А.П.ЧЕХОВ
НА СТРАСТНОЙ НЕДЕЛЕ
- Иди, уже звонят. Да смотри не шали в церкви, а
то бог накажет.
Мать сует мне на расходы несколько медных монет и
тотчас же, забыв про меня, бежит с остывшим утюгом в
кухню. Я отлично знаю, что после исповеди мне не дадут
ни есть, ни пить, а потому, прежде чем выйти из дому,
насильно съедаю краюху белого хлеба, выпиваю два стака-
на воды. На улице совсем весна. Мостовые покрыты бурым
месивом, на котором уже начинают обозначаться будущие
тропинки; крыши и тротуары сухи; под заборами сквозь
гнилую прошлогоднюю траву пробивается нежная, молодая
зелень. В канавах, весело журча и пенясь, бежит грязная
вода, в которой не брезгают купаться солнечные лучи.
Щепочки, соломинки, скорлупа подсолнухов быстро несутся
по воде, кружатся и цепляются за грязную пену. Куда,
куда плывут эти щепочки? Очень возможно, что из канавы
попадут они в реку, из реки в море, из моря в океан...
Я хочу вообразить себе этот длинный, страшный путь, но
моя фантазия обрывается, не дойдя до моря.
Проезжает извозчик. Он чмокает, дергает вожжи и не
видит, что на задке его пролетки повисли два уличных
мальчика. Я хочу присоединиться к ним, но вспоминаю про
исповедь, и мальчишки начинают казаться мне величайшими
грешниками.
"На Страшном суде их спросят: зачем вы шалили и
обманывали бедного извозчика? - думаю я. - Они начнут
оправдываться, но нечистые духи схватят их и потащат в
огонь вечный. Но если они будут слушаться родителей и
подавать нищим по копейке или по бублику, то бог сжа-
лится над ними и пустит их в рай".
Церковная паперть суха и залита солнечным светом.
На ней ни души. Нерешительно я открываю дверь и вхожу в
церковь. Тут в сумерках, которые кажутся мне густыми и
мрачными, как никогда, мною овладевает сознание грехов-
ности и ничтожества. Прежде всего бросаются в глаза
большое распятие и по сторонам его божия матерь и Иоанн
Богослов. Паникадила и ставники одеты в черные, траур-
ные чехлы, лампадки мерцают тускло и робко, а солнце
как будто умышленно минует церковные окна. Богородица и
любимый ученик Иисуса Христа, изображенные в профиль,
молча глядят на невыносимые страдания и не замечают мо-
его присутствия; я чувствую, что для них я чужой, лиш-
ний, незаметный, что не могу помочь им ни словом, ни
делом, что я отвратительный, бесчестный мальчишка, спо-
собный только на шалости, грубости и ябедничество. Я
вспоминаю всех людей, каких только я знаю, и все они
представляются мне мелкими, глупыми, злыми и неспособ-
ными хотя бы на одну каплю уменьшить то страшное горе,
которое я теперь вижу; церковные сумерки делаются гуще
и мрачнее, и божия матерь с Иоанном Богословом кажутся
мне одинокими.
За свечным шкафом стоит Прокофий Игнатьич, старый
отставной солдат, помощник церковного старосты. Подняв
брови и поглаживая бороду, он объясняет полушепотом ка-
кой-то старухе:
- Утреня будет сегодня с вечера, сейчас же после
вечерни. А завтра к часам ударят в восьмом часу. Поня-
ла? В восьмом.
А между двух широких колонн направо, там, где на-
чинается придел Варвары Великомученицы, возле ширмы,
ожидая очереди, стоят исповедники... Тут же и Митька,
оборванный, некрасиво остриженный мальчик с оттопырен-
ными ушами и маленькими, очень злыми глазами. Это сын
вдовы поденщицы Настасьи, забияка, разбойник, хватающий
с лотков у торговок яблоки и не раз отнимавший у меня
бабки. Он сердито оглядывает меня и, мне кажется, зло-
радствует, что не я, а он первый пойдет за ширму. Во
мне закипает злоба, я стараюсь не глядеть на него и в
глубине души досадую на то, что этому мальчишке прос-
тятся сейчас грехи.
Впереди него стоит роскошно одетая красивая дама в
шляпке с белым пером. Она заметно волнуется, напряженно
ждет, и одна щека у нее от волнения лихорадочно зарумя-
нилась.
Жду я пять минут, десять... Из-за ширм выходит
прилично одетый молодой человек с длинной, тощей шеей и
в высоких резиновых калошах; начинаю мечтать о том, как
я вырасту большой и как куплю себе такие же калоши,
непременно куплю! Дама вздрагивает и идет за ширмы. Ее
очередь.
В шелку между двумя половинками ширмы видно, как
дама подходит к аналою и делает земной поклон, затем
поднимается и, не глядя на священника, в ожидании пони-
кает головой. Священник стоит спиной к ширмам, а потому
я вижу только его седые кудрявые волосы, цепочку от на-
персного креста и широкую спину. А лица не видно.
Вздохнув и не глядя на даму, он начинает говорить быст-
ро, покачивая головой, то возвышая, то понижая свой ше-
пот. Дама слушает покорно, как виноватая, коротко отве-
чает и глядит в землю.
"Чем она грешна? - думаю я, благоговейно посматри-
вая на ее кроткое красивое лицо. - Боже, прости ей гре-
хи! Пошли ей счастье!"
Но вот священник покрывает ее голову епитрахилью.
- И аз, недостойной иерей... - слышится его го-
лос... - властию его, мне данною, прощаю и разрешаю тя
от всех грехов твоих...
Дама делает земной поклон, целует крест и идет на-
зад. Уже обе щеки ее румяны, но лицо спокойно, ясно,
весело.
"Она теперь счастлива, - думаю я, глядя то на нее,
то на священника, простившего ей грехи. - Но как должен
быть счастлив человек, которому дано право прощать".
Теперь очередь Митьки, но во мне вдруг вскипает
чувство ненависти к этому разбойнику, я хочу пройти за
ширму раньше его, я хочу быть первым... Заметив мое
движение, он бьет меня свечой по голове, я отвечаю ему
тем же, и полминуты слышится пыхтенье и такие звуки,
как будто кто-то ломает свечи... Нас разнимают. Мой
враг робко подходит к аналою, не сгибая колен, кланяет-
ся в землю, но, что дальше, я не вижу; от мысли, что
сейчас после Митьки будет моя очередь, в глазах у меня
начинают мешаться и расплываться предметы; оттопыренные
уши Митьки растут и сливаются с темным затылком, свя-
щенник колеблется, пол кажется волнистым...
Раздается голос священника:
- И аз, недостойный иерей...
Теперь уж и я двигаюсь за ширмы. Под ногами ничего
не чувствую, точно иду по воздуху... Подхожу к аналою,
который выше меня. На мгновение у меня в глазах мелька-
ет равнодушное, утомленное лицо священника, но дальше я
вижу только его рукав с голубой подкладкой, крест и
край аналоя. Я чувствую близкое соседство священника,
запах его рясы, слышу строгий голос, и моя щека, обра-
щенная к нему, начинает гореть... Многого от волнения я
не слышу, но на вопросы отвечаю искренне, не своим, ка-
ким-то странным голосом, вспоминаю одиноких богородицу
и Иоанна Богослова, распятие, свою мать, и мне хочется
плакать, просить прощения.
- Тебя как зовут? - спрашивает священник, покрывая
мою голову мягкою епитрахилью.
Как теперь легко, как радостно на душе!
Грехов уже нет, я свят, я имею право идти в рай!
Мне кажется, что от меня уже пахнет так же, как от ря-
сы, я иду из-за ширм к дьякону записываться и нюхаю
свои рукава. Церковные сумерки уже не кажутся мне мрач-
ными, и на Митьку я гляжу равнодушно, без злобы.
- Как тебя зовут? - спрашивает дьякон.
- Федя.
- А по отчеству?
- Не знаю.
- Как зовут твоего папашу?
- Иван Петрович.
- Фамилия?
Я молчу.
- Сколько тебе лет?
- Девятый год.
Придя домой, я, чтобы не видеть, как ужинают, пос-
корее ложусь в постель и, закрывши глаза, мечтаю о том,
как хорошо было бы претерпеть мучения от какого-нибудь
Ирода или Диоскора, жить в пустыне и, подобно старцу
Серафиму, кормить медведей, жить в келии и питаться од-
ной прочфорой, раздать имущество бедным, идти в Киев.
Мне слышно, как в столовой накрывают на стол - это со-
бираются ужинать; будут есть винегрет, пирожки с капус-
той и жареного судака. Как мне хочется есть! Я согласен
терпеть всякие мучения, жить в пустыне без матери, кор-
мить медведей из собственных рук, но только сначала съ-
есть бы хоть один пирожок с капустой!
- Боже, очисти меня грешного, - молюсь я, укрыва-
ясь с головой. - Ангел-хранитель, защити меня от нечис-
того духа.
На другой день, в четверг, я просыпаюсь с душой
ясной и чистой, как хороший весенний день. В церковь я
иду весело, смело, чувствуя, что я причастник, что на
мне роскошная и дорогая рубаха, сшитая из шелкового
платья, оставшегося после бабушки. В церкви все дышит
радостью, счастьем и весной; лица богородицы и Иоанна
Богослова не так печальны, как вчера, лица причастников
озарены надеждой, и, кажется, все прошлое предано заб-
вению, все прощено. Митька тоже причесан и одет
по-праздничному. Я весело гляжу на его оттопыренные уши
и, чтобы показать, что я против него ничего не имею,
говорю ему:
- Ты сегодня красивый, и если бы у тебя не торчали
волосы и если б ты не был так бедно одет, то все бы по-
думали, что твоя мать не прачка, а благородная. Приходи
ко мне на пасху, будем в бабки играть.
Митька недоверчиво глядит на меня и грозит мне под
полой кулаком.
А вчерашняя дама кажется мне прекрасной. На ней
светло-голубое платье и большая сверкающая брошь в виде
подковы. Я любуюсь ею и думаю, что когда я вырасту
большой, то непременно женюсь на такой женщине, но,
вспомнив, что жениться - стыдно, я перестаю об этом ду-
мать и иду на клирос, где дьячок уже читает часы.