а сам губернатор скромно прятался за
портьерой, и видны были только его руки; качался зана-
вес, оркестр долго настраивался. Все время, пока публи-
ка входила и занимала места, Гуров жадно искал глазами.
Вошла и Анна Сергеевна. Она села в третьем ряду, и
когда Гуров взглянул на нее, то сердце у него сжалось,
и он понял ясно, что для него теперь на всем свете нет
ближе, дороже и важнее человека; она, затерявшаяся в
провинциальной толпе, эта маленькая женщина, ничем не
замечательная, с вульгарною лорнеткой в руках, наполня-
ла теперь всю его жизнь, была его горем, радостью,
единственным счастьем, какого он теперь желал для себя;
и под звуки плохого оркестра, дрянных обывательских
скрипок, он думал о том, как она хороша. Думал и меч-
тал.
Вместе с Анной Сергеевной вошел и сел рядом моло-
дой человек с небольшими бакенами, очень высокий, суту-
лый; он при каждом шаге покачивал головой и, казалось,
постоянно кланялся. Вероятно, это был муж, которого она
тогда в Ялте, в порыве горького чувства, обозвала лаке-
ем. И в самом деле, в его длинной фигуре, в бакенах, в
небольшой лысине было что-то лакейски-скромное, улыбал-
ся он сладко, и в петлице у него блестел какой-то уче-
ный значок, точно лакейский номер.
В первом антракте муж ушел курить, она осталась в
кресле. Гуров, сидевший тоже в партере, подошел к ней и
сказал дрожащим голосом, улыбаясь насильно:
- Здравствуйте.
Она взглянула на него и побледнела, потом еще раз
взглянула с ужасом, не веря глазам, и крепко сжала в
руках вместе веер и лорнетку, очевидно борясь с собой,
чтобы не упасть в обморок. Оба молчали. Она сидела, он
стоял, испуганный ее смущением, не решаясь сесть рядом.
Запели настраиваемые скрипки и флейта, стало вдруг
страшно, казалось, что из всех лож смотрят. Но вот она
встала и быстро пошла к выходу; он - за ней, и оба шли
бестолково, по коридорам, по лестницам, то поднимаясь,
то спускаясь, и мелькали у них перед глазами какие-то
люди в судейских, учительских и удельных мундирах, и
все со значками; мелькали дамы, шубы на вешалках, дул
сквозной ветер, обдавая запахом табачных окурков. И Гу-
ров, у которого сильно билось сердце, думал: "О, госпо-
ди! И к чему эти люди, этот оркестр..."
И в эту минуту он вдруг вспомнил: как тогда вече-
ром на станции, проводив Анну Сергеевну, говорил себе,
что все кончилось и они уже никогда не увидятся. Но как
еще далеко было до конца! На узкой, мрачной лестнице,
где было написано "ход в амфитеатр", она остановилась.
- Как вы меня испугали! - сказала она, тяжело ды-
ша, все еще бледная, ошеломленная. - О, как вы меня ис-
пугали! Я едва жива. Зачем вы приехали? Зачем?
- Но поймите, Анна, поймите... - проговорил он
вполголоса, торопясь. - Умоляю вас, поймите...
Она глядела на него со страхом, с мольбой, с лю-
бовью, глядела пристально, чтобы покрепче задержать в
памяти его черты.
- Я так страдаю! - продолжала она, не слушая его.
- Я все время думала только о вас, я жила мыслями о
вас. И мне хотелось забыть, забыть, но зачем, зачем вы
приехали?
Повыше, на площадке, два гимназиста курили и смот-
рели вниз, но Гурову было все равно, он привлек к себе
Анну Сергеевну и стал целовать ее лицо, щеки, руки.
- Что вы делаете, что вы делаете! - говорила она в
ужасе, отстраняя его от себя. - Мы с вами обезумели.
Уезжайте сегодня же, уезжайте сейчас... Заклинаю вас
всем святым, умоляю... Сюда идут!
По лестнице снизу вверх кто-то шел.
- Вы должны уехать... - продолжала Анна Сергеевна
шепотом. - Слышите, Дмитрий Дмитрич. Я приеду к вам в
Москву. Я никогда не была счастлива, я теперь несчастна
и никогда, никогда не буду счастлива, никогда! Не зас-
тавляйте же меня страдать еще больше! Клянусь, я приеду
в Москву. А теперь расстанемся! Мой милый, добрый, до-
рогой мой, расстанемся!
Она пожала ему руку и стала быстро спускаться
вниз, все оглядываясь на него, и по глазам ее было вид-
но, что она в самом деле не была счастлива... Гуров
постоял немного, прислушался, потом, когда все утихло,
отыскал свою вешалку и ушел из театра.
4
И Анна Сергеевна стала приезжать к нему в Москву.
Раз в два-три месяца она уезжала из С. и говорила мужу,
что едет посоветоваться с профессором насчет своей
женской болезни, - и муж верил и не верил. Приехав в
Москву, она останавливалась в "Славянском базаре" и
тотчас же посылала к Гурову человека в красной шапке.
Гуров ходил к ней, и никто в Москве не знал об этом.
Однажды он шел к ней таким образом в зимнее утро
(посыльный был у него накануне вечером и не застал). С
ним шла его дочь, которую хотелось ему проводить в гим-
назию, это было по дороге. Валил крупный мокрый снег.
- Теперь на три градуса теплее, а между тем идет
снег, - говорил Гуров дочери. - Но ведь это тепло толь-
ко на поверхности земли, в верхних же слоях атмосферы
совсем другая температура.
- Папа, а почему зимой не бывает грома?
Он объяснил и это. Он говорил и думал о том, что
вот он идет на свидание, и ни одна живая душа не знает
об этом и, вероятно, никогда не будет знать. У него бы-
ли две жизни: одна явная, которую видели и знали все,
кому это нужно было, полная условной правды и условного
обмана, похожая совершенно на жизнь его знакомых и дру-
зей, и другая - протекавшая тайно. И по какому-то
странному стечению обстоятельств, быть может случайно-
му, все, что было для него важно, интересно, необходи-
мо, в чем он был искренен и не обманывал себя, что сос-
тавляло зерно его жизни, происходило тайно от других,
все же, что было его ложью, его оболочкой, в которую он
прятался, чтобы скрыть правду, как, например, его служ-
ба в банке, споры в клубе, его "низшая раса", хождение
с женой на юбилеи, - все это было явно. И по себе он
судил о других, не верил тому, что видел, и всегда
предполагал, что у каждого человека под покровом тайны,
как под покровом ночи, проходит его настоящая, самая
интересная жизнь. Каждое личное существование держится
на тайне, и, быть может, отчасти поэтому культурный че-
ловек так нервно хлопочет о том, чтобы уважалась личная
тайна.
Проводив дочь в гимназию, Гуров отправился в "Сла-
вянский базар". Он снял шубу внизу, поднялся наверх и
тихо постучал в дверь. Анна Сергеевна, одетая в его лю-
бимое серое платье, утомленная дорогой и ожиданием,
поджидала его со вчерашнего вечера; она была бледна,
глядела на него и не улыбалась, и едва он вошел, как
она уже припала к его груди. Точно они не виделись года
два, поцелуй их был долгий, длительный.
- Ну, как живешь там? - спросил он. - Что нового?
- Погоди, сейчас скажу... Не могу.
Она не могла говорить, так как плакала. Отверну-
лась от него и прижала платок к глазам.
"Ну, пуская поплачет, а я пока посижу", - подумал
он и сел в кресло.
Потом он позвонил и сказал, чтобы ему принесли
чаю; и потом, когда пил чай, она все стояла, отвернув-
шись к окну... Она плакала от волнения, от скорбного
сознания, что их жизнь так печально сложилась; они ви-
дятся только тайно, скрываются от людей, как воры! Раз-
ве жизнь их не разбита?
- Ну, перестань! - сказал он.
Для него было очевидно, что эта их любовь кончится
еще не скоро, неизвестно когда. Анна Сергеевна привязы-
валась к нему все сильнее, обожала его, и было бы не-
мыслимо сказать ей, что все это должно же иметь ког-
да-нибудь конец; да она бы и не поверила этому.
Он подошел к ней и взял ее за плечи, чтобы прилас-
кать, пошутить, и в это время увидел себя в зеркале.
Голова его уже начинала седеть. И ему показалось
странным, что он так постарел за последние годы, так
подурнел. Плечи, на которых лежали его руки, были теплы
и вздрагивали. Он почувствовал сострадание к этой жиз-
ни, еще такой теплой и красивой, но, вероятно, уже
близкой к тому, чтобы начать блекнуть и вянуть, как его
жизнь. За что она его любит так? Он всегда казался жен-
щинам не тем, кем был, и любили в нем не его самого, а
человека, которого создавало их воображение и которого
они в своей жизни жадно искали; и потом, когда замечали
свою ошибку, то все-таки любили. И ни одна из них не
была с ним счастлива. Время шло, он знакомился, сходил-
ся, расставался, но ни разу не любил; было вес, что
угодно, но только не любовь.
И только теперь, когда у него голова стала седой,
он полюбил как следует, по-настоящему - первый раз в
жизни.
Анна Сергеевна и он любили друг друга, как очень
близкие, родные люди, как муж и жена, как нежные
друзья; им казалось, что сама судьба предназначила их
друг для друга, и было непонятно, для чего он женат, а
она замужем; и точно это были две перелетные птицы, са-
мец и самка, которых поймали и заставили жить в отдель-
ных клетках. Они простили друг другу то, чего стыдились
в своем прошлом, прощали все в настоящем и чувствовали,
что эта их любовь изменила их обоих.
Прежде в грустные минуты он успокаивал себя всяки-
ми рассуждениями, какие только приходили ему в голову,
теперь же ему было не до рассуждений, он чувствовал
глубокое сострадание, хотелось быть искренним, неж-
ным...
- Перестань, моя хорошая, - говорил он, - поплака-
ла - и будет... Теперь давай поговорим, что-нибудь при-
думаем.
Потом они долго советовались, говорили о том, как
избавить себя от необходимости прятаться, обманывать,
жить в разных городах, не видеться подолгу. Как освобо-
диться от этих невыносимых пут?
- Как? Как? - спрашивал он, хватая себя за голову.
- Как?
И казалось, что еще немного - и решение будет най-
дено, и тогда начнется новая, прекрасная жизнь; и обоим
было ясно, что до конца еще далеко-далеко и что самое
сложное и трудное только еще начинается.