А.П.ЧЕХОВ
О ЛЮБВИ
На другой день к завтраку подавали очень вкусные
пирожки, раков и бараньи котлеты; и пока ели, приходил
наверх повар Никанор справиться, что гости желают к
обеду. Это был человек среднего роста, с пухлым лицом и
маленькими глазами, бритый, и казалось, что усы у него
были не бриты, а выщипаны.
Алехин рассказал, что красивая Пелагея была влюб-
лена в этого повара. Так как он был пьяница и буйного
нрава, то она не хотела за него замуж, но соглашалась
жить так. Он же был очень набожен, и религиозные убеж-
дения не позволяли ему жить так; он требовал, чтобы она
шла за него, и иначе не хотел, и бранил ее, когда бывал
пьян, и даже бил. Когда он бывал пьян, она пряталась
наверху и рыдала, и тогда Алехин и прислуга не уходили
из дому, чтобы защитить ее в случае надобности.
Стали говорить о любви.
- Как зарождается любовь, - сказал Алехин, - поче-
му Пелагея не полюбила кого-нибудь другого, более под-
ходящего к ней по ее душевным и внешним качествам, а
полюбила именно Никанора, этого мурло, - тут у нас все
зовут его мурлом, - поскольку в любви важны вопросы
личного счастья - все это неизвестно и обо всем этом
можно трактовать как угодно. До сих пор о любви была
сказана только одна неоспоримая правда, а именно, что
"тайна сия велика есть", все же остальное, что писали и
говорили о любви, было не решением, а только постанов-
кой вопросов, которые так и оставались неразрешенными.
То объяснение, которое, казалось бы, годится для одного
случая, уже не годится для десяти других, и самое луч-
шее, по-моему, - это объяснять каждый случай в отдель-
ности, не пытаясь обобщать. Надо, как говорят доктора,
индивидуализировать каждый отдельный случай.
- Совершенно верно, - согласился Буркин.
- Мы, русские порядочные люди, питаем пристрастие
к этим вопросам, остающимся без разрешения. Обыкновенно
любовь поэтизируют, украшают ее розами, соловьями, мы
же, русские, украшаем нашу любовь этими роковыми вопро-
сами, и притом выбираем из них самые неинтересные. В
Москве, когда я еще был студентом, у меня была подруга
жизни, милая дама, которая всякий раз, когда я держал
ее в объятиях, думала о том, сколько я буду выдавать ей
в месяц и почем теперь говядина за фунт. Так и мы, ког-
да любим, то не перестаем задавать себе вопросы: честно
это или не честно, умно или глупо, к чему поведет эта
любовь и так далее. Хорошо это или нет, я не знаю, но
что это мешает, не удовлетворяет, раздражает - это я
знаю.
Было похоже, что он хочет что-то рассказать. У лю-
дей, живущих одиноко, всегда бывает на душе что-нибудь
такое, что они охотно бы рассказали. В городе холостяки
нарочно ходят в баню и в рестораны, чтобы только пого-
ворить, и иногда рассказывают банщикам или официантам
очень интересные истории, в деревне же обыкновенно они
изливают душу перед своими гостями. Теперь в окна было
видно серое небо и деревья, мокрые от дождя, в такую
погоду некуда было деваться и ничего больше не остава-
лось, как только рассказывать и слушать.
- Я живу в Софьине и занимаюсь хозяйством уже дав-
но, - начал Алехин, - с тех пор, как кончил в универси-
тете. По воспитанию я белоручка, по наклонностям - ка-
бинетный человек, но на имении, когда я приехал сюда,
был большой долг, а так как отец мой задолжал отчасти
потому, что много тратил на мое образование, то я ре-
шил, что не уеду отсюда и буду работать, пока не уплачу
этого долга. Я решил так и начал тут работать, призна-
юсь, не без некоторого отвращения. Здешняя земля дает
немного, и, чтобы сельское хозяйство было не в убыток,
нужно пользоваться трудом крепостных или наемных батра-
ков, что почти одно и то же, или же вести свое хозяйс-
тво на крестьянский лад, то есть работать в поле само-
му, со своей семьей. Середины тут нет. Но я тогда не
вдавался в такие тонкости. Я не оставлял в покое ни од-
ного клочка земли, я сгонял всех мужиков и баб из со-
седних деревень, работа у меня тут кипела неистовая; я
сам тоже пахал, сеял, косил и при этом скучал и брезг-
ливо морщился, как деревенская кошка, которая с голоду
ест на огороде огурцы; тело мое болело, и я спал на хо-
ду. В первое время мне казалось, что эту рабочую жизнь
я могу легко помирить со своими культурными привычками;
для этого стоит только, думал я, держаться в жизни из-
вестного внешнего прядка. Я поселился тут наверху, в
парадных комнатах, и завел так, что после завтрака и
обеда мне подавали кофе с ликерами, и, ложась спать, я
читал на ночь "Вестник Европы". Но как-то пришел наш
батюшка, отец Иван, и в один присест выпил все мои ли-
керы; и "Вестник Европы" пошел тоже к поповнам, так как
летом, особенно во время покоса, я не успевал добраться
до своей постели и засыпал в сарае, в санях или где-ни-
будь в лесной сторожке, - какое уж тут чтение? Я ма-
ло-помалу перебрался вниз, стал обедать в людской кух-
не, и из прежней роскоши у меня осталась только вся эта
прислуга, которая еще служила моему отцу и которую уво-
лить мне было бы больно.
В первые же годы меня здесь выбрали в почетные ми-
ровые судьи. Кое-когда приходилось наезжать в город и
принимать участие в заседаниях съезда и окружного суда,
и это меня развлекало. Когда поживешь здесь безвыездно
месяца два-три, особенно зимой, то в конце концов начи-
наешь тосковать по черном сюртуке. А в окружном суде
были и сюртуки, и мундиры, и фраки, все юристы, люди,
получившие общее образование; было с кем поговорить.
После спанья в санях, после людской кухни сидеть в
кресле, в чистом белье, в легких ботинках, с цепью на
груди - это такая роскошь!
В городе меня принимали радушно, я охотно знако-
мился. И из всех знакомств самым основательным и, прав-
ду сказать, самым приятным для меня было знакомство с
Лугановичем, товарищем председателя окружного суда. Его
вы знаете оба: милейшая личность. Это было как раз пос-
ле знаменитого дела поджигателей; разбирательство про-
должалось два дня, мы были утомлены. Луганович посмот-
рел на меня и сказал:
- Знаете что? Пойдемте ко мне обедать..
Это было неожиданно, так как с Лугановичем я был
знаком мало, только официально, и ни разу у него не
был. Я только на минуту зашел к себе в номер, чтобы пе-
реодеться, и отправился на обед. И тут мне представился
случай познакомиться с Анной Алексеевной, женой Лугано-
вича. Тогда она была еще очень молода, не старше двад-
цати двух лет, и за полгода до того у нее родился пер-
вый ребенок. Дело прошлое, и теперь бы я затруднился
определить, что, собственно, в ней было такого необык-
новенного, что мне так понравилось в ней, тогда же за
обедом для меня все было неотразимо ясно; я видел жен-
щину молодую, прекрасную, добрую, интеллигентную, обая-
тельную, женщину, какой я раньше никогда не встречал; и
сразу я почувствовал в ней существо близкое, уже знако-
мое, точно это лицо, эти приветливые, умные глаза я ви-
дел уже когда-то в детстве, в альбоме, который лежал на
комоде у моей матери.
В деле поджигателей обвинили четырех евреев, приз-
нали шайку и, по-моему, совсем неосновательно. За обе-
дом я очень волновался, мне было тяжело, и уж не помню,
что я говорил, только Анна Алексеевна все покачивала
головой и говорила мужу:
- Дмитрий, как же это так?
Луганович - это добряк, один из тех простодушных
людей, которые крепко держатся мнения, что раз человек
попал под суд, то, значит, он виноват, и что выражать
сомнение в правильности приговора можно не иначе, как в
законном порядке, на бумаге, но никак не за обедом и не
в частном разговоре.
- Мы с вами не поджигали, - говорил он мягко, - и
вот нас же не судят, не сажают в тюрьму.
И оба, муж и жена, старались, чтобы я побольше ел
и пил; по некоторым мелочам, по тому, например, как оба
они вместе варили кофе, и по тому, как они понимали
друг друга с полуслов, я мог заключить, что живут они
мирно, благополучно и что они рады гостю. После обеда
играли на рояле в четыре руки, потом стало темно, и я
уехал к себе. Это было в начале весны. Затем все лето
провел я Софьине безвыездно, и было мне некогда даже
подумать о городе, но воспоминание о стройной белокурой
женщине оставалось во мне все дни; я не думал о ней, но
точно легкая тень ее лежала на моей душе.
Позднею осенью в городе был спектакль с благотво-
рительной целью. Вхожу я в губернаторскую ложу (меня
пригласили туда в антракте), смотрю - рядом с губерна-
торшей Анна Алексеевна, и опять то же самое неотрази-
мое, бьющее впечатление красоты и милых ласковых глаз,
и опять то же чувство близости.
Мы сидели рядом, потом ходили в фойе.
- Вы похудели, - сказала она. - Вы были больны?
- Да. У меня простужено плечо, и в дожливую погоду
я дурно сплю.
- У вас вялый вид. Тогда, весной, когда вы прихо-
дили обедать, вы были моложе, бодрее. Вы тогда были во-
одушевлены и много говорили, были очень интересны, и
признаюсь, я даже увлеклась вами немножко. Почему-то
часто в течение лета вы приходили мне на память, и се-
годня, когда я собиралась в театр, мне показалось, что
я вас увижу.
И она засмеялась.
- Но сегодня у вас вялый вид, - повторила она. -
Это вас старит.
На другой день я завтракал у Лугановичей; после
завтрака они поехали к себе на дачу, чтобы распорядить-
ся там насчет зимы, и я с ними. С ними же вернулся в
город и в полночь пил у них чай в тихой, семейной обс-
тановке, когда горел камин, и молодая мать все уходила
взглянуть, спит ли ее девочка. И после этого в каждый
свой приезд я непременно бывал у Лугановичей. Ко мне
привыкли, и я привык. Обыкновенно входил я без доклада,
как свой человек.
- Кто там? - слышался из дальних комнат протяжный
голос, который казался мне таким прекрасным.
- Это Павел Константиныч, - отвечала горничная или
няня.
Анна Алексеевна выходила ко мне с озабоченным ли-
цом и всякий раз спрашивала:
- Почему вас так долго не было? Случилось что-ни-
будь?
Ее взгляд, изящная, благородная рука, которую она
подавала мне, ее домашнее платье, прическа, голос, шаги
всякий раз производили на меня все то же впечатление
чего-то нового, необыкновенного в моей жизни и важного.
Мы беседовали подолгу и подолгу молчали, думая каждый о
своем, или же она играла мне на рояле. Если же никого
не было дома, то я оставался и ждал, разговаривал с ня-
ней, играл с ребенком или же в кабинете лежал на турец-
ком диване и читал газету, а когда Анна Алексеевна
возвращалась, то я встречал ее в передней, брал от нее
все ее покупки, и почему-то всякий раз эти покупки я
нес с такою любовью, с таким торжеством, точно мальчик.
Есть пословица: не было у бабы хлопот, так купила
порося. Не было у Лугановичей хлопот, так подружились
они со мной. Если я долго не приезжал в город, то, зна-
чит, я был болен или что-нибудь случалось со мной, и
они оба сильно беспокоились. Они беспокоились, что я,
образованный человек, знающий языки, вместо того чтобы
заниматься наукой или литературным трудом, живу в де-
ревне, верчусь как белка в колесе, много работаю, но
всегда без гроша. Им казалось, что я страдаю, и если я
говорю, смеюсь, ем, то только для того, чтобы скрыть
свои страдания, и даже в веселые минуты, когда мне было
хорошо, я чувствовал на себе их пытливые взгляды. Они
были особенно трогательны, когда мне в самом деле при-
ходилось тяжело, когда меня притеснял какой-нибудь кре-
дитор или не хватало денег для срочного платежа; оба,
муж и жена, шептались у окна, потом он подходил ко мне
и с серьезным лицом говорил:
- Если вы, Павел Константинович, в настоящее время
нуждаетесь в деньгах, то я и жена просим вас не стес-
няться и взять у нас.
И уши краснели у него от волнения. А случалось,
что, точно так же, пошептавшись у окна, он подходил ко
мне, с красными ушами, и говорил:
- Я и жена убедительно просим вас принять от нас
вот этот подарок.
И подавал запонки, портсигар или лампу; и я за это
присылал им из деревни битую птицу, масло и цветы.
Кстати сказать, оба они были состоятельные люди. В пер-
вое время я часто брал взаймы и был не особенно разбор-
чив, брал, где только возможно, но никакие силы не зас-
тавили бы меня взять у Лугановичей. Да что говорить об
этом!
Я был несчастлив. И дома, и в поле, и в сарае я
думал о ней, я старался понять тайну молодой, красивой,
умной женщины, которая выходит за неинтересного челове-
ка, почти за старика (мужу было больше сорока лет),
имеет от него детей, - понять тайну этого неинтересного
человека, добряка, простака, который рассуждает с таким
скучным здравомыслием, на балах и вечеринках держится
около солидных людей, вялый, ненужный, с покорным, бе-
зучастным выражением, точно его привели сюда продавать,
который верит, однако, в свое право быть счастливым,
иметь от нее детей; и я все старался понять, почему она
встретилась именно ему, а не мне, и для чего это нужно
было, чтобы в нашей жизни произошла такая ужасная ошиб-
ка.
А приезжая в город, я всякий раз по ее глазам ви-
дел, что она ждала меня; и она сама признавалась мне,
что еще с утра у нее было какое-то особенное чувство,
она угадывала, что я приеду. Мы подолгу говорили, мол-
чали, но мы не признавались друг другу в нашей любви и
скрывали ее робко, ревниво. Мы боялись всего, что могло
бы открыть нашу тайну нам же самим. Я любил нежно, глу-
боко, но я рассуждал, я спрашивал себя, к чему может
повести наша любовь, если у нас не хватит сил бороться
с нею: мне казалось невероятным, что эта моя тихая,
грустная любовь вдруг грубо оборвет счастливое течение
жизни ее мужа, детей, всего этого дома, где меня так
любили и где мне так верили. Честно ли это? Она пошла
бы за мной, но куда? Куда бы я мог увести ее? Другое
дело, если бы у меня была красивая, интересная жизнь,
если б я, например, боролся за освобождение родины или
был знаменитым ученым, артистом, художником, а то ведь
из одной обычной, будничной обстановки пришлось бы ув-
лечь ее в другую такую же или еще более будничную. И
как бы долго продолжалось наше счастье? Что было бы с
ней в случае моей болезни, смерти, или, просто, если бы
мы разлюбили друг друга?
И она, по-видимому, рассуждала подобным же обра-
зом. Она думала о муже, о детях, о своей матери, кото-
рая любила ее мужа, как сына. Если б она отдалась свое-
му чувству, то пришлось бы лгать или говорить правду, а
в ее положении то и другое было бы одинаково страшно и
неудобно. И ее мучил вопрос: принесет ли мне счастье ее
любовь, не осложнит ли она моей жизни, и без того тяже-
лой, полной всяких несчастий? Ей казалось, что она уже
недостаточно молода для меня, недостаточно трудолюбива
и энергична, чтобы начать новую жизнь, и она часто го-
ворила с мужем о том, что мне нужно жениться на умной,
достойной девушке, которая была бы хорошей хозяйкой,
помощницей, - и тотчас же добавляла, что во всем городе
едва ли найдется такая девушка.
Между тем годы шли. У Анны Алексеевны было уже
двое детей. Когда я приходил к Лугановичам, прислуга
улыбалась приветливо, дети кричали, что пришел дядя Па-
вел Константиныч, и вешались мне на шею; все радова-
лись. Не понимали, что делалось в моей душе, и думали,
что я тоже радуюсь. Все видели во мне благородное су-
щество. И взрослые и дети чувствовали, что по комнате
ходит благородное существо, и это вносило в их отноше-
ния ко мне какую-то особую прелесть, точно в моем при-
сутствии и их жизнь была чище и красивее. Я и Анна
Алексеевна ходили вместе в театр, всякий раз пешком; мы
сидели в креслах рядом, плечи наши касались, я молча
брал из ее рук бинокль и в это время чувствовал, что
она близка мне, что она моя, что нам нельзя друг без
друга, но, по какому-то странному недоразумению, выйдя
из театра, мы всякий раз прощались и расходились, как
чужие. В городе уже говорили о нас бог знает что, но из
всего, что говорили, не было ни одного слова правды.
В последние годы Анна Алексеевна стала чаще уез-
жать то к матери, то к сестре; у нее уже бывало дурное
настроение, являлось сознание неудовлетворенной, испор-
ченной жизни, когда не хотелось видеть ни мужа, ни де-
тей. Она уже лечилась от расстройства нервов.
Мы молчали, и все молчали, а при посторонних она
испытывала какое-то странное раздражение против меня; о
чем бы я ни говорил, она не соглашалась со мной, и если
я спорил, то она принимала сторону моего противника.
Когда я ронял что-нибудь, то она говорила холодно:
- Поздравляю вас.
Если, идя с ней в театр, я забывал взять бинокль,
то потом она говорила:
- Я так и знала, что вы забудете.
К счастью или к несчастью, в нашей жизни не бывает
ничего, что не кончалось бы рано или поздно. Наступило
время разлуки, так как Лугановича назначили председате-
лем в одной из западных губерний. Нужно было продавать
мебель, лошадей, дачу. Когда ездили на дачу и потом
возвращались и оглядывались, чтобы в последний раз
взглянуть на сад, на зеленую крышу, то было всем груст-
но, и я понимал, что пришла пора прощаться не с одной
только дачей. Было решено, что в конце августа мы про-
водим Анну Алексеевну в Крым, куда посылали ее доктора,
а немного погодя уедет Луганович с детьми в свою запад-
ную губернию.
Мы провожали Анну Алексеевну большой толпой. Когда
она уже простилась с мужем и детьми и до третьего звон-
ка оставалось одно мгновение, я вбежал к ней в купе,
чтобы положить на полку одну из ее корзинок, которую
она едва не забыла; и нужно было проститься. Когда тут,
в купе, взгляды наши встретились, душевные силы остави-
ли нас обоих, я обнял ее, она прижалась лицом к моей
груди, и слезы потекли из глаз; целуя ее лицо, плечи,
руки, мокрые от слез, - о, как мы были с ней несчастны!
- я признался ей в своей любви, и со жгучей болью в
сердце я понял, как ненужно, мелко и как обманчиво было
все то, что нам мешало любить. Я понял, что когда лю-
бишь, то в своих рассуждениях об этой любви нужно исхо-
дить от высшего, от более важного, чем счастье или нес-
частье, грех или добродетель в их ходячем смысле, или
не нужно рассуждать вовсе.
Я поцеловал в последний раз, пожал руку, и мы
расстались - навсегда. Поезд уже шел. Я сел в соседнем
купе, - оно было пусто, - и до первой станции сидел тут
и плакал. Потом пошел к себе в Софьино пешком...
Пока Алехин рассказывал, дождь перестал и выгляну-
ло солнце. Буркин и Иван Иваныч вышли на балкон; отсюда
был прекрасный вид на сад и на плес, который теперь на
солнце блестел, как зеркало. Они любовались и в то же
время жалели, что этот человек с добрыми, умными глаза-
ми, который рассказывал им с таким чистосердечием, в
самом деле вертелся здесь, в этом громадном имении, как
белка в колесе, а не занимался наукой или чем-нибудь
другим, что делало бы его жизнь более приятной; и они
думали о том, какое, должно быть, скорбное лицо было у
молодой дамы, когда он прощался с ней в купе и целовал
ей лицо и плечи. Оба они встречали ее в городе, а Бур-
кин был даже знаком с ней и находил ее красивой.