А.П.ЧЕХОВ
ИМЕНИНЫ
1
После именинного обеда, с его восемью блюдами и
бесконечными разговорами, жена именинника Ольга Михай-
ловна пошла в сад. Обязанность непрерывно улыбаться и
говорить, звон посуды, бестолковость прислуги, длинные
обеденные антракты и корсет, который она надела, чтобы
скрыть от гостей свою беременность, утомили ее до изне-
можения. Ей хотелось уйти подальше от дома, посидеть в
тени и отдохнуть на мыслях о ребенке, который должен
был родиться у нее месяца через два. Она привыкла к то-
му, что эти мысли приходили к ней, когда она с большой
аллеи сворачивала влево на узкую тропинку; тут в густой
тени слив и вишен сухие ветки царапали ей плечи и шею,
паутина садилась на лицо, а в мыслях вырастал образ ма-
ленького человечка неопределенного пола, с неясными
чертами, и начинало казаться, что не паутина ласково
щекочет лицо и шею, а этот человечек; когда же в конце
тропинки показывался жидкий плетень, а за ним пузатые
ульи с черепяными крышками, когда в неподвижном, засто-
явшемся воздухе начинало пахнуть и сеном и медом и слы-
шалось кроткое жужжанье пчел, маленький человечек сов-
сем овладевал Ольгой Михайловной. Она садилась на ска-
меечке около шалаша, сплетенного из лозы, и принималась
думать.
И на этот раз она дошла до скамеечки, села и стала
думать; но в ее воображении вместо маленького человечка
вставали большие люди, от которых она только что ушла.
Ее сильно беспокоило, что она, хозяйка, оставила гос-
тей; и вспомнила она, как за обедом ее муж Петр Дмитрич
и ее дядя Николай Николаич спорили о суде присяжных, о
печати и о женском образовании; муж, по обыкновению,
спорил для того, чтобы щегольнуть перед гостями своим
консерватизмом, в главное - чтобы не соглашаться с дя-
дей, которого он не любил; дядя же противоречил ему и
придирался к каждому его слову для того, чтобы показать
обедающим, что он, дядя, несмотря на свои пятьдесят де-
вять лет, сохранили в себе еще юношескую свежесть духа
и свободу мысли. И сама Ольга Михайловна под конец обе-
да не выдержала и стала неумело защищать женские курсы,
- не потому, что эти курсы нуждались в защите, а просто
потому, что ей хотелось досадить мужу, который, по ее
мнению, был несправедлив. Гостей утомил этот спор, но
все они нашли нужным вмешаться и говорили много, хотя
всем им не было никакого дела ни до суда присяжных, ни
до женского образования...
Ольга Михайловна сидела по сю сторону плетня, око-
ло шалаша. Солнце пряталось за облаками, деревья и воз-
дух хмурились, как перед дождем, но, несмотря на это,
было жарко и душно. Сено, скошенное под деревьями нака-
нуне Петрова дня, лежало неубранное и испуская тяжелый,
приторный запах. Было тихо. За плетнем монотонно жужжа-
ли пчелы...
Неожиданно послышались шаги и голоса. Кто-то шел
по тропинке к пасеке.
- Душно! - сказал женский голос. - Как по-вашему,
будет дождь или нет?
- Будет, моя прелесть, но не раньше ночи, - отве-
тил томно очень знакомый мужской голос. - Хороший дождь
будет.
Ольга Михайловна рассудила, что если она поспешит
спрятаться в шалаш, то ее не заметят и пройдут мимо, и
ей не нужно будет говорить и напряженно улыбаться. Она
подобрала платье, нагнулась и вошла в шалаш. Тотчас же
лицо, шею и руки ее обдало горячим, душным, как пар,
воздухом. Если бы не духота и спертый запах ржаного
хлеба, укропа и лозы, от которого захватывало дыхание,
то тут, под соломенною крышей и в сумерках, отлично
можно было бы прятаться от гостей и думать о маленьком
человечке. Уютно и тихо.
- Какое здесь хорошенькое местечко! - сказал женс-
кий голос. - Посидимте здесь, Петр Дмитрич.
Ольга Михайловна стала глядеть в щель между двумя
хворостинами. Она увидела своего мужа Петра Дмитрича и
гостью Любочку Шеллер, семнадцатилетнюю девочку, недав-
но кончившую в институте. Петр Дмитрич, со шляпой на
затылке, томный и ленивый оттого, что много пил за обе-
дом, вразвалку ходил около плетня и ногой сгребал в ку-
чу сено; Любочка, розовая от жары и, как всегда, хоро-
шенькая, стояла, заложив руки назад, и следила за лени-
выми движениями его большого красивого тела.
Ольга Михайловна знала, что ее муж нравится женщи-
нам, и - не любила видеть его с ними. Ничего особенного
не было в том, что Петр Дмитрич лениво сгребал сено,
чтобы посидеть на нем с Любочкой и поболтать о пустя-
ках; ничего не было особенного и в том, что хорошенькая
Любочка кротко глядела на него, но все же Ольга Михай-
ловна почувствовала досаду на мужа, страх и удовольст-
вие оттого, что ей можно сейчас подслушать.
- Садитесь, очаровательница, - сказал Петр Дмит-
рич, опускаясь на сено и потягиваясь. - Вот так. Ну,
расскажите мне что-нибудь.
- Вот еще! Я стану рассказывать, а вы уснете.
- Я усну? Аллах керим! Могу ли я уснуть, когда на
меня глядят такие глазки?
В словах мужа и в том, что он в присутствии гостьи
сидел развалясь и со шляпой на затылке, не было тоже
ничего особенного. Он был избалован женщинами, знал,
что нравится им, и в обращении с ними усвоил себе осо-
бый тон, который, как все говорили, был ему к лицу. С
Любочкой он держал себя так же, как со всеми женщинами.
Но Ольга Михайловна все-таки ревновала.
- Скажите пожалуйста, - начала Любочка после неко-
торого молчания, - правду ли говорят, что вы попали под
суд?
- Я? Да, попал... К злодеям сопричтен, моя пре-
лесть.
- Но за что?
- Ни за что, а так... все больше из-за политики, -
зевнул Петр Дмитрич. - Борьба левой и правой. Я, обску-
рант и рутинер, осмелился употребить в официальной бу-
маге выражения, оскорбительные для таких непогрешимых
Гладстонов, как наш участковый мировой судья Кузьма
Григорьевич Востряков и Владимир Павлович Владимиров.
Петр Дмитрич еще раз зевнул и продолжал:
- А у нас такой порядок, что вы можете неодобри-
тельно отзываться о солнце, о луне, о чем угодно, но
храни вас бог трогать либералов! Боже вас сохрани! Ли-
берал - это тот самый поганый сухой гриб, который, если
вы нечаянно дотронетесь до него пальцем, обдаст вас об-
лаком пыли.
- Что у вас произошло?
- Ничего особенного. Весь сыр-бор загорелся из-за
чистейшего пустяка. Какой-то учитель, плюгавенькая лич-
ность колокольного происхождения, подает Вострякову
прошение на трактирщика, обвиняя его в оскорблении сло-
вами и действием в публичном месте. Из всего видно, что
и учитель и трактирщик оба были пьяны, как сапожники, и
оба вели себя одинаково скверно. Если и было оскорбле-
ние, то во всяком случае взаимное. Вострякову следовало
бы оштрафовать обоих за нарушение тишины и прогнать их
из камеры - вот и все. Но у вас как? У нас на первом
плане стоит всегда не лицо, не факт, а фирма и ярлык.
Учитель, какой бы он негодяй ни был, всегда прав, пото-
му что он учитель; трактирщик же всегда виноват, потому
что он трактирщик и кулак. Востряков приговорил трак-
тирщика к аресту, тот перенес дело в съезд. Съезд тор-
жественно утвердил приговор Вострякова. Ну, я остался
при особом мнении... Немножко погорячился... Вот и все.
Петр Дмитрич говорил покойно, с небрежною иронией.
На самом же деле предстоящий суд сильно беспокоил его.
Ольга Михайловна помнила, как он, вернувшись со злопо-
лучного съезда, всеми силами старался скрыть от домаш-
них, что ему тяжело и что он недоволен собой. Как умный
человек, он не мог не чувствовать, что в своем особом
мнении он зашел слишком далеко, и сколько лжи понадоби-
лось ему, чтобы скрывать от себя и от людей это чувс-
тво! Сколько было ненужных разговоров, сколько брюз-
жанья и неискреннего смеха над тем, что не смешно! Уз-
нав же, что его привлекают к суду, он вдруг утомился и
пал духом, стал плохо спать, чаще, чем обыкновенно,
стоял у окна и барабанил пальцами по стеклам. Он сты-
дился сознаться перед женой, что ему тяжело, а ей было
досадно...
- Говорят, вы были в Полтавской губернии? - спро-
сила Любочка.
- Да, был, - ответил Петр Дмитрич. - Третьего дня
вернулся оттуда.
- Небось хорошо там?
- Хорошо. Очень даже хорошо. Я, надо вам сказать,
попал туда как раз на сенокос, а на Украйне сенокос са-
мое поэтическое время. Тут у нас большой дом, большой
сад, много людей и суеты, так что вы не видите, как ко-
сят; тут все проходит незаметно. Там же у меня на хуто-
ре пятнадцать десятин луга как на ладони: у какого окна
ни станьте, отовсюду увидите косарей. На лугу косят, в
саду косят, гостей нет, суеты тоже, так что вы поневоле
видите, слышите и чувствуете один только сенокос. На
дворе и в комнатах пахнет сеном, от зари до зари звенят
косы. Вообще Хохландия милая страна. Верите ли, когда я
пил у колодцев с журавлями воду, а в жидовских корчмах
- поганую водку, когда в тихие вечера доносились до ме-
ня звуки хохлацкой скрипки и бубна, то меня манила об-
ворожительная мысль - засесть у себя на хуторе и жить в
нем, пока живется, подальше от этих съездов, умных раз-
говоров, философствующих женщин, длинных обедов...
Петр Дмитрич не лгал. Ему было тяжело и в самом
деле хотелось отдохнуть. И в Полтавскую губернию ездил
он только затем, чтобы не видеть своего кабинета, прис-
луги, знакомых и всего, что могло бы напоминать ему об
его раненом самолюбии и ошибках.
Любочка вдруг вскочила и в ужасе замахала руками.
- Ах, пчела, пчела! - взвизгнула она. - Укусит!
- Полноте, не укусит! - сказал Петр Дмитрич. - Ка-
кая вы трусиха!
- Нет, нет, нет! - крикнула Любочка и, оглядываясь
на пчелу, быстро пошла назад.
Петр Дмитрич уходил за нею и смотрел ей вслед с
умилением и грустью. Должно быть, глядя на нее, он ду-
мал о своем хуторе, об одиночестве и - кто знает? -
быть может, даже думал о том, как бы тепло и уютно жи-
лось ему на хуторе, если бы женой его была эта девочка
- молодая, чистая, свежая, не испорченная курсами, не
беременная...
Когда голоса и шаги затихли, Ольга Михайловна выш-
ла из шалаша и направилась к дому. Ей хотелось плакать.
Она уже сильно ревновала мужа. Ей было понятно, что
Петр Дмитрич утомился, был недоволен собой и стыдился,
а когда стыдятся, то прячутся прежде всего от близких и
откровенничают с чужими; ей было также понятно, что Лю-
бочка не опасна, как и все те женщины, которые пили те-
перь в доме кофе. Но в общем все было непонятно, страш-
но, и Ольге Михайловне уже казалось, что Петр Дмитрич
не принадлежит ей наполовину...
- Он не имеет права! - бормотала она, стараясь ос-
мыслить свою ревность и свою досаду на мужа. - Он не
имеет никакого права. Я ему сейчас все выскажу!
Она решила сейчас же найти мужа и высказать ему
все: гадко, без конца гадко, то он нравится чужим жен-
щинам и добивается этого, как манный небесной; неспра-
ведливо и нечестно, что он отдает чужим то, что по пра-
ву принадлежит его жене, прячет от жены свою душу и со-
весть, чтобы открывать их первому встречному хорошень-
кому личику. Что худого сделал ему жена? В чем она про-
винилась? Наконец, давно уже надоело его лганье: он
постоянно рисуется, кокетничает, говорит не то, что ду-
мает, и старается казаться не тем, что он есть и кем
ему быть должно. К чему эта ложь? Пристала ли она поря-
дочному человеку? Если он лжет, то оскорбляет и себя и
тех, кому лжет, и не уважает того, о чем лжет. Неужели
ему не понятно, что, если он кокетничает и ломается за
судейским столом или, сидя за обедом, трактует о преро-
гативах власти только для того, чтобы насолить дяде,
неужели ему не понятно, что этим самым он ставит ни в
грош и суд, и себя, и всех, кто его слушает и видит?
Выйдя на большую аллею, Ольга Михайловна придала
себе такое выражение, как будто уходила сейчас по хо-
зяйственным надобностям. На террасе мужчины пили ликер
и закусывали ягодами; один из них, судебный следова-
тель, толстый пожилой человек, балагур и остряк, должно
быть, рассказывал какой-нибудь нецензурный анекдот, по-
тому что, увидев хозяйку, он вдруг схватил себя за жир-
ные губы, выпучил глаза и присел. Ольга Михайловна не
любила уездных чиновников. Ей не нравились их неуклюжие
церемонные жены, сплетни, частые поездки в гости, лесть
перед ее мужем, которого все они ненавидели. Теперь же,
когда они пили, были сыты и не собирались уезжать, она
чувствовала, что их присутствие утомительно до тоски,
но, чтобы не показаться нелюбезной, она приветливо
улыбнулась судебному следователю и погрозила ему паль-
цем. Через залу и гостиную она прошла улыбаясь и с та-
ким видом, как будто шла приказать что-то и распоря-
диться. "Не дай бог, если кто остановит!" - думала она,
но сама заставила себя остановиться в гостиной, чтобы
из приличия послушать молодого человека, который сидел
за пианино и играл; постояв минутку, она крикнула:
"Браво, браво, monsieur Жорж!" - и, хлопнув два раза в
ладоши, пошла дальше.
Мужа нашла она в кабинете. Он сидел у стола и о
чем-то думал. Лицо его было строго, задумчиво и винова-
то. Это уж был не тот Петр Дмитрич, который спорил за
обедом и которого знают гости, а другой - утомленный,
виноватый и недовольный собой, которого знает одна
только жена. В кабинет пришел он, должно быть, для то-
го, чтобы взять папирос. Перед ним лежал открытый порт-
сигар, набитый папиросами, и одна рука была опущена в
ящик стола. Как брал папиросы, так и застыл.
Ольге Михайловне стало жаль его. Было ясно, как
день, что человек томился и не находил места, быть
мщжет, боролся с собой. Ольга Михайловна молча подошла
к столу; желая показать, что она не помнит обеденного
спора и уже не сердится, она закрыла портсигар и поло-
жила его мужу в боковой карман.
"Что же сказать ему? - думала она. - Я скажу, что
ложь тот же ложь чем дальше в лес, тем труднее выбрать-
ся из него. Я скажу: ты увлекся своею фальшивою ролью и
зашел слишком далеко; ты оскорбил людей, которые были к
тебе привязаны и не сделали тебе никакого зла. Поди же
извинись перед ними, посмейся над самим собой, и тебе
станет легко. А если хочешь тишины и одиночества, то
уедем отсюда вместе".
Встретясь глазами с женой, Петр Дмитрич вдруг при-
дал своему лицу выражение, какое у него было за обедом
и в саду - равнодушное и слегка насмешливое, зевнул и
поднялся с места.
- Теперь шестой час, - сказал он, взглянув на ча-
сы. - Если гости смилостивятся и уедут в одиннадцать,
то и тогда нам остается ждать еще шесть часов. Весело,
нечего сказать!
И, что-то насвистывая, он медленно, своею обычною
солидною походкой, вышел из кабинета. Слышно было, как
он, солидно ступая, прошел через залу, потом через гос-
тиную, чему-то солидно засмеялся и сказал игравшему мо-
лодому человеку: "Бра-о! бра-о!" Скоро шаги его затих-
ли: должно быть, вышел в сад. И уж не ревность и не до-
сада, а настоящая ненависть к его шагам, неискреннему
смеху и голосу овладела Ольгой Михайловной. Она подошла
к окну и поглядела в сад. Петр Дмитрич шел уже по ал-
лее. Заложив одну руку в карман и щелкая пальцами дру-
гой, слегка откинув назад голову, он шел солидно, враз-
валку и с таким видом, как будто был очень доволен и
собой, и обедом, и пищеварением, и природой...
На аллее показались два маленьких гимназиста, дети
помещицы Чижевской, только что приехавшие, а с ними
студент-гувернер в белом кителе и в очень узких брюках.
Поравнявшись с Петром Дмитричем дети и студент остано-
вились и, вероятно, поздравили его с ангелом. Красиво
поводя плечами, он потрепал детей за щеки и подал сту-
денту руку небрежно, не глядя на него. Должно быть,
студент похвалил погоду и сравнил ее с петербургской,
потому что Петр Дмитрич сказал громко и таким тоном,
как будто говорил не с гостем, а с судебным приставом
или со свидетелем:
- Что-с? У вас в Петербурге холодно? А у нас тут,
батенька мой, благорастворение воздухов и изобилие пло-
дов земных. А? Что?
И, заложив в карман одну руку и щелкнув пальцами
другой, он зашагал дальше. Пока он не скрылся за куста-
ми орешника, Ольга Михайловна все время смотрела ему в
затылок и недоумевала. Откуда у тридцатичетырехлетнего
человека эта солидная, генеральская походка? Откуда тя-
желая, красивая поступь? Откуда эта начальническая виб-
рация в голосе, откуда все эти "что-с" и "батенька"?
Ольга Михайловна вспомнила, как она, чтобы не ску-
чать дома, в первые месяцы замужества ездила в город на
съезд, где иногда вместо ее крестного отца, графа Алек-
сея Петровича, председательствовал Петр Дмитрич. На
председательском кресле, в мундире и с цепью на груди,
он совершенно менялся. Величественные жесты, громовый
голос, "что-с", "н-да-с", небрежный тон... Все обыкно-
венное человеческое, свое собственное, что привыкла ви-
деть в нем Ольга Михайловна дома, исчезало в величии, и
на кресле сидел не Петр Дмитрич, а какой-то другой че-
ловек, которого все звали господином председателем.
Сознание, что он - власть, мешало ему покойно сидеть на
месте, и она искал случая, чтобы позвонить, строго
взглянуть на публику, крикнуть... Откуда брались близо-
рукость и глухота, когда он вдруг начинал плохо видеть
и слышать и, величественно морщась, требовал, чтобы го-
ворили громче и поближе подходили к столу. С высоты ве-
личия он плохо различал лица и звуки, так что если бы,
кажется, в эти минуты подошла к нему сама Ольга Михай-
ловна, то он и ей бы крикнул: "Как ваша фамилия?" Сви-
детелям-крестьянам он говорил "ты", на публику кричал
так, что его голос был слышен даже на улице, а с адво-
катами держал себя невозможно. Если приходилось гово-
рить присяжному поверенному, то Петр Дмитрич сидел к
нему несколько боком и щурил глаза в потолок, желая
этим показать, что присяжный поверенный тут вовсе не
нужен и что он его не признает и не слушает; если же
говорил серо одетый частный поверенный, то Петр Дмитрич
весь превращался в слух и измерял поверенного насмешли-
вым, уничтожающим взглядом: вот, мол, какие теперь ад-
вокаты! "Что же вы хотите этим сказать?" - перебивал
он. Если витиеватый поверенный употреблял какое-нибудь
иностранное слово и, например, вместо "фиктивный" про-
износил "фактивный", то Петр Дмитрич вдруг оживлялся и
спрашивал: "Что-с? Как? Фактивный? А что это значит?" -
и потом наставительно замечал: "Не употребляйте тех
слов, которых вы не понимаете". И поверенный, кончив
свою речь, отходил от стола красный и весь в поту, а
Петр Дмитрич, самодовольно улыбаясь, торжествуя победу,
откидывался на спинку кресла. В своем обращении с адво-
катами он несколько подражал графу Алексею Петровичу,
но у графа, когда тот, например, говорил: "Защита, по-
молчите немножко!" - это выходило старчески-добродушно
и естественно, у Петра же Дмитрича грубовато и натяну-
то.
2
Послышались аплодисменты. Это молодой человек кон-
чил играть. Ольга Михайловна вспомнила про гостей и по-
торопилась в гостиную.
- Я вас заслушалась, - сказала она, подходя к пиа-
нино. - Я вас заслушалась. У вас удивительные способ-
ности! Но не находите ли вы, что наш пианино расстроен?
В это время в гостиную входили два гимназиста и с
ними студент.
- Боже мой, Митя и Коля? - сказала протяжно и ра-
достно Ольга Михайловна, идя к ним навстречу. - Какие
большие стали! Даже не узнаешь вас! В где же ваша мама?
- Поздравляю вас с именинником, - начал развязно
студент, - и желаю всего лучшего. Екатерина Андреевна
поздравляет и просит извинения. Она не совсем здорова.
- Какая же она не добрая! Я ее весь день ждала. А
вы давно из Петербурга? - спросила Ольга Михайловна
студента. - Какая теперь там погода? - и, не дожидаясь
ответа, она ласково взглянула на гимназистов и повтори-
ла: - Какие большие выросли! Давно ли вы приезжали сюда
с няней, а теперь уже гимназисты! Старое старится, а
молодое растет... Вы обедали?
- Ах, не беспокойтесь, пожалуйста! - сказал сту-
дент.
- Ведь вы не обедали?
- Ради бога, не беспокойтесь!
- Но ведь вы хотите есть? - спросила Ольга Михай-
ловна грубым и жестким голосом, нетерпеливо и с досадой
- это вышло у нее нечаянно, но тотчас же она закашля-
лась, улыбнулась, покраснела. - Какие большие выросли!
- сказала она мягко.
- Не беспокойтесь, пожалуйста! - сказал еще раз
студент.
Студент просил не беспокоиться, дети молчали; оче-
видно, все трое хотели есть. Ольга Михайловна повела их
в столовую и приказала Василию накрыть на стол.
- Не добрая ваша мама! - говорила она, усаживая
их. - Совсем меня забыла. Не добрая, не добрая, не доб-
рая... Так и скажите ей. А вы на каком факультете? -
спросила она у студента.
- На медицинском.
- Ну, а у меня сладость к докторам, представьте. Я
очень жалею, что мой муж не доктор. Какое надо иметь
мужество, чтобы, например, делать операции или резать
трупы! Ужасно! Вы не боитесь? Я бы, кажется, умерла от
страха. Вы, конечно, выпьете водки?
- Не беспокойтесь, пожалуйста.
- С дороги нужно, нужно выпить. Я женщина, да и то
пью иногда. А Митя и Коля выпьют малаги. Вино слабень-
кое, не бойтесь. Какие они, право, молодцы! Женить даже
можно.
Ольга Михайловна говорила без умолку. Она по опыту
знала, что, занимая гостей, гораздо легче и удобнее го-
ворить, чем слушать. Когда говоришь, нет надобности
напрягать внимание, придумывать ответы на вопросы и ме-
нять выражение лица. Но она нечаянно задала какой-то
серьезный вопрос, студент стал говорить длинно, и ей
поневоле пришлось слушать. Студент знал, что она ког-
да-то была на курсах, а потом, обращаясь к ней, старал-
ся казаться серьезным.
- Вы на каком факультете? - спросила она, забыв,
что однажды уже задавала этот вопрос.
- На медицинском.
Ольга Михайловна вспомнила, что давно уже не была
с дамами.
- Да? Значит, вы доктором будете? - сказала она,
поднимаясь. - Это хорошо. Я жалею, что сама не пошла на
медицинские курсы. Так вы тут обедайте, господа, и вы-
ходите в сад. Я вас познакомлю с барышнями.
Она вышла и взглянула на часы: было без пяти минут
шесть. И она удивилась, что время идет так медленно, и
ужаснулась, что до полуночи, когда разъедутся гости,
осталось еще шесть часов. Куда убить эти шесть часов?
Какие фразы говорить? Как держать себя с мужем?
В гостиной и на террасе не было ни души. Все гости
разбрелись по саду.
"Нужно будет предложить им до чая прогулку в бе-
резняк или катанье на лодках, - думала Ольга Михайлов-
на, торопясь к крокету, откуда слышались голоса и смех.
- А стариков усадить играть в винт..."
От крокета навстречу ей шел лакей Григорий с пус-
тыми бутылками.
- Где же барыни? - спросила она.
- В малиннике. Там и барин.
- А, господи боже мой! - с ожесточением крикнул
ктото на крокете. - Да я же тысячу раз говорил вам то
же самое! Чтобы знать болгар, надо их видеть! Нельзя
судить по газетам!
От этого крика, или от чего другого, Ольга Михай-
ловна вдруг почувствовала сильную слабость во всем те-
ле, особенно в ногах и в плечах. Ей вдруг захотелось не
говорить, не слышать, не двигаться.
- Григорий, - сказала она томно и с усилием, -
когда вы будете подавать чай или что-нибудь, то, пожа-
луйста, не обращайтесь ко мне, не спрашивайте, не гово-
рите ни о чем... Делайте все сами и... и не стучите но-
гами. Умоляю... Я не могу, потому что...
Она не договорила и пошла дальше к крокету, но по
дороге вспомнила о барынях и повернула к малиннику. Не-
бо, воздух и деревья по-прежнему хмурились и обещали
дождь; было жарко и душно; громадные стаи ворон, пред-
чувствуя непогоду, с криком носились над садом. Чем
ближе к огороду, тем аллеи становились запущеннее, тем-
нее и уже; на одной из них, прятавшейся в густой зарос-
ли диких груш, кислиц, молодых дубков, хмеля, целые об-
лака мелких черных мошек окружили Ольгу Михайловну; она
закрыла руками лицо и стала насильно воображать малень-
кого человечка... В воображении пронеслись Григорий,
Митя, Коля, лица мужиков, приходивших утром поздрав-
лять...
Послышались чьи-то шаги, и она открыла глаза. К
ней навстречу быстро шел дядя Николай Николаич.
- Это ты, милая? Очень рад... - начал он, задыха-
ясь. - На два слова... - Он вытер платком свой бритый
красный подбородок, потом вдруг отступил шаг назад,
всплеснул руками и выпучил глаза. - Матушка, до каких
же пор это будет продолжаться? - заговорил он быстро,
захлебываясь. - Я тебя спрашиваю: где границы? не гово-
рю уже о том, что его держимордовские взгляды деморали-
зуют среду, что он оскорбляет во мне и в каждом чест-
ном, мыслящем человеке все святое и лучшее - не говорю,
но пусть он будет хоть приличен! Что такое? Кричит, ры-
чит, ломается, корчит из себя какого-то Бонапарта, не
дает слова сказать... черт его знает! Какие-то вели-
чественные жесты, генеральский смех, снисходительный
тон! Да позвольте вас спросить: кто он такой? Я тебя
спрашиваю: кто он такой? Муж своей жены, мелкопоместный
титуляр, которому посчастливилось жениться на богатой!
Выскочка и юнкер, каких много! Щедринский тип! Клянусь
богом, что-нибудь из двух: или он страдает манией вели-
чия или в самом деле права эта старая, выжившая из ума
крыса, граф Алексей Петрович, когда говорит, что тепе-
решние дети и молодые люди поздно становятся взрослыми
и до сорока лет играют в извозчики и в генералы!
- Это верно, верно... - согласилась Ольга Михай-
ловна. - Позвольте мне пройти.
- Теперь ты рассуди, к чему это приведет? - про-
должал дядя, загораживая ей дорогу. - Чем кончится эта
игра в консерватизм и в генералы? Уже под суд попал!
Попал! Я очень рад! Докричался и достукался до того,
что угодил на скамью подсудимых. И не то чтобы окружный
суд или что, а судебная палата! Хуже этого, кажется, и
придумать нельзя! Во-вторых, со всеми рассорился! Се-
годня именины, а, погляди, не приехали ни Востряков, ни
Яхонтов, ни Владимиров, ни Шевуд, ни граф... На что,
кажется, консервативнее графа Алексея Петровича, да и
тот не приехал. И никогда больше не приедет! Увидишь,
что не приедет!
- Ах, боже мой, да я-то тут при чем? - спросила
Ольга Михайловна.
- Как при чем? Ты его жена! Ты умна, была на кур-
сах, и в твоей власти сделать из него честного работни-
ка!
- На курсах не учат, как влиять на тяжелых людей.
Я должна буду, кажется, просить у всех вас извинения,
что была на курсах! - сказала Ольга Михайловна резко. -
Послушай, дядя, если у тебя целый день над ухом будут
играть одни и те же гаммы, то ты не усидишь на месте и
сбежишь. Я уж круглый год по целым дням слышу одно и то
же. Господа, надо же, наконец, иметь сожаление!
Дядя сделал очень серьезное лицо, потом пытливо
поглядел на нее и покривил рот насмешливою улыбкой.
- Вот оно что! - пропел он старушечьим голосом. -
Виноват-с! - сказал он и церемонно раскланялся. - Если
ты сама подпала под его влияние и изменила убеждения,
то так бы и сказала раньше. Виноват-с!
- Да, я изменила убеждения! - крикнула она. - Ра-
дуйся!
- Виноват-с!
Дядя в последний раз церемонно поклонился, как-то
вбок, и, весь съежившись, шаркнул ногой и пошел назад.
"Дурак, - подумала Ольга Михайловна. - И ехал бы
себе домой".
Дам и молодежь нашла она на огороде в малиннике.
Одни ели малину, другие, кому уже надоела малина, бро-
дили по грядам клубники или рылись в сахарном горошке.
Несколько в сторону от малинника, около ветвистой ябло-
ни, кругом подпертой палками, повыдерганными из старого
полисадника, Петр Дмитрич косил траву. Волосы его пада-
ли на лоб, галстук развязался, часовая цепочка выпала
из петли. В каждом его шаге и взмахе косой чувствова-
лись уменье и присутствие громадной физической силы.
Возле него стояли Любочка и дочери соседа, полковника
Букреева, Наталья и Валентина, или, как их все звали,
Ната и Вата, анемичные и болезненно-полные блондинки,
лет шестнадцати - семнадцати, в белых платьях, порази-
тельно похожие друг на друга. Петр Дмитрич учил их ко-
сить.
- Это очень просто... - говорил он. - Нужно только
уметь держать косу и не горячиться, то есть не употреб-
лять силы больше, чем нужно. Вот так... Не угодно ли
теперь вам? - предложил он косу Любочке. - Ну-ка!
Любочка неумело взяла в руки косу, вдруг покрасне-
ла и засмеялась.
- Не робейте, Любовь Александровна! - крикнула
Ольга Михайловна так громко, чтобы ее могли слышать все
дамы и знать, что она с ними. - Не робейте! Надо учить-
ся! Выйдете за толстовца, косить заставит.
Любочка подняла косу, но опять засмеялась и, обес-
силев от смеха, тотчас же опустила ее. Ей было стыдно и
приятно, что с нею говорят, как с большой. Ната, не
улыбаясь и не робея, с серьезным, холодным лицом, взяла
косу, взмахнула и запутала ее в траве; Вата, тоже не
улыбаясь, серьезная и холодная, как сестра, молча взяла
косу и вонзила ее в землю. Проделав это, обе сестры
взялись под руки и молча пошли к малине.
Петр Дмитрич смеялся и шалил, как мальчик и это
детски-шаловливое настроение, когда он становился чрез-
мерно добродушен, шло к нему гораздо более, чем что-ли-
бо другое. Ольга Михайловна любила его таким. Но маль-
чишество его продолжалось обыкновенно недолго. Так и на
этот раз, пошалив с косой, он почему-то нашел нужным
придать своей шалости серьезный оттенок.
- Когда я кошу, то чувствую себя, знаете ли, здо-
ровее и нормальнее, - сказал он. - Если бы меня заста-
вили довольствоваться одною только умственной жизнью,
то я бы, кажется, с ума сошел. Чувствую, что я не ро-
дился культурным человеком! Мне бы косить, пахать, се-
ять, лошадей выезжать...
И у Петра Дмитрича с дамами начался разговор о
преимуществах физического труда, о культуре, потом о
вреде денег, о собственности. Слушая мужа, Ольга Михай-
ловна почему-то вспомнила о своем приданом.
"А ведь будет время, - подумала она, - когда он не
простит мне, что я богаче его. Он горд и самолюбив. По-
жалуй, возненавидит меня за то, что многим обязан мне".
Она остановилась около полковника Букреева, кото-
рый ел малину и тоже принимал участие в разговоре.
- Пожалуйте, - сказал он, давая дорогу Ольге Ми-
хайловне и Петру Дмитричу. - Тут самая спелая...
Итак-с, по мнению Прудона, - продолжал он, возвысив го-
лос, - собственность есть воровство. Но я, признаться,
Прудона не признаю и философом его не считаю. Для меня
французы не авторитет, бог с ними!
- Ну, что касается Прудонов и всяких там Боклей,
то я тут швах, - сказал Петр Дмитрич. - Насчет филосо-
фии обращайтесь вот к ней, к моей супруге. Она была на
курсах и всех этих Шопенгауэров и Прудонов насквозь...
Ольге Михайловне опять стало скучно. Она опять
пошла по саду, по узкой тропиночке, мимо яблонь и груш,
и опять у нее был такой вид, как будто шла она по очень
важному делу. А вот изба садовника... На пороге сидела
жена садовника Варвара и ее четверо маленьких ребятишек
с большими стрижеными головами. Варвара тоже была бере-
менна и собиралась родить, по ее вычислениям, к
Илье-пророку. Поздоровавшись, Ольга Михайловна молча
оглядела ее детей и спросила:
- Ну, как ты себя чувствуешь?
- А ничего...
Наступило молчание. Обе женщины молча как будто
понимали друг друга.
- Страшно родить в первый раз, - сказала Ольга Ми-
хайловна, подумав, - мне все кажется, что я не перене-
су, умру.
- И мне представлялось, да вот жива же... Мало ли
чего!
Варвара, беременная уже в пятый раз и опытная,
глядела на свою барыню несколько свысока и говорила с
нею наставительным тоном, а Ольга Михайловна невольно
чувствовала ее авторитет; ей хотелось говорить о своем
страхе, о ребенке, об ощущениях, но она боялась, чтобы
это не показалось Варваре мелочным и наивным. И она
молчала и ждала, когда сама Варвара скажет что-нибудь.
- Оля, домой идем! - крикнул из малинника Петр
Дмитрич.
Ольге Михайловне нравилось молчать, ждать и гля-
деть на Варвару. Она согласилась бы простоять так, мол-
ча и без всякой надобности, до самой ночи. Но нужно бы-
ло идти. Едва она отошла от избы, как уж к ней навстре-
чу бежала Любочка, Вата и Ната. Две последние не добе-
жали до нее на целую сажень и обе разом остановились
как вкопанные; Любочка же добежала и повисла к ней на
шею.
- Милая! Хорошая! Бесценная! - заговорила она, це-
луя ее в лицо и в шею. - Поедемте чай пить на остров!
- На остров! На остров! - сказали обе разом одина-
ковые Вата и Ната, не улыбаясь.
- Но ведь дождь будет, мои милые.
- Не будет, не будет! - крикнула Любочка, делая
плачущее лицо. - Все согласны ехать! Милая, хорошая!
- Там все собираются ехать чай пить на остров, -
сказал Петр Дмитрич, подходя. - Распорядись... Мы все
поедем на лодках, а самовары и все прочее надо отпра-
вить с прислугой в экипаже.
Он пошел рядом с женой и взял ее под руку. Ольге
Михайловне захотелось сказать мужу что-нибудь неприят-
ное, колкое, хотя бы даже упомянуть о приданом, чем
жестче, тем, казалось, лучше. Она подумала и сказала:
- Отчего это граф Алексей Петрович не приехал? Как
жаль!
- Я очень рад, что он не приехал, - солгал Петр
Дмитрич. - Мне этот юродивый надоел пуще горькой редь-
ки.
- Но ведь ты до обеда ждал его с таким нетерпени-
ем!
3
Через полчаса все гости уже толпились на берегу
около свай, где были привязаны лодки. Все много говори-
ли, смеялись и от излишней суеты никак не могли усесть-
ся в лодки. Три лодки были уже битком набиты пассажира-
ми, а две стояли пустые. От этих двух пропали куда-то
ключи, и от реки то и дело бегали во двор посланные по-
искать ключей. Одни говорили, что ключи у Григория,
другие - что они у приказчика, третьи советовали приз-
вать кузнеца и отбить замки. И все говорили разом, пе-
ребивая и заглушая друг друга. Петр Дмитрич нетерпеливо
шагал по берегу и кричал:
- Это черт знает что такое! Ключи должны всегда
лежать в передней на окне! Кто смел взять их оттуда?
Приказчик может, если ему угодно, завести себе свою
лодку!
Наконец ключи нашлись. Тогда оказалось, что не
хватает двух весел. Снова поднялась суматоха. Петр
Дмитрич, которому наскучило шагать, прыгнул в узкий и
длинный челн, выдолбленный из тополя, и, покачнувшись,
едва не упав в воду, отчалил от берега. За ним одна за
другою, при громком смехе и визге барышень, поплыли и
другие лодки.
Белое облачное небо, прибрежные деревья, камыш и
лодки с людьми и с веслами отражались в воде, как в
зеркале; под лодками, далеко в глубине, в бездонной
пропасти тоже было небо и летали птицы. Один берег, на
котором стояла усадьба, был высок, крут и весь покрыт
деревьями; на другом, отлогом, зеленели широкие залив-
ные луга и блестели звезды. Проплыли лодки саженей
пятьдесят, и из-за печально склонившихся верб на отло-
гом берегу показались избы, стадо коров; стали слышать-
ся песни, пьяные крики и звуки гармоники.
Там и сям по реке шныряли челны рыболовов, плывших
ставить на ночь свои переметы. В одном челноке сидели
подгулявшие музыканты-любители и играли на самоделковых
скрипках и виолончели.
Ольга Михайловна сидела у руля. Она приветливо
улыбалась и много говорила, чтобы занять гостей, а сама
искоса поглядывала на мужа. Он плыл на своем челне впе-
реди всех, стоя и работая одним веслом. Легкий остроно-
сый челнок, который все гости звали душегубкой, а сам
Петр Дмитрич почему-то Пендераклией, бежал быстро; он
имел живое, хитрое выражение и, казалось, ненавидел тя-
желого Петра Дмитрича и ждал удобной минуты, чтобы выс-
кользнуть из-под его ног. Ольга Михайловна посматривала
на мужа, и ей были противны его красота, которая нрави-
лась всем, затылок, его поза, фамильярное обращение с
женщинами; она ненавидела всех женщин, сидевших в лод-
ке, ревновала и в то же время в каждую минуту вздраги-
вала и боялась, чтобы валкий челнок не опрокинулся и не
наделал бед.
- Тише, Петр! - кричала она, и сердце ее замирало
от страха. - Садись в лодку! Мы и так верим, что ты
смел!
Беспокоили ее и те люди, которые сидели с нею в
лодке. Все это были обыкновенные, недурные люди, каких
много, но теперь каждый из них представлялся ей необык-
новенным и дурным. В каждом она видела одну только неп-
равду. "Вот, - думала она, - работает веслом молодой
шатен в золотых очках и с красивою бородкой, это бога-
тый, сытый и всегда счастливый маменькин сынок, которо-
го все считают честным, свободомыслящим, передовым че-
ловеком. Еще года нет, как он кончил в университете и
приехал на житье в уезд, но уж говорит про себя: "Мы
земские деятели". Но пройдет год, и он, как многие дру-
гие, соскучится, уедет в Петербург и, чтобы оправдать
свое бегство, будет всюду говорить, что земство никуда
не годится и что он обманут. А с другой лодки, не отры-
вая глаз, глядит на него молодая жена и верит, что он
"земский деятель", как через год поверит тому, что
земство никуда не годится. А вот полный, тщательно выб-
риты господин в соломенной шляпе с широкою лентой и с
дорогою сигарой в зубах. Этот любит говорить: "Пора нам
бросить фантазии и приняться за дело!" У него йоркширс-
кие свиньи, бутлеровские ульи, рапс, ананасы, маслобой-
ня, сыроварня, итальянская двойная бухгалтерия. Но каж-
дое лето, чтобы осенью жить с любовницей в Крыму, он
продает на сруб свой лес и закладывает по частям землю.
А вот дядюшка Николай Николаич, который сердит на Петра
Дмитрича и все-таки почему-то не уезжает домой!"
Ольга Михайловна поглядывала на другие лодки, и
там она видела одних только неинтересных чудаков, акте-
ров или недалеких людей. Вспомнила она всех, кого толь-
ко знала в уезде, и никак не могла вспомнить ни одного
такого человека, о котором могла бы сказать или поду-
мать хоть что-нибудь хорошее. Все, казалось ей, бездар-
ны, бледны, недалеки, узки, фальшивы, бессердечны, все
говорили не то, что думали, и делали не то, что хотели.
Скука и отчаяние душили ее; ей хотелось вдруг перестать
улыбаться, вскочить и крикнуть: "Вы мне надоели!" - и
потом прыгнуть из лодки и поплыть к берегу.
- Господа, возьмем Петра Дмитрича на буксир! -
крикнул кто-то.
- На буксир! На буксир! - подхватили остальные. -
Ольга Михайловна, берите на буксир вашего мужа.
Чтобы взять на буксир, Ольга Михайловна, сидевшая
у руля, должна была не пропустить момента и ловко схва-
тить Пендераклию у носа за цепь. Когда она нагибалась
за цепью, Петр Дмитрич поморщился и испуганно посмотрел
на нее.
- Как бы ты не простудилась тут! - сказал он.
"Если ты боишься за меня и за ребенка, то зачем же
ты меня мучишь?" - подумала Ольга Михайловна.
Петр Дмитрич признал себя побежденным и, не желая
плыть на буксире, прыгнул с Пендераклии в лодку, и без
того уж набитую пассажирами, прыгнул так неаккуратно,
что лодка сильно накренилась, и все вскрикнули от ужа-
са.
"Это он прыгнул, чтобы нравиться женщинам, - поду-
мала Ольга Михайловна. - Он знает, что это красиво..."
У нее, как думала она, от скуки, досады, от напря-
женной улыбки и от неудобства, какое чувствовалось во
всем теле, началась дрожь в руках и ногах. И чтобы
скрыть от гостей эту дрожь, она старалась громче гово-
рить, смеяться, двигаться...
"В случае, если я вдруг заплачу, - думала она, -
то скажу, что у меня болят зубы..."
Но вот наконец лодки пристали к острову "Доброй
Надежды". Так назывался полуостров, образовавшийся
вследствие загиба реки под острым углом, покрытый ста-
рою рощей из березы, дуба, вербы и тополя. Под деревь-
ями уже стояли столы, дымили самовары, и около посуды
уже хлопотали Василий и Григорий, в своих фраках и в
белых вязаных перчатках. На другом берегу, против "Доб-
рой Надежды", стояли экипажи, приехавшие с провизией. С
экипажей корзины и узлы с провизией переправлялись на
остров в челноке, очень похожем на Пендераклию. У лаке-
ев, кучеров и даже у мужика, который сидел в челноке,
выражение лиц было торжественное, именинное, какое бы-
вает только у детей и прислуги.
Пока Ольга Михайловна заваривала чай и наливала
первые стаканы, гости занимались наливкой и сладостями.
Потом же началась суматоха, обычная на пикниках во вре-
мя чаепития, очень скучная и утомительная для хозяек.
Едва Григорий и Василий успели разнести, как к Ольге
Михайловне уже потянулись руки с пустыми стаканами.
Один просил без сахару, другой - покрепче, третий - по-
жиже, четвертый благодарил. И все это Ольга Михайловна
должна была помнить и потом кричать: "Иван Петрович,
это вам без сахару?" или: "Господа, кто просил пожиже?"
Но тот, кто просил пожиже и без сахару, уж не помнил
этого и, увлекшись приятными разговорами, брал первый
попавшийся стакан. В стороне от стола бродили, как те-
ни, унылые фигуры и делали вид, что ищут в траве грибов
или читают этикеты на коробках, - это те, которым не
хватило стаканов. "Вы пили чай?" - спрашивала Ольга Ми-
хайловна, и тот, к которому относился этот вопрос, про-
сил не беспокоиться и говорил: "Я подожду", - хотя для
хозяйки было удобнее, чтобы гости не ждали, а торопи-
лись.
Одни, занятые разговорами, пили чай медленно, за-
держивая у себя стаканы по получасу, другие же, в осо-
бенности кто много пил за обедом, не отходили от стола
и выпивали стакан за стаканом, так что Ольга Михайловна
едва успевала наливать. Один молодой шутник пил чай
вприкуску и все приговаривал: "Люблю, грешный человек,
побаловать себя китайскою травкой". То и дело просил он
с глубоким вздохом: "Позвольте еще одну черепушечку!"
Пил он много, сахар кусал громко и думал, что все это
смешно и оригинально и что он отлично подражает купцам.
Никто не понимал, что все эти мелочи были мучительны
для хозяйки, да и трудно было понять, так как Ольга Ми-
хайловна все время приветливо улыбалась и болтала
вздор.
А она чувствовала себя нехорошо... Ее раздражали
многолюдство, смех, вопросы, шутник, ошеломленные и
сбившиеся с ног лакеи, дети, вертевшиеся около стола;
ее раздражало, что Вата похожа на Нату, Коля на Митю, и
что не разберешь, кто из них пил уже чай, а кто еще
нет. Она чувствовала, что ее напряженная улыбка перехо-
дит в злое выражение, и ей каждую минуту казалось, что
она сейчас заплачет.
- Господа, дождь! - крикнул кто-то.
Все посмотрели на небо.
- Да, в самом деле дождь... - подтвердил Петр
Дмитрич и вытер щеку.
Небо уронило только несколько капель, настоящего
дождя еще не было, но гости побросали чай и заторопи-
лись. Сначала все хотели ехать в экипажах, но раздумали
и направились к лодкам. Ольга Михайловна, под предло-
гом, что ей нужно поскорее распорядиться насчет ужина,
попросила позволения отстать от общества и ехать домой
в экипаже.
Сидя в коляске, она прежде всего дала отдохнуть
своему лицу от улыбки. С злым лицом она ехала через де-
ревню и с злым лицом отвечала на поклоны встречных му-
жиков. Приехав домой, она прошла черным ходом к себе в
спальню и прилегла на постель мужа.
- Господи боже мой, - шептала она, - к чему эта
каторжная работа? К чему эти люди толкутся здесь и де-
лают вид, что им весело? К чему я улыбаюсь и лгу? Не
понимаю, не понимаю!
Послышались шаги и голоса. Это вернулись гости.
"Пусть, - подумала Ольга Михайловна. - Я еще поле-
жу".
Но в спальню вошла горничная и сказала:
- Барыня, Марья Григорьевна уезжает!
Ольга Михайловна вскочила, поправила прическу и
поспешила из спальни.
- Марья Григорьевна, что же это такое? - начала
она обиженным голосом, идя навстречу Марье Григорьевне.
- Куда вы это торопитесь?
- Нельзя, голубчик, нельзя! Я и так уже засиде-
лась. Меня дома дети ждут.
- Не добрая вы! Отчего же вы детей с собой не взя-
ли?
- Милая, если позволите, я привезу их к вам
как-нибудь в будень, но сегодня...
- Ах, пожалуйста, - перебила Ольга Михайловна, - я
буду очень рада! Дети у вас такие милые! Поцелуйте их
всех... Но право, вы меня обижаете! Зачем торопиться,
не понимаю!
- Нельзя, нельзя... Прощайте, милая. Берегите се-
бя. Вы ведь в таком теперь положении...
И обе поцеловались. Проводив гостью до экипажа,
Ольга Михайловна пошла в гостиную к дамам. Там уж огни
были зажжены, и мужчины усаживались играть в карты.
4
Гости стали разъезжаться после ужина, в четверть
первого. Провожая гостей, Ольга Михайловна стояла на
крыльце и говорила:
- Право, вы бы взяли шаль! Становится немножко
свежо. Не дай бог, простудитесь!
- Не беспокойтесь, Ольга Михайловна! - отвечали
гости, усаживаясь. - Ну, прощайте! Смотрите же, мы ждем
вас! Не обманите!
- Тпррр! - сдерживал кучер лошадей.
- Трогай, Денис! Прощайте, Ольга Михайловна!
- Детей поцелуйте!
Коляска трогалась с места и тотчас же исчезала в
потемках. В красном круге, бросаемом лампою на дорогу,
показывалась новая пара или тройка нетерпеливых лошадей
и силуэт кучера с протянутыми вперед руками. Опять на-
чинались поцелуи, упреки и просьбы приехать еще раз или
взять шаль. Петр Дмитрич выбегал из передней и помогал
дамам сесть в коляску.
- Ты поезжай теперь на Ефремовщину, - учил он ку-
чера. - Через Манькино ближе, да там дорога хуже. Чего
доброго опрокинешь... Прощайте, моя прелесть! Mille
compliments вашему художнику!
- Прощайте, душечка Ольга Михайловна! Уходите в
комнаты, а то простудитесь! Сыро!
- Тпррр! Балуешься!
- Это какие же у вас лошади? - спрашивал Петр
Дмитрич.
- В великом посту у Хайдарова купили, - отвечал
кучер.
- Славные конячки...
И Петр Дмитрич хлопал пристяжную по крупу.
- Ну, трогай! Дай бог час добрый!
Наконец уехал последний гость. Красный круг на до-
роге закачался, - поплыл в сторону, сузился и погас -
это Василий унес с крыльца лампу. В прошлые разы обык-
новенно, проводив гостей, Петр Дмитрич и Ольга Михай-
ловна начинали прыгать в зале друг перед другом, хло-
пать в ладоши и петь: "Уехали! уехали! уехали!" Теперь
же Ольге Михайловне было не до того. Она пошла в спаль-
ню, разделась и легла в постель.
Ей казалось, что она уснет тотчас же и будет спать
крепко. Ноги и плечи ее болезненно ныли, голова отяже-
лела от разговоров, и во всем теле по-прежнему чувство-
валось какое-то неудобство. Укрывшись с головой, она
полежала минуты три, потом взглянула из-под одеяла на
лампадку, прислушалась к тишине и улыбнулась.
- Хорошо, хорошо... - зашептала она, подгибая но-
ги, которые, казалось ей, оттого что она много ходила,
стали длиннее. - Спать, спать...
Ноги не укладывались, всему телу было неудобно, и
она повернулась на другой бок. По спальне с жужжанием
летала большая муха и беспокойно билась о потолок.
Слышно было также, как в зале Григорий и Василий, осто-
рожно ступая, убирали столы; Ольге Михайловне стало ка-
заться, что она уснет и ей будет удобно только тогда,
когда утихнут эти звуки. И она опять нетерпеливо повер-
нулась на другой бок.
Послышался из гостиной голос мужа. Должно быть,
кто-нибудь остался ночевать, потому что Петр Дмитрич к
кому-то обращался и громко говорил:
- Я не скажу, чтобы граф Алексей Петрович был
фальшивый человек. Но он поневоле кажется таким, потому
что все вы, господа, стараетесь видеть в нем не то, что
он есть на самом деле. В его юродивости видят ориги-
нальный ум, в фамильярном обращении - добродушие, в
полном отсутствии взглядов видят консерватизм. Допустим
даже, что он в самом деле консерватор восемьдесят чет-
вертой пробы. Но что это такое, в сущности, консерва-
тизм?
Петр Дмитрич, сердитый и на графа Алексея Петро-
вич, и на гостей, и на самого себя, отводил теперь ду-
шу. Он бранил и графа и гостей и с досады на самого се-
бя готов был высказывать и проповедовать, что угодно.
Проводив гостя, он походил из угла в угол по гостиной,
прошелся по столовой, по коридору, по кабинету, потом
опять по гостиной, и вошел в спальню. Ольга Михайловна
лежала на спине, укрытая одеялом только по пояс (ей уже
казалось жарко) и со злым лицом следила за мухой, кото-
рая стучала по потолку.
- Разве кто остался ночевать? - спросила она.
- Егоров.
Петр Дмитрич разделся и лег на свою постель. Он
молча закурил папиросу и тоже стал следить за мухой.
Взгляд его был суров и беспокоен. Молча минут пять Оль-
га Михайловна глядела на его красивый профиль. Ей каза-
лось почему-то, что если бы муж вдруг повернулся к ней
лицом и сказал: "Оля, мне тяжело", - то она заплакала
бы или засмеялась, и ей стало бы легко. Она думала, что
ноги ноют и всему ее телу неудобно оттого, что у нее
напряжена душа.
- Петр, о чем ты думаешь? - спросила она.
- Так, ни о чем... - ответил муж.
- У тебя в последнее время завелись от меня ка-
кие-то тайны. Это нехорошо.
- Почему же нехорошо? - ответил Петр Дмитрич сухо
и не сразу. - У каждого из нас есть своя личная жизнь,
должны быть и свои тайны поэтому.
- Личная жизнь, свои тайны... все это слова! Пой-
ми, что ты меня оскорбляешь! - сказала Ольга Михайлов-
на, поднимаясь и садясь на постели. - Если у тебя тяже-
ло на душе, то почему ты скрываешь это от меня? И поче-
му ты находишь более удобным откровенничать с чужими
женщинами, а не с женой? Я ведь слышала, как ты сегодня
на пасеке изливался перед Любочкой.
- Ну, и поздравляю. Очень рад, что слышала.
Это значило: оставь меня в покое, не мешай мне ду-
мать! Ольга Михайловна возмутилась. Досада, ненависть и
гнев, которые накоплялись у нее в течение дня, вдруг
точно запенились; ей хотелось сейчас же, не откладывая
до завтра, высказать мужу все, оскорбить его, отомс-
тить... Делая над собой усилия, чтобы не кричать, она
сказала:
- Так знай же, что все это гадко, гадко и гадко!
Сегодня я ненавидела тебя весь день - вот что ты наде-
лал!
Петр Дмитрич тоже поднялся и сел.
- Гадко, гадко, гадко! - продолжала Ольга Михай-
ловна, начиная дрожать всем телом. - Меня нечего позд-
равлять! Поздравь ты лучше самого себя! Срам, срам!
Долгался до такой степени, что стыдишься оставаться с
женой в одной комнате! Фальшивый ты человек! Я вижу те-
бя насквозь и понимаю каждый твой шаг!
- Оля, когда ты бываешь не в духе, то, пожалуйста,
предупреждай меня. Тогда я буду спать в кабинете.
Сказавши это, Петр Дмитрич взял подушку и вышел из
спальни. Ольга Михайловна не предвидела этого. Несколь-
ко минут она молча, с открытым ртом и дрожа всем телом,
глядела на дверь, за которою скрылся муж, и старалась
понять, что значит это. Есть ли это один из тех прие-
мов, которые употребляют в спорах фальшивые люди, когда
бывают неправы, или же это оскорбление, обдуманно нане-
сенное ее самолюбию? Как понять? Ольге Михайловне при-
помнился ее двоюродный брат, офицер, веселый малый, ко-
торый часто со смехом рассказывал ей, что когда ночью
"супружница начинает пилить" его, то он обыкновенно бе-
рет подушку и, посвистывая, уходит к себе в кабинет, а
жена остается в глупом и смешном положении. Этот офицер
женат на богатой, капризной и глупой женщине, которую
он не уважает и только терпит.
Ольга Михайловна вскочила с постели. По ее мнению,
теперь ей оставалось только одно: поскорее одеться и
навсегда уехать из этого дома. Дом был ее собственный,
но тем хуже для Петра Дмитрича. Не рассуждая, нужно это
или нет, она быстро пошла в кабинет, чтобы сообщить му-
жу о своем решении ("Бабья логика!" - мелькнуло у нее в
мыслях) и сказать ему на прощанье еще что-нибудь оскор-
бительное, едкое...
Петр Дмитрич лежал на диване и делал вид, то чита-
ет газету. Возле него на стуле горела свеча. Из-за га-
зеты не было видно его лица.
- Потрудитесь мне объяснить, что это значит? Я вас
спрашиваю!
- Вас... - передразнил Петр Дмитрич, не показывая
лица. - Надоело, Ольга! Честное слово, я утомлен, и мне
теперь не до этого... Завтра будем браниться.
- Нет, я тебя отлично понимаю! - продолжала Ольга
Михайловна. - Ты меня ненавидишь! Да, да! Ты меня нена-
видишь за то, что я богаче тебя! Ты никогда не простишь
мне этого и всегда будешь лгать мне! ("Бабья логика!" -
опять мелькнуло в ее мыслях.) Сейчас, я знаю, ты сме-
ешься надо мной... Я даже уверена, что ты и женился на
мне только затем, чтобы иметь ценз и этих подлых лоша-
дей... О, я несчастная!
Петр Дмитрич уронил газету и приподнялся. Неожи-
данное оскорбление ошеломило его. Он детски-беспомощно
улыбнулся, растерянно поглядел на жену и, точно защищая
себя от ударов, протянул к ней руки и сказал умоляюще:
- Оля!
И, ожидая, что она скажет еще что-нибудь ужасное,
он прижался к спинке дивана, и вся его большая фигура
стала казаться такою же беспомощно-детской, как и улыб-
ка.
- Оля, как ты могла это сказать? - прошептал он.
Ольга Михайловна опомнилась. Она вдруг почувство-
вала свою безумную любовь к этому человеку, вспомнила
что он ее муж, Петр Дмитрич, без которого она не может
прожить ни одного дня и который ее любит тоже безумно.
Она зарыдала громко, не своим голосом, схватила себя за
голову и побежала назад в спальню.
Она упала в постель, и мелкие, истеричные рыдания,
мешающие дышать, от которых сводит руки и ноги, огласи-
ли спальню. Вспомнив, что через три-четыре комнаты но-
чует гость, она спрятала голову под подушку, чтобы заг-
лушить рыдания, но подушка свалилась на пол, и сама она
едва не упала, когда нагнулась за ней; потянула она к
лицу одеяло, но руки не слушались и судорожно рвали
все, за что она хваталась.
Ей казалось, что все уже пропало, что неправда,
которую она сказала для того, чтобы оскорбить мужа,
разбила вдребезги всю ее жизнь. Муж не простит ее. Ос-
корбление, которое она нанесла ему, такого сорта, что
его не сгладишь никакими ласками, ни клятвами... Как
она убедит мужа, что сама не верила тому, что говорила?
- Кончено, кончено! - кричала она, не замечая, что
подушка опять свалилась на пол. - Ради бога, ради бога!
Должно быть, разбуженные ее криками, уже просну-
лись гость и прислуга; завтра весь уезд будет знать,
что с нею была истерика, и все обвинят в этом Петра
Дмитрича. Она делал усилия, чтобы сдержать себя, но ры-
дания с каждою минутой становились все громче и громче.
- Ради бога! - кричала она не своим голосом и не
понимала, для чего кричит это. - Ради бога!
Ей показалось, что под нею провалилась кровать и
ноги завязли в одеяле. Вошел в спальню Петр Дмитрич в
халате и со свечой в руках.
- Оля, полно! - сказал он.
Она поднялась и, стоя в постели на коленях, жму-
рясь от свечи, выговорила сквозь рыдания:
- Пойми... пойми...
Ей хотелось сказать, что ее замучили гости, его
ложь, ее ложь, что у нее накипело, но она могла только
выговорить:
- Пойми... пойми!
- На, выпей! - сказал он, подавая ей стакан воды.
Она послушно взяла стакан и стала пить, но вода
расплескалась и полилась ей на руки, грудь, колени...
"Должно быть, я теперь ужасно безобразна!" - подумала
она. Петр Дмитрич молча уложил ее в постель и укрыл
одеялом, потом взял свечу и вышел.
- Ради бога! - крикнула опять Ольга Михайловна. -
Петр, пойми, пойми!
Вдруг что-то сдавило ее внизу живота и спины с та-
кою силой, что плач ее оборвался, и она от боли укусила
подушку. Но боль тотчас же отпустила ее, и она опять
зарыдала.
Вошла горничная и, поправляя на ней одеяло, спро-
сила встревоженно:
- Барыня, голубушка, что с вами?
- Убирайтесь отсюда! - строго сказал Петр Дмитрич,
подходя к постели.
- Пойми, пойми... - начала Ольга Михайловна.
- Оля, прошу тебя, успокойся! - сказал он. - Я не
хотел тебя обидеть. Я не ушел бы из спальни, если бы
знал, что это на тебя так подействует. Мне просто было
тяжело. Говорю тебе как честный человек...
- Пойми... Ты лгал, я лгала...
- Я понимаю... Ну, ну, будет! Я понимаю... - гово-
рил Петр Дмитрич нежно, садясь на ее постель. - То ска-
зала ты сгоряча, понятно... Клянусь богом, я люблю тебя
больше всего на свете и, когда женился на тебе, ни разу
не вспомнил, что ты богата. Я бесконечно любил - и
только... Уверяю тебя. Никогда я не нуждался и не знал
цены деньгам, а потому не умею чувствовать разницы меж-
ду твоим состоянием и моим. Мне всегда казалось, что мы
одинаково богаты. Я что я в мелочах фальшивил, то
это... конечно, правда. Жизнь у меня до сих пор была
устроена так несерьезно, что как-то нельзя обойтись без
мелкой лжи! Мне теперь самому тяжело. Оставим этот раз-
говор, бога ради!...
Ольга Михайловна опять почувствовала сильную боль
и схватила мужа за рукав.
- Больно, больно, больно... - сказала она быстро.
- Ах, больно!
- Черт бы взял этих гостей! - пробормотал Петр
Дмитрич, поднимаясь. - Ты не должна была ездить сегодня
на остров! - крикнул он. - И как это я, дурак, не оста-
новил тебя? Господи боже мой!
Он досадливо почесал себе голову, махнул рукой и
вышел из спальни.
Потом он несколько раз входил, садился к ней на
кровать и говорил много, то сердито, но она плохо слы-
шала это. Рыдания чередовались у нее с страшною болью,
и каждая новая боль была сильнее и продолжительнее.
Сначала во время боли она задерживала дыхание и кусала
подушку, но потом стала кричать неприличным, раздираю-
щим голосом. Раз, увидев около себя мужа, она вспомни-
ла, что оскорбила его, и, не рассуждая, бред ли это,
или настоящий Петр Дмитрич, схватила обеими руками его
руку и стала целовать ее.
- Ты лгал, я лгала... - начала она оправдываться.
- Пойми, пойми... Меня замучили, вывели из терпенья...
- Оля, мы тут не одни! - сказал Петр Дмитрич.
Ольга Михайловна приподняла голову и увидела Вар-
вару, которая стояла на коленях около комода и выдвига-
ла нижний ящик. Верхние ящики были уже выдвинуты. Кон-
чив с комодом, Варвара поднялась и, красная от напряже-
ния, с холодным, торжественным лицом принялась отпирать
шкатулку.
- Марья, не отопру! - сказала она шепотом. - Отоп-
ри, что ли.
Горничная Марья ковыряла ножницами в подсвечнике,
чтобы вставить новую свечу; она подошла к Варваре и по-
могла ей отпереть шкатулку.
- Чтоб ничего запертого не было... - шептала Вар-
вара. - Отопри, мать моя, и этот коробок. Барин, - об-
ратилась она к Петру Дмитричу, - вы бы послали к отцу
Михаилу, чтоб царские врата отпер! Надо!
- Делайте: что хотите, - сказал Петр Дмитрич, пре-
рывисто дыша, - только, ради бога, скорей доктора или
акушерку! Поехал Василий? Пошли еще кого-нибудь. Пошли
своего мужа!
"Я рожу", - сообразила Ольга Михайловна. - Варва-
ра, - простонала она, - но ведь он родится не живой!
- Ничего, ничего, барыня... - зашептала Варвара. -
Бог даст, живой бундить (так она выговаривала слово
"будет")! Бундить живой.
Когда Ольга Михайловна в другой раз очнулась от
боли, то уж не рыдала и не металась, а только стонала.
От стонов она не могла удержаться даже в те промежутки,
когда не было боли. Свечи еще горели, но уже сквозь
шторы пробивался утренний свет. Было, вероятно, около
пяти часов утра. В спальне за круглым столиком сидела
какая-то незнакомая женщина в белом фартуке и с очень
скромною физиономией. По выражению ее фигуры видно бы-
ло, что она давно уже сидит. Ольга Михайловна догада-
лась, что это акушерка.
- Скоро кончится? - спросила она и в своем голосе
услышала какую-то особую, незнакомую ноту, какой раньше
у нее никогда не было. "Должно быть, я умираю от ро-
дов", - подумала она.
В спальню осторожно вошел Петр Дмитрич, одетый,
как днем, и стал у окна, спиной к жене. Он приподнял
штору и поглядел в окно.
- Какой дождь! - сказал он.
- А который час? - спросила Ольга Михайловна, что-
бы еще раз услышать в своем голосе незнакомую нотку.
- Без четверти шесть, - отвечала акушерка.
"А что, если я в самом деле умираю? - подумала
Ольга Михайловна, глядя на голову мужа и на оконные
стекла, по которым стучал дождь. - Как он без меня бу-
дет жить? С кем он будет чай пить, обедать, разговари-
вать по вечерам, спать?"
И он показался ей маленьким, осиротевшим; ей стало
жаль его и захотелось сказать ему что-нибудь приятное,
ласковое, утешительное. Она вспомнила, как он весною
собирался купить себе гончих и как она, находя охоту
жестокой и опасной, помешала ему сделать это.
- Петр, купи себе гончих! - простонала она.
Он опустил штору и подошел к постели, хотел что-то
сказать, но в это время Ольга Михайловна почувствовала
боль и вскрикнула неприличным, раздирающим голосом.
От боли, частых криков и стонов она отупела. Она
слышала, видела, иногда говорила, но плохо понимала и
сознавала только, что ей больно и сейчас будет больно.
Ей казалось, что именины были уже давно-давно, не вче-
ра, а как будто год назад, и что ее новая болевая жизнь
продолжается дольше, чем ее детство, ученье в институ-
те, курсы, замужество, и будет продолжаться еще дол-
го-долго, без конца. Она видела, как акушерке принесли
чай, как позвали ее в полдень завтракать, а потом обе-
дать; видела, как Петр Дмитрич привык входить, стоять
подолгу у окна и выходить, как привыкли входить ка-
кие-то чужие мужчины, горничная, Варвара... Варвара го-
ворила только "бундить, бундить" и сердилась, когда
кто-нибудь задвигал ящики в комоде. Ольга Михайловна
видела, как в комнате и в окнах менялся свет: то он был
сумеречный, то мутный, как туман, то ясный, дневной,
какой был вчера за обедом, то опять сумеречный... И
каждая из этих перемен продолжалась так же долго, как
детство, ученье в институте, курсы...
Вечером два доктора - один костлявый, лысый, с ши-
рокою рыжею бородою, другой с еврейским лицом, чернома-
зый и в дешевых очках - делали Ольге Михайловне ка-
кую-то операцию. К тому, что чужие мужчины касались ее
тела, она относилась совершенно равнодушно. У нее уже
не было ни стыда, ни воли, и каждый мог делать с нею,
что хотел. Если бы в это время кто-нибудь бросился на
нее с ножом, или оскорбил Петра Дмитрича, или отнял бы
у нее права на маленького человечка, то она не сказала
бы ни одного слова.
Во время операции ей дали хлороформу. Когда она
потом проснулась, боли все еще продолжались и были не-
выносимы. Была ночь. И Ольга Михайловна вспомнила, что
точно такая же ночь с тишиною, с лампадкой, с акушер-
кой, неподвижно сидящей у постели, с выдвинутыми ящика-
ми комода, с Петром Дмитричем, стоящим у окна, была
уже, но когда-то очень, очень давно...
5
"Я не умерла..." - подумала Ольга Михайловна, ког-
да опять стала понимать окружающее и когда болей уже не
было.
В два настежь открытые окна спальни глядел ясный
летний день; в саду за окнами, не умолкая ни на одну
секунду, кричали воробьи и сороки.
Ящики в комоде были уже заперты, постель мужа
прибрана. Не было в спальне ни акушерки, ни Варвары, ни
горничной; один только Петр Дмитрич по-прежнему стоял
неподвижно у окна и глядел в сад. Не слышно было детс-
кого плача, никто не поздравлял и не радовался, очевид-
но, маленький человечек родился не живой.
- Петр! - окликнула Ольга Михайловна мужа.
Петр Дмитрич оглянулся. Должно быть, с того време-
ни, как уехал последний гость и Ольга Михайловна оскор-
била своего мужа, прошло очень много времени, так как
Петр Дмитрич заметно осунулся и похудел.
- Что тебе? - спросил он, подойдя к постели. Он
глядел в сторону, шевелил губами и улыбался детски-бес-
помощно.
- Все уже кончилось? - спросила Ольга Михайловна.
Петр Дмитрич хотел что-то ответить, но губы его
задрожали, и рот покривился старчески, как у беззубого
дяди Николая Николаича.
- Оля! - сказал он, ломая руки, и из глаз его
вдруг брызнули крупные слезы. - Оля! Не нужно мне ни
твоего ценза, ни съездов (он всхлипнул)... ни особых
мнений, ни этих гостей, ни твоего приданого... ничего
мне не нужно! Зачем мы не уберегли нашего ребенка? Ах,
да что говорить!
Он махнул рукой и вышел из спальни.
А для Ольги Михайловны было уже решительно все
равно. В голове у нее стоял туман от хлороформа, на ду-
ше было пусто... То тупое равнодушие к жизни, какое бы-
ло у нее, когда два доктора делали ей операцию, все еще
не покидало ее.